7
Эмоции

Приветственный ритуал пары северных олушей: что чувствуют партнеры, встретившись после разлуки?

Резольют на острове Корнуоллис в канадском Нунавуте – глубинка, каких на свете очень мало. Почти все, кто проводит исследования в высокоширотных арктических районах Канады, добираются туда сначала реактивным самолетом, а потом, уже до конечного пункта назначения, – легким самолетом или вертолетом. Реактивный лайнер снижается, и я вижу по обе стороны взлетной полосы то, что осталось от самолетов, взлет или приземление которых оказались неудачными. Мое стрессовое знакомство с Арктикой состоялось. Но худшее ждет впереди. Меня постигает разочарование при виде бесконечно далекого от моих представлений о Крайнем Севере пустынного и грязного ландшафта, вездесущей вони авиационного топлива и главное – от беспечности, с которой местные иннуиты тренируют меткость, стреляя в птиц.

Мое прибытие в середине июня совпадает с весенней распутицей, и в первый же день я замечаю пару черных казарок у замерзшего пруда – темные силуэты на фоне льда, ждущие, когда снег растает и им представится возможность обзавестись потомством. На следующий день, вновь проезжая мимо того же замерзшего пруда, я расстраиваюсь: одну из казарок застрелили. Рядом с ее безжизненным телом стоит вторая казарка, партнер погибшей. Спустя неделю я снова оказываюсь у того же пруда и вижу, что две птицы, живая и мертвая, по-прежнему там. Это день моего отъезда из Резольюта, так что я не знаю, сколько еще живая птица продолжала бдения над трупом партнера.

Что это за узы, связывающие две особи в жизни и в смерти, – эмоциональная привязанность или просто автоматическая реакция таких птиц, как казарки, запрограммированных всегда держаться рядом с партнером?

Чарльз Дарвин не сомневался, что такие животные, как птицы и млекопитающие, способны испытывать эмоции. В труде «Выражение эмоций у человека и животных» (1872) он перечисляет шесть универсальных эмоций – страх, гнев, отвращение, удивление, грусть и радость, к которым позднее добавляет ревность, сочувствие, раскаяние, гордость и т. п. Дарвин удачно представил эмоции в виде континуума от приятных до неприятных. В книге Дарвина говорится главным образом о людях, и в частности о его детях, выражения лиц которых он подробно изучал. Во многом Дарвин разобрался также благодаря своей собаке – как известно всем владельцам собак, чувства этих животных весьма очевидны.

Подобно некоторым его предшественникам, Дарвин считал вокализацию птиц выражением их эмоций. Звуки, которые птицы издают при разных обстоятельствах, имеют характеристики, благодаря которым их легко распознать: хриплый крик говорит об агрессии, с негромкими мягкими возгласами обращаются к партнеру, жалобный плач означает, что птицу схватил хищник, поэтому нам легко приписать птицам человеческие чувства. В том же духе, поскольку нам нравится пение птиц, давно уже принято считать, что птицы относятся к нему так же, следовательно, поют ради удовольствия – своего собственного или партнера. С одной стороны, это целиком и полностью антропоморфизм. С другой стороны, поскольку у нас с птицами имеются общие предки и многие сенсорные модальности, вполне возможно, что и эмоциональность у нас общая.

Эмоции часто зашкаливают при общении птиц с их потомством. Птицы-родители заботятся о своих птенцах, кормят их, чистят им перышки, убирают их испражнения, защищают от хищников. Когда взрослая птица, гнездящаяся на земле, например ржанка или куропатка, уводит от гнезда хищников, притворяясь раненой, мы видим наглядный пример родительской защиты. При приближении лисы или человека взрослая птица волочит одно крыло по земле, делая вид, что она ранена, и уводит хищника прочь от беспомощных птенцов. Некогда считавшееся знаком родительской преданности и мудрости, это отвлекающее поведение теперь называют инстинктивным и лишенным какой бы то ни было эмоциональной составляющей; утверждают, что оно вызвано просто противоречивыми стремлениями: потребностью оставаться с потомством и улизнуть от хищника.

Тем не менее то, как птицы-родители защищают потомство и как цыплята и утята следуют за матерью и бросаются к ней в минуты опасности, зачастую выглядит так, словно их связывают эмоциональные узы. Несомненно, это и есть узы, но эмоциональные ли они – неясно. Они возникают главным образом в результате импринтинга: птенец видит свою мать сразу же, едва вылупившись из яйца. Однако когда птенцы вылупляются из яиц в инкубаторе, импринтинг вызывает у них то, что они видят первым, – что угодно, в том числе неодушевленные объекты, например ботинок или футбольный мяч. В таких случаях мы истолковываем их поведение совершенно иначе и задаемся вопросом, как могут птенцы вести себя настолько глупо – неужели и вправду можно испытывать эмоциональную привязанность к ботинку или мячу? Но это якобы «глупое» поведение имеет вполне логичное объяснение.

В условиях естественного отбора больше шансов появлялось у птенцов с импринтингом по отношению к первому увиденному объекту, так как обычно этим объектом оказывалась их мать, и в обычных обстоятельствах эта схема действовала чрезвычайно эффективно. Предлагая птенцу ботинок или мяч, мы просто пользуемся простым внутренним правилом: следуй за первым, что увидишь. Птенец кукушки пользуется опекой приемных родителей таким же образом, поскольку их правило гласит: корми то, что разевает клюв и просит еды, сидя у тебя в гнезде. С таким же успехом можно задаться вопросом, почему приемные родители настолько глупы, если их способен одурачить кукушонок.

Родительские и прочие поступки вполне можно объяснить без связи с эмоциями, но насколько можно быть уверенными, что птицы и другие животные не испытывают эмоций, в отличие от нас?

Прежде чем рассмотреть вопрос об эмоциях у птиц, понадобится небольшая предыстория. Мы начнем с 1930-х годов, когда, несмотря на многообещающее начало, положенное Дарвином, наконец-то, по прошествии долгого времени, начались исследования поведения животных. Ученые в Северной Америке взяли на вооружение жесткий психологический подход к поведению, сосредоточив усилия главным образом на животных в неволе и обучая их нажимать на клавиши, чтобы получить награду или избежать наказания. Для «бихевиористов», как стали называть этих ученых, животные оставались не более чем роботами или автоматами. И это парадоксально, так как в своих рассуждениях бихевиористы полагались на способность животных реагировать на боль и ценить награду. Большинство современных студентов, специализирующихся на поведении животных, относятся к подходу бихевиористов пренебрежительно, считая его слишком искусственным, тем не менее он отчасти пролил свет на когнитивные способности животных. К примеру, выяснилось, что голуби запоминают и классифицируют зрительные образы по меньшей мере так же хорошо, как люди. В то время такие результаты выглядели невероятными, ведь голуби проявили себя практически беспомощными в других опытах, но позднее, когда стало ясно, что голуби пользуются визуальными картами для ориентации, как мы уже увидели, результаты опытов со зрительными образами обрели четкий смысл.

Европейцы придерживались более натуралистического подхода к поведению, изучали животных в их естественной среде обитания и развивали науку, названную «этологией». Прежде всего они сосредоточивали усилия на том, чем именно вызвано поведение – каким был раздражитель, спровоцировавший поведенческую реакцию. Известный пример той эпохи – птенцы серебристой чайки, клюющие красное пятнышко на клюве родителя и тем самым стимулирующие его отрыгнуть пищу. По большому счету этологи изучали коммуникацию: что животные говорят друг другу, что побуждает их вести себя определенным образом.

Несмотря на то что подход этологов был более натуралистическим, они также ставили перед собой цель старательно избегать ловушки антропоморфизма, как объясняет Нико Тинберген, один из основоположников этологии, во введении к «Изучению инстинкта» (The Study of Instinct, 1951):

Подобные взгляды сохранялись вплоть до 1980-х годов, когда ученым «рекомендовали изучать поведение, а не пытаться понять эмоции, лежащие в его основе».

Однако некоторым, к примеру выдающемуся биологу Дону Гриффину, о котором мы уже упоминали, хватало уверенности оспаривать подобные взгляды. В его книге «Вопрос сознания у животных» (The Question of Animal Awareness), опубликованной в 1976 году, впервые серьезно рассматривалась проблема сознания животных и представления о том, какой «ментальной деятельностью» обусловлено их поведение. Книгу Гриффина осмеивали в широких кругах – отчасти, как высказался один коллега, «потому что его критики продолжали давать сознанию определение, которое исключало всякую возможность обнаружения такового у животных». Тем не менее с середины 1970-х годов и далее, в 1980-х, наблюдалась волна интереса к вопросу о существовании сознания у животных, питаемого главным образом нарастающей озабоченностью проблемами сознания и благополучия существ, не принадлежащих к человеческому роду.

Эмоции, чувства, понимание, интеллект и сознание – сложные концепции. Даже дать определение им для нас самих – каверзная задача, что же говорить о трудностях в отношении птиц и других животных, не принадлежащих к числу людей? Вопрос сознания остается одним из важнейших в науке, не только увлекательной, но и чрезвычайно спорной областью исследований. Точно определить, что мы подразумеваем под «сознанием» или под «чувствами», проблематично, но ничто не сравнится по сложности с попытками представить себе, как всего лишь работа нейронов способна обеспечить осознание или вызвать чувства дискомфорта или эйфории.

Все эти трудности не помешали попыткам ученых понять эмоциональную жизнь птиц и других животных, однако ввиду недостатка концептуальной основы эта сфера характеризуется чем-то вроде вседозволенности. К примеру, некоторые исследователи считают, что птицы и млекопитающие испытывают тот же диапазон эмоций, что и мы. Другие, более консервативные, утверждают, что сознание есть только у людей, поэтому лишь люди способны испытывать эмоции. Полемика – нормальный элемент научного процесса, и ей свойственно максимально обостряться в тех случаях, когда ставки особенно высоки. Сознание – масштабная задача, тем более увлекательны попытки понять, какого рода чувства испытывают птицы и другие животные. У людей сознание включает в себя различные чувства. Я не сомневаюсь, что и чувства птиц интегрированы так же и что эта интеграция порождает эмоции (того или иного рода), которые позволяют птицам вести повседневную жизнь, но «образуют» ли они сознание в нашем понимании, остается неизвестным. За последние двадцать лет был достигнут значительный прогресс, и чем больше мы узнаем, тем более вероятным кажется наличие эмоций у птиц. Однако это непростые исследования – непростые, но потенциально чрезвычайно многообещающие, поскольку мы, уточнив наши представления о птицах, жизнь которых во многих отношениях подобна нашей – как преимущественно визуальная, в целом моногамная и высокосоциальная, – обретаем в качестве приза уточненные представления о нас самих.

Биологи, психологи и философы годами спорят о проблемах сознания и чувств, так что я не рассчитываю найти решения этих проблем здесь, на страницах книги. Вместо этого я применю элементарный подход, чтобы мы вместе задумались о том, что, возможно, творится в голове у птицы. Основа этого подхода – предположение, что эмоции развились из базовых физиологических механизмов, позволяющих животным, с одной стороны, избегать вреда или боли и с другой – получать необходимое, «награду», такую, как партнер или еда. Если представить себе непрерывный спектр с недовольством и болью на одном конце и удовольствием и наградами на другом, получится удобная отправная точка для рассмотрения эмоций.

Все, что нарушает нормальное состояние равновесия животного, скорее всего, связано со стрессом. Иначе говоря, стресс – это симптом подавленных эмоций. Голод – первичное чувство, побуждающее нас искать пищу, и неудача в этих поисках, особенно в течение длительного времени, приводит к стрессу. Старания избежать встречи с хищником – то, на что многие животные тратят большую часть своей жизни, а преследование хищником – это стресс. В ответ на стресс в надпочечниках (расположенных у верхних полюсов почек в брюшной полости) усиливается синтез гормона кортикостерона, который, в свою очередь, провоцирует выброс в кровь глюкозы и жиров, в итоге у птицы появляется дополнительный энергетический импульс для минимизации влияния стрессового события. Следовательно, реакция на стресс является адаптивной, предназначенной для того, чтобы способствовать выживанию. Но если стресс постоянный, реакция может стать патологической, приведет к потере веса, к угнетению иммунной системы, к ухудшению общего состояния здоровья и полной потере интереса к размножению.

Кайры, которые играют столь важную роль в моих исследованиях, гнездятся в условиях исключительной густонаселенности, и близость соседей – залог успеха их стратегии размножения, поскольку она позволяет избегать нападений чаек и воронов на яйца и птенцов. Фаланга из клювов, которыми вооружены кайры, способна отпугнуть большинство хищников, но, чтобы действовать эффективно, птицы должны располагаться вплотную друг к другу. Кайры размножаются на одном и том же крохотном пятачке площадью несколько квадратных сантиметров из года в год, иногда по двадцать и больше лет. Неудивительно, что они прекрасно знают своих соседей и что между ними развиваются особые отношения – возможно, дружеские, которым способствует взаимная чистка оперения. Иногда эта дружба оправдывается неожиданным образом. Я видел, как в случаях, когда морские чайки предпринимали попытку украсть яйцо или птенца кайры, кто-нибудь из взрослых кайр-соседей давал хищникам отпор. Такие действия чрезвычайно рискованны, поскольку огромные чайки вполне способны справиться со взрослой кайрой.

Кайры присматривают за потомством друг друга, не просто обеспечивая птенцам защиту. Если кайры-родители оставили своего птенца без присмотра, кто-нибудь из соседей позаботится о нем – согреет и убережет в случае нападения хищных чаек. Общая забота такого рода редко встречается у морских птиц. У большинства других видов птиц оставшихся без присмотра птенцов просто съедают.

В 2007 году в жизни кайр, выводящих потомство на острове Мей у восточного побережья Шотландии, произошло из ряда вон выходящее событие. Рыбы-песчанки, которую кайры ели сами и давали птенцам, стало очень мало, другой корм отсутствовал. За сотни полевых сезонов наблюдения за кайрами в множестве колоний десятки ученых никогда не сталкивались с чем-либо подобным. Взрослые птицы острова Мей искали хоть какую-нибудь еду для голодающих птенцов, свойственное им гармоничное поведение сменилось хаосом. Многие взрослые кайры были вынуждены бросать птенцов без присмотра, улетая все дальше от колонии в поисках пищи, а их соседи, вместо того чтобы защищать и согревать брошенных птенцов, нападали на них. Кейт Эшбрук, изучавшая кайр в той колонии, рассказывала мне:

Это беспрецедентное антисоциальное поведение кажется прямым результатом хронического стресса, вызванного острой нехваткой еды. В последующие годы ситуация с кормом улучшилась, и те же самые взрослые кайры вновь стали вести себя дружелюбно, как обычно.

Подобная реакция на нехватку пищи наблюдалась у другой птицы, белокрылой галки, или белокрылого сорочьего жаворонка. Джон Гулд, один из первых орнитологов Австралии, отмечал в 1840-х годах явную социальность этого вида: «Обычно их видят небольшими стайками из шести-десяти особей, когда они кормятся на земле… вся стайка держится вместе… и с предельным вниманием ведет поиски корма». Гулд вплотную подошел к тому, чтобы признать наличие у белокрылых галок так называемого «кооперативного гнездования»: у таких видов размножающаяся пара действует сообща с неразмножающимися особями, которые называются помощниками.

Группы белокрылых галок, состоящие из 4–20 особей, часто держатся вместе годами. В группы входят размножающаяся пара, потомство, появившееся в предыдущие периоды размножения, и несколько особей, не являющихся близкими родственниками пары. Все члены группы помогают сооружать диковинное земляное гнездо – в отличие от гнезд европейских птиц, оно представляет собой крепкую чашу, укрепленную на узкой горизонтальной ветке примерно в 10 м над землей; все птицы группы по очереди высиживают и кормят птенцов. Кооперативное гнездование редко встречается у птиц Европы и Северной Америки, но довольно распространено у австралийских птиц, и белокрылая галка – яркий пример, поскольку ее размножение неизменно кооперативное. Птицы этого вида просто не могут размножаться, будучи традиционной парой. Объяснение – среда обитания белокрылой галки. Выкапывать червей или личинок из сухой почвы – тяжкий труд. Молодых белокрылых галок родители кормят до восьмимесячного возраста – в восемь раз дольше, чем птенцов почти любой другой птицы. Даже после того, как взрослые перестают кормить их, молодым птицам требуется еще несколько лет, чтобы отточить навыки поиска пищи. По сути дела, в этих поисках они служат подручными на территории своих родителей, а взамен выполняют «обязанности по хозяйству» – защищают территорию, высматривают хищников, помогают с гнездом. Добывать еду настолько трудно, что размножающейся паре требуется как минимум два помощника, чтобы успешно вырастить потомство. Когда исследователи снабжали белокрылых галок пищей, успешность размножения резко возрастала – подтверждение тому, что трудности с поиском достаточного количества пищи действительно ограничивают деятельность птиц.

Группа белокрылых галок существует, поскольку определенные виды поведения связывают особей в этой группе прочными узами. Эти птицы все делают сообща: играют, устраиваются на ночлег, купаются в пыли, а в периоды отдыха усаживаются в ряд на горизонтальной ветке и занимаются взаимной чисткой оперения. Но какое отношение все это имеет к эмоциям? Способность быть частью хорошо сплоченной группы зависит от социальных взаимодействий, как с другими членами группы, так и с представителями других групп. Роб Хайнсон, изучающий белокрылых галок двадцать лет, говорил: «Хроническая потребность белокрылых галок в помощи приводит к занятной политике, особенно когда портится погода».

Когда начинается засуха, несколько событий в жизни белокрылых галок происходят одновременно. От нехватки пищи у них повышается уровень стресса; птицы вынуждены тратить больше времени на поиски еды и меньше – на высматривание хищников. Если пищи очень мало, птицы, израсходовав весь запас жира в организме, начинают использовать запасы белка из грудных мышц. От этого снижается их способность летать, так что в случае нападения хищника, например клинохвостого орла, у белокрылых галок меньше шансов спастись от него. Стресс усиливается, поскольку птицы ссорятся из-за еды. Если обычно члены группы делятся пищей, то в условиях голода особи становятся крайне эгоистичными и стараются урвать себе побольше. Более крупные или доминантные птицы просто оттесняют мелких и отнимают у них еду; сопротивление бесполезно, так как стресс, вызванный проигрышем в драке, наносит еще больше ущерба.

Из-за трудностей с поиском достаточного количества пищи в условиях засухи группа в конце концов распадается. Социальные узы, которые некогда удерживали особи вместе, ослабевают и пропадают – предположительно, тонут в море гормонов стресса, – группа распадается на маленькие группки, прочесывая иссушенную землю в надежде отыскать еду. Хотя подобная тактика повышает вероятность нахождения чего-нибудь съедобного, из-за нее отдельные особи становятся более уязвимыми для нападения – и других жаворонков, и хищников.

Как и многие другие птицы, белокрылые галки, вероятно, обладают врожденной реакцией на вид летящего хищника, такого как орел или сокол: они издают сигнал тревоги и предпринимают маневр уклонения. Этологи в 1930–1940-х годах, изучавшие это поведение у молодых кур и гусей, выяснили, каким должен быть силуэт летящей птицы, чтобы спровоцировать такую реакцию: длинный хвост, короткая шея и длинные крылья. Позднее, в 2002 году, ученые продемонстрировали, что вид хищника, летящего над головой (точнее, его модели), приводит к повышению уровня стрессового гормона кортикостерона в крови, и предположили, что при этом птицы испытывают чувство страха.

Важность использования гормонального показателя стресса вместо простой оценки поведения в тех случаях, когда делается вывод об испытываемых птицами эмоциях, продемонстрировал продуманный эксперимент. Пойманным в дикой природе и содержащимся в неволе большим синицам несколько раз давали возможность увидеть мохноногого сыча (опасного хищника, врага больших синиц и других мелких птиц) и вьюрка (небольшую птичку, не представляющую опасности для синицы). Поведенческая реакция большой синицы на сыча и на вьюрка была одинаковой, но только сыч вызвал повышение уровня стрессового гормона кортикостерона – явное свидетельство тому, что сыч больше напугал синиц.

Уровень кортикостерона в ответ на стресс повышается стремительно, а снижается медленно. Ученые, исследующие стрессовую реакцию у птиц, применили простую и безвредную проверку, которая заключалась в том, что птицу держали в руке. При попадании в руку сердечный ритм, частота дыхания и уровень кортикостерона у птицы возрастали; предполагалось, что птица реагирует на это происшествие так же, как если бы ее схватил хищник. Другими словами, изменения всех трех физиологических параметров указывали, что птица напугана. Если частота сердечных сокращений и дыхания увеличивалась за несколько секунд, то для появления кортикостерона в крови требовалось примерно три минуты. Аналогично, после того как птицу отпускали, сердечный ритм и дыхание возвращались к норме за несколько минут, но в зависимости от степени стресса могло понадобиться несколько часов, чтобы уровень кортикостерона в крови снова стал нормальным.

Повышение уровня кортикостерона – обычная реакция на любой стресс. У змей (здесь я привожу в пример рептилий потому, что аналогичной информацией для птиц мы не располагаем) самец, проигравший в драке за самку другому самцу, испытывает прилив кортикостерона, в итоге на протяжении нескольких часов гораздо меньше заинтересован в сексе, чем победитель.

Птицы испытывают схожие физиологические изменения в ответ на проигрыш в ходе агрессивного взаимодействия – это предположение было сделано на основании изучения больших синиц, содержащихся в неволе. В ходе эксперимента у птиц, к которым в клетку на несколько минут подсаживали особенно агрессивного самца, повышалась температура тела и наблюдалось снижение активности продолжительностью 24 часа. Подобные результаты были получены на лабораторных крысах. Такие опыты неизбежно оказываются ненатуральными, поскольку, какими бы эффектными ни были их результаты, у подопытных птиц нет возможности «улизнуть», как они сделали бы в дикой природе. Значит, хоть подобные исследования и дают нам понять, что птицы и другие животные испытывают «страх», есть вероятность, что в природных условиях эффект гораздо менее выражен, а животные оправляются от него заметно быстрее, чем в неволе.

Изучая диких зебровых амадин в Австралии, я по многу часов тихо сидел в укрытии и наблюдал за птицами в бинокль или подзорную трубу. За это время я повидал множество представителей фауны, в том числе одно впечатляющее нападение хищника. Розово-серые попугаи гала во множестве водились в тех местах и часто с криком пролетали перед укрытием, где сидел я. Однажды бурый сокол спикировал с неба и погнался за гала. Стая попугаев попыталась уклониться, но сокол быстро отбил от стаи одного попугая и схватил его на лету, рассыпав горсть розовых перьев. Схваченный гала ужасно и пронзительно кричал, и даже после того, как обе птицы скрылись среди деревьев, я все еще слышал жалобные крики попугая, не вызывающие у меня никакого сомнения в том, что он напуган и ему больно. Однако мои представления об этом случае позднее изменил другой, также произошедший у меня на глазах.

Тупик вышел из норы как раз в тот момент, когда самка сапсана спланировала с вершины утеса. Сапсан просто обрушился на тупика и вцепился в него желтыми лапами. Мне самому доводилось ловить тупиков, так что я знаю, насколько они агрессивны, у них мощный клюв и острые когти, и какое-то время уже думал, что тупик спасется. Но нет: вместо этого тупик затих неподвижно, глядя вверх, на сапсана, а тот, избегая его взгляда, старательно смотрел вдаль, на море. Полагаю, сапсан ждал, когда тупик умрет, сжатый его острыми когтями. Этого не произошло. Тупики – крепкие птицы, они сложены так, чтобы нырять за добычей и выдерживать огромное давление, способны переносить ярость волн в открытом море и шквальный ветер. Ситуация никак не сдвигалась с мертвой точки. Прошло пять минут, а явного разрешения все не наблюдалось. Сапсан продолжал смотреть вдаль, на море. Тупик слегка пошевелился, его глаза по-прежнему были ясными, он все еще выглядел полным жизни. Смотреть на птиц в подзорную трубу было все равно что на дорожно-транспортное происшествие, одновременно отталкивающее и притягательное. Наконец по прошествии пятнадцати минут сапсан принялся выщипывать перья на грудке тупика, а еще через пять минут начал терзать его грудную мышцу. Лишь после того, как сапсан насытился, и через целых полчаса после того, как тупик был схвачен, он наконец испустил дух. Ощущал ли он боль? Не знаю, но пока длилось это ужасное действо, тупик ни на минуту не выказал никаких признаков стресса.

Иеремия (Джереми) Бентам (1748–1832), один из первых защитников животных, вероятно, наиболее известен тем, что он указал: вопрос заключается не в том, могут ли животные мыслить, а в том, способны ли они страдать. Этот момент был и остается немаловажным, мотивом для Бентама послужил тот факт, что с рабами часто обращались отвратительно, обычно не лучше, чем с животными. Веком ранее философа Рене Декарта вполне устраивало предположение, что животные неспособны страдать, поскольку отрицание у них боли помогало отличить животных от нас самих, в чем была весьма заинтересована католическая церковь. Кроме того, это означало, что с животными можно обращаться жестоко, не чувствуя за собой вины. Но другие, к примеру современник Декарта, натуралист Джон Рей, считали немыслимым, чтобы у животных не было чувств. Он спрашивал, почему же тогда собаки плачут во время вивисекции? Свидетельство выглядело неопровержимым, но объективная демонстрация того, что птицы чувствуют боль, оказалась каверзной задачей.

Некоторые ученые считают, что птицы могут ощущать лишь определенный тип боли. Представьте себе, что вы по неосторожности положили руку на включенную конфорку электроплиты. Вашей первой реакцией будут острые болевые ощущения, вы немедленно отдернете руку. Это бессознательный рефлекс. Он действует благодаря болевым рецепторам – ноцицепторам («ноци» – «ущерб, повреждение») в коже, посылающим сигналы в спинной мозг, в итоге вы рефлекторно отдергиваете руку. Таков первый «уровень» реакции на боль. Второй – передача сигнала от вашей руки по нервам в головной мозг, где эта информация обрабатывается и возникает ощущение или чувство боли. Это осознанная боль – то, что вы чувствуете уже после того, как убрали руку с горячей конфорки. Предполагается, что для ощущения боли этого типа необходимо обладать сознанием. Если, как считают некоторые ученые, у птиц сознания нет, они не в состоянии испытать это конкретное «чувство» боли.

Такие взгляды подразумевают, что для выживания достаточно одного только бессознательного болевого рефлекса. И действительно, многие другие животные – как позвоночные, так и беспозвоночные, – демонстрируют рефлекс отдергивания того же рода в ответ на неприятные раздражители. С точки зрения самосохранения ценность такого рефлекса очевидна. Только задумайтесь о тех несчастных, которые из-за генетической мутации неспособны чувствовать боль и в результате постоянно прикусывают язык и щеки во время еды, или о пакистанском мальчишке, который зарабатывает себе на хлеб неспособностью чувствовать боль – показывает за деньги, как протыкает собственную руку ножами.

Однако исследования кур убедительно доказывают, что птицы все-таки способны ощущать боль. Куры, которых в целях коммерческого разведения часто содержат в страшной тесноте, нередко выщипывают друг у друга перья, а иногда доходят до каннибализма. Для того чтобы предотвратить его, в промышленном птицеводстве птицам удаляют кончики клювов. Помня, о чем мы говорили ранее, в разделе об осязании, вы наверняка уже догадываетесь, о чем прочтете далее.

Обрезка клювов – быстрая процедура, которую производят нагретым лезвием, осуществляющим одновременное отсечение и прижигание клюва. По-видимому, обрезка приводит к начальному болевому периоду продолжительностью от двух до сорока восьми секунд, за которым следует безболезненный период – несколько часов, после чего начинается второй и более продолжительный период боли. Происходящее напоминает наши ощущения после ожога. Подтверждение тому, что куры испытывают боль в начальный период, было получено путем измерения разряда в нервных волокнах двух типов, для простоты обозначенных как волокна А и С, при раздражении болевых рецепторов. Волокна А отвечают за быструю болевую реакцию; волокна С – за возникающие позднее и более длительные болевые ощущения. Молодые птицы, видимо, испытывают меньше боли и оправляются после обрезки клюва быстрее, чем взрослые. У птиц старшего возраста также наблюдаются признаки большего дискомфорта, по прошествии 56 недель после операции они все еще избегают пользоваться клювами, меньше чистят оперение, клюют что-либо ради пробы реже, чем птицы, клювы которых не были обрезаны.

Важный момент здесь заключается в следующем: если не считать встряхивания головой сразу после операции, предположительно означающего начальный болевой период, птицы не выказывают никаких явных внешних признаков дискомфорта. Только путем количественной оценки малозаметных нюансов их поведения и физиологии можно выявить более длительные ощущения боли.

Перейдем к более позитивной ноте: иногда меня спрашивают, какая у меня любимая птица. Долгое время я считал этот вопрос бессмысленным, но, получив опыт общения с представителями одного вида в 2009 году, стал воспринимать все тот же вопрос иначе. И теперь, слыша его, без колебаний отвечаю: колибри небесный сильф, южноамериканский красавец. Вообще-то существует два вида сильфов: небесный и длиннохвостый. Название соответствует внешнему виду этих крошечных элегантных колибри с изящными пропорциями и изысканной окраской: радужный зеленый с металлическим отливом на макушке переходит, в зависимости от вида, в переливчатый зеленый или синий под подбородком, а затем – в яркий кобальтово-синий или фиолетовый по всей длине вытянутого хвоста.

Первая встреча с небесным сильфом в Эквадоре привела меня в небывалый восторг, который сохранялся несколько дней. Сильф был таким чудом, что мне хотелось обладать им, поймать его и впредь хранить у себя такую красоту. Фотографии недостаточно, потому что она не передает всей прелести этой птицы, вдобавок единственного изображения слишком мало, чтобы запечатлеть всю ее сущность. Теперь я понимаю, почему в Викторианскую эпоху шкафы заполняли все еще великолепными, но безжизненными чучелами колибри: таким способом создаются множественные образы, воскрешающие очарование этой птицы.

Для увлеченного любителя птиц встреча с редким или особенно красивым пернатым немного похожа на влюбленность. Когда люди говорят, что они любят птиц, все дело в том, что вид конкретной птицы доставляет им удовольствие особого рода.

Некогда любовь считалась недоступной для научных исследований, но благодаря недавнему научно-техническому прогрессу нейробиологам теперь кажется, будто бы для них открылось окно, сквозь которое можно разглядывать человеческую любовь. Пользуясь технологиями сканирования фМРТ, ученые в буквальном смысле слова видят мозг, пока его обладатель рассказывает, какие эмоции он испытывает. Когда человек, мозг которого сканируют, смотрит на снимок любимого человека, активизируются определенные зоны его мозга. Приток крови к этим зонам усиливается, в итоге возрастает мозговая активность. Речь идет о зонах коры головного мозга и подкорковых структурах, которые получили название «эмоционального мозга». Примечательно, что они, как известно, являются частью системы вознаграждения (или системы внутреннего подкрепления) мозга. При виде фотографии любимого и близкого человека клетками гипоталамуса выделяются вещества, которые носят общее название нейрогормонов, и, обеспечивая связь между нервной и эндокринной системами, стимулируют центры вознаграждения. Следовательно, эти нейрогормоны играют жизненно важную роль в формировании взаимоотношений. Есть и другие эффекты влюбленности у людей: у них наблюдается снижение уровня еще одного нейрогормона, серотонина, как у людей, страдающих обсессивно-компульсивными расстройствами, – возможно, этим объясняется упорство и одержимость влюбленных. Уровни еще двух нейрогормонов, окситоцина и вазопрессина, также вырабатываемых гипоталамусом (особенно во время оргазма), также повышаются при влюбленности и, по-видимому, тоже играют значительную роль в образовании уз.

Эти результаты изначально были получены не для птиц, а для млекопитающего – прерийной полевки, одного из считаных видов млекопитающих, особи которого образуют пары на длительный срок и вместе заботятся о потомстве. Во время секса окситоцин и вазопрессин вырабатываются в мозге полевки, способствуя моногамии и укрепляя ее: окситоцин – у самки, вазопрессин – у самца. Но если в экспериментальных целях выработка этих двух гормонов блокируется, узы между полевками не возникают. И наоборот, даже без спаривания инъекция двух гормонов приводит к возникновению связи. Еще примечательнее другой момент: когда ученые внедряли ген, стимулирующий выработку вазопрессина, самцам другого, немоногамного вида полевок, – луговой полевки, – у них обнаружился значительный рост склонности образовывать моногамные пары с самками, позволяя предположить, что формирование привязанности в паре зависит от единственного гена. Исследователи, проводившие эту работу, настойчиво подчеркивают предварительный характер этих результатов и утверждают, что экстраполировать их для других видов следует с осторожностью, однако эти результаты указывают на существование механизма, который связывает моногамное поведение и систему вознаграждения мозга.

Нам еще не известно, наблюдаются ли подобные процессы у птиц. В настоящее время две группы ученых занимаются этим вопросом, объект исследований обеих групп – моногамные зебровые амадины. Хотя уже удалось выявить у них нейрогормональную активность в соответствующих участках мозга, до сих пор неясно, происходят ли у зебровых амадин те же процессы, что и у прерийных полевок. Исследования продолжаются, так что вскоре это должно выясниться.

Система вознаграждения играет центральную роль во всем, что делаем мы, люди. Именно она побуждает нас действовать – поэтому мы едим, занимаемся сексом, и поэтому некоторые из нас наблюдают за птицами. Однако величайшее наслаждение, какое только может испытать человек (точнее, большинство людей), – эмоциональный опыт, связанный с любовью и страстью. Любовь может быть романтической или родительской, в обоих случаях развивается «привязанность» или узы между партнерами или между родителями и потомством. Конечно, романтическая любовь обычно приводит к физическому желанию и страсти. Адаптивное объяснение для любви предложить легко: два индивида, действующие сообща, более эффективны и успешны в выращивании потомства, чем особи с какой-либо другой системой размножения – по крайней мере, в определенных экологических условиях.

Птицы тоже известны моногамностью, под которой я подразумеваю, что они выделяются среди животных размножением в парах: самка и самец объединяют усилия, чтобы вместе вырастить потомство. В обзорной научной работе, проведенной в 1960-х годах, Дэвид Лэк установил, что свыше 90 % из 10 тысяч известных видов птиц размножаются именно таким образом. Остальные либо полигамны (варианты этой системы размножения – полигиния, при которой на одного самца приходится несколько самок, и встречающаяся реже полиандрия с одной самкой и несколькими самцами), либо промискуитетны, то есть между самцом и самкой не образуется никаких уз. Позднее представления о почти повсеместной моногамии у птиц пришлось уточнить, когда молекулярные исследования с целью установления отцовства выявили широкую распространенность отцовства особей, не входящих в пару. Несмотря на то что Лэк был прав насчет размножения большинства птиц в парах, моногамия не подразумевает эксклюзивность половых отношений. Спаривания с другими партнерами и появление от них потомства встречается часто, и в настоящее время орнитологи различают так называемую социальную моногамию (размножение в паре) и сексуальную моногамию. Последняя представляет собой эксклюзивное спаривание, исключающее неверность, его образцы – лебедь-шипун и сравнительно небольшое количество других видов.

Я не намерен строить догадки об эмоциях, которыми сопровождается неверность у птиц. Однако стоит задуматься об эмоциях, ассоциирующихся с узами, которые связывают пару, особенно если это прочные узы птиц, живущих достаточно долго, а также с узами, возникающими между разными членами группы у видов с кооперативным гнездованием, таких как белокрылые галки, щурки, длиннохвостые синицы. Во всех этих случаях узы скорее всего относятся к эмоциональному аспекту. Проблема в том, что по крайней мере пока у нас нет способа однозначно продемонстрировать подобный эффект.

Вот как это можно было бы осуществить: птицы совершают некие действия, которые, как нам известно, неразрывно связаны с социальными взаимоотношениями, с партнером, а у видов, размножающихся кооперативно, – и с другими членами группы. К ним относятся ритуалы приветствия, некоторые вокальные демонстрации, и, как мы уже видели, аллопрининг.

Мы действительно не знаем, вызвала ли эмоциональную реакцию у казарки ее утрата, когда ее партнера застрелили неподалеку от Резольюта в Северной Канаде. Обычно казарки живут долго и образуют пары на длительный срок, у них прочные семейные узы, потомство проводит с родителями несколько месяцев, семьи даже мигрируют совместно. Встретившись вновь после разлуки, партнеры исполняют ритуал или «церемонию» приветствия. Такие демонстрации широко распространены у птиц с большой продолжительностью жизни, они затягиваются особенно надолго, когда после зимней разлуки вновь объединяются пары таких птиц, как пингвины, олуши и кайры. На протяжении сезона размножения партнеры приветствуют друг друга даже после сравнительно кратких отлучек, например, когда одна птица улетала кормиться, а затем вернулась. Удивительно, но продолжительность и интенсивность этих приветственных демонстраций тесно связана с тем, насколько долго птицы пробыли врозь.

Брайан Нельсон, изучавший олушей на протяжении всей своей карьеры, называл церемонию встречи северных олушей «одной из прекраснейших демонстраций в птичьем мире». При посещении колонии олушей, например острова Басс в Шотландии, увидеть эту демонстрацию очень легко. Когда один из партнеров возвращается к гнезду и второму партнеру, обе птицы вытягивают шеи вертикально, становятся грудь к груди, простирают крылья и направляют клювы в небо. В порыве возбуждения они щелкают клювами, периодически закидывают голову за шею партнера и постоянно издают хриплые крики.

При обычных обстоятельствах такая приветственная демонстрация продолжается минуту или две, но Сара Уанлесс, изучавшая олушей в заповеднике Бемптон-Клиффс на севере Англии, наблюдала один особенно затяжной случай. В одном из гнезд, которые Сара регулярно навещала, самка исчезла, предоставив заботиться о крошечном птенце одинокому самцу, что он, вопреки всем ожиданиям, и продолжал делать. Однажды вечером самка вернулась после примечательного пятинедельного отсутствия, и, к счастью для Сары, она стала свидетельницей этого возвращения. К ее изумлению, интенсивная приветственная церемония двух птиц продолжалась целых семнадцать минут! Поскольку церемонии приветствия у людей (поцелуи, объятия и т. п.) также тем сложнее, чем дольше участники церемонии пробыли в разлуке, напрашивается предположение, что птицы испытывают при встрече схожие приятные эмоции.

У многих видов, таких как обыкновенный снегирь, пары постоянно поддерживают связь, пока кормятся в густой растительности, для чего издают особый контактный свист. У других видов, в том числе сорокопутовидной мухоловки, чекановых горихвосток и некоторых тропических крапивниковых, пары исполняют антифональное пение – чередующийся дуэт, согласованный настолько красиво, что кажется, будто поет единственная птица. Функции этого пения дуэтом не вполне понятны, но, возможно, оно служит для защиты территории. Одна из наиболее любопытных демонстраций – «песнопения» австралийской певчей вороны, или вороны-свистуна, придерживающейся, как и белокрылая галка, стратегии кооперативного размножения. Эти «песнопения» заключаются в том, что вся группа ворон-свистунов, птиц шесть или восемь, располагается на земле, зачастую вокруг куста или столба ограды, и заводит мелодичную, довольно привязчивую песню (хорошо знакомую поклонникам австралийского телесериала «Соседи» (Neighbours, 1985), где она часто звучит). По словам Элли Браун, изучавшей «песнопения» ворон-свистунов, в этих «совместных песнях, подобно мотетам и мадригалам, переплетаются голоса всех певцов». Что касается функций, Элли сравнила их с боевыми кличами людей, создающими и укрепляющими сплоченность группы, необходимую для сохранения и защиты ее территории.

Большинство птиц с кооперативным гнездованием, многие морские птицы и мелкие амадины, такие как зебровая амадина, посвящают на редкость много времени аллопринингу. Известно, что аналогичное поведение приматов, аллогруминг, приводит к выработке эндорфинов, в итоге особь, для которой проводят груминг, выглядит расслабленной – предположительно испытывает приятные ощущения. Ручные африканские серые попугаи, или жако, которых изучала Айрин Пепперберг, также приходили в состояние, напоминающее «релаксацию» – с полузакрытыми глазами, расслабленной позой, – когда она почесывала их, имитируя взаимную чистку оперения. Когда она останавливалась, попугаи требовали «чесать дальше», а если она случайно задевала растущий пенёк, зачаток пера, предположительно очень чувствительный, попугаи, угрожающе куснув ее, снова расслаблялись и требовали «чесать дальше». Еще один попугай, которого приручил и научил говорить французский психолог Мишель Кабанак, отзывался словом bon («хорошо») на приятные события, в том числе на почесывание перьев, хотя произносить это слово при почесывании его никто не учил.

Наиболее перспективными для лучшего понимания чувств, которые могут испытывать птицы, нам представляются сочетания тщательных поведенческих исследований, к примеру с целью выяснения, как часто куры с обрезанными клювами пользуются ими, и физиологических исследований с количественной оценкой реакции в случае предположительно эмоциональных ситуаций – например, во время приветственных демонстраций, аллопрининга, разлуки с партнером. К физиологическим показателям относятся изменения сердечного ритма, частоты дыхания, выработки нейрогормонов в мозге птицы, а также изменения активности мозга, визуализированные с помощью технологий сканирования. Осуществить все перечисленное непросто, а в настоящее время для птиц на воле – невозможно. Но я надеюсь, что в не слишком отдаленном будущем у нас появится шанс количественно оценить хотя бы некоторые из этих реакций у диких птиц. Предоставлю вам самим решать на основании научных сведений, представленных здесь, испытывают птицы эмоции или нет. Мне кажется, что испытывают, но, как сказал Томас Нагель, отвечая на вопрос, каково быть летучей мышью, мы, вероятно, никогда не узнаем, испытывают ли птицы эмоции так же, как мы.