Современному человеку может показаться странным, что Константин, недавний новообращенный, едва присоединившись к Церкви, принялся судить и рядить о церковных делах. Однако важно помнить, что он, как и большинство правителей до него, был искренним приверженцем религиозной идеологии: общественный и политический успех – не для него одного только, но для всей империи, – в его глазах прямо зависел от помощи божьей. А божество требует, чтобы ему поклонялись как подобает. Значит, все, что влияет на богослужение, жизненно важно для благополучия государства. Никто, кроме ранних христианских апологетов, которых Константин, скорее всего, никогда не читал, не ратовал в то время за отделение Церкви от государства.

Сам Константин к разделению властей определенно не стремился. Уже в год принятия Миланского эдикта он принял самое активное участие в споре, угрожавшем расколоть Церковь, особенно в важном североафриканском регионе. Донатистский спор стал первым религиозным диспутом, в который вступил Константин, и можно с уверенностью сказать: в тот момент он понятия не имел, во что ввязывается. Одним из главных его желаний было объединить империю – и единая Церковь очень бы этому способствовала. Но Церковь в то время была какой угодно, только не единой. Константин вмешался в спор в надежде примирить стороны, однако свара тянулась еще больше столетия.

Первый указ Диоклетиана, выпущенный в 303 году, – всего десятью годами ранее, – повелевал христианским священнослужителям сдать все имеющиеся у них списки Священного Писания для уничтожения. Большинство христиан считали это не просто жестоким притеснением, но и святотатством, страшным грехом для любого, кто этому подчинится. Клириков, которых так и поступили, называли traditores («предатели»); их не только осуждали и порицали, но и лишали должности. Однако это породило серьезный церковно-политический вопрос: раз эти священники оказались недостойны своего звания, что думать о совершенных ими ранее таинствах? В христианской Церкви того времени церковные лидеры совершали множество ритуалов: крестили, совершали Евхаристию, рукополагали новых священников, и так далее. Все эти действия не мог выполнять кто попало. Считалось, что именно на священников нисходит божественная власть, позволяющая им совершать таинства. И что же: когда кого-то с позором выгоняют из священников, что происходит с таинствами, которые он совершал?

Вопрос серьезный, очень многих прямо касавшийся. Что, если тебя крестил «предатель»? Крещение действительно – или его нужно повторить? А если «предатель» поставил кого-то в епископы? Можно ли и дальше считать этого человека епископом?

В Карфагенской Церкви, крупнейшей в Северной Африке, эта проблема обсуждалась с особым жаром. Некоторые церковные лидеры настаивали, что таинства сохраняют силу независимо от того, кто их совершал, «предатели» или нет. Действенность таинств определяется властью Бога, а не достоинством или недостоинством того, кто их совершает. Но этот взгляд встречал ожесточенное, даже яростное сопротивление. Громче всех возражал против него человек по имени Донат, имевший множество последователей. В особенности настаивал Донат на том, что Цецилиан, епископ Карфагенский, был поставлен в епископы незаконно и руководить Церковью не может. Церкви нужен другой лидер.

История это долгая и сложная; со временем, уже в V веке, поучаствовал в ней и такой титан христианской мысли, как блаженный

Августин. Константин, возможно, поначалу считал, что решить проблему нетрудно: пусть какой-нибудь признанный церковный авторитет вынесет по ней свое суждение, Константин его утвердит, Церковь примет – и готово! Однако вышло не так.

Вмешательство его началось с просьбы о поддержке от самих донатистов. Константин переадресовал дело епископу Римскому, а тот собрал для его решения нечто вроде церковного суда. На суде донатисты проиграли, а Цецилиан был утвержден в своей должности. Однако донатисты отказались признавать поражение и обратились к императору во второй раз – и на этот раз он решил разобраться в деле лично. В 314 г. Константин созвал собор епископов в городе Арле. Очевидно, это был первый случай, когда император собирал церковный собор – и прецедент для всех последующих.

Епископы на соборе в Арле решительно высказались против донатистов. Сам Константин, по-видимому, сперва склонялся на их сторону, скорее из практических соображений, чем из богословских, ибо в сложном и запутанном богословии таинств он явно был не силен. Но когда донатисты отвергли решение собора и обратились к императору в третий раз, он счел это злостным неповиновением – и начал относиться к ним соответственно. Тонкости христианского богословия или даже церковной политики Константина мало интересовали. Его интересовало единство. Донатисты раскалывали Церковь, поэтому он встал на другую сторону.

Эту другую сторону можно назвать антиригористами. Донатисты заняли жесткую позицию и никому послаблений не делали. Это тоже не слишком нравилось Константину. По замечанию Дрейка,

«Константин явно предпочитал христиан не столь суровых». Более того, уже из этого раннего спора становится ясно, что в церковных вопросах Константин предпочитал серьезное разбирательство по существу и взвешенное решение грубой имперской силе. Пусть в деле разберется епископ Рима. Если этого недостаточно, – соберем собор епископов. Подавлять донатистов силой оружия Константин определенно не стремился.

Такую позицию он занимал на протяжении всего своего долгого правления, даже когда дело дошло до куда более серьезного вопроса: стоит ли принуждать нехристиан силой становиться христианами? Десять лет спустя, уже став единственным правителем империи, Константин отправил своим восточным подданным послание, в котором писал ясно и недвусмысленно: «Одно дело – добровольно принять борьбу за бессмертие, а иное – быть вынужденным к ней посредством казни».

На следующий год после этого письма, в 324 году, разразился новый церковный кризис. На этот раз спор шел о важном богословском вопросе. По крайней мере, он казался очень важным как самим его участникам, так и богословам многих последующих веков. Однако для Константина – да и для многих, вплоть до сего дня, не имеющих отношения к профессиональному богословию, – предмет раздора выглядел ничтожным, если не сказать несуществующим. Это был знаменитый арианский спор, разгоревшийся в Александрии Египетской между епископом Александром и священником по имени Арий.

Горячие дебаты об истинной природе Христа шли между христианскими богословами уже несколько десятилетий. Почти с самого начала христиане пришли к мысли, что Христос – не только человек (хотя для большинства богословов он, несомненно, был человеком), но и Сын Божий. Уже древнейший христианский автор Павел пишет о Христе как о существе божественном, до своего рождения на земле обитавшем на небесах (Фил. 2:6–8). В каком-то смысле Христос – Бог. Но в каком смысле?

Проблема эта не находила удовлетворительного решения, в немалой степени потому, что большинство христиан пламенно утверждали четыре различные позиции, неразрешимо – по крайней мере, на первый взгляд, – противоречащие друг другу. Христос – Бог. Бог Отец – Бог. Христос и Бог Отец – не одно и то же. Но Бог один. Если Христос – это Бог, и Бог – это тоже Бог, и это разные сущности – как же христиане говорят, что Бог только один? Короче говоря, как могут христиане быть монотеистами?

Все зависит от того, как понимать «единственность» Бога и как мыслить себе взаимоотношения Бога с Сыном Божиим. По этим вопросам Арий и не соглашался со своим епископом Александром. Взгляды Ария уже давно имели хождение среди христиан и были достаточно широко распространены, – просто никто до сих пор не излагал их с такой ясностью и силой. Христос для Ария был, несомненно, существом божественным, Логосом (греческое слово, означающее «слово») Божиим, и определенно существовал и до того, как явился в мир в виде Иисуса Христа. Более того: именно через него был создан мир. Как сказано в Евангелии от Иоанна, словом своим Бог создал небо и землю (Ин. 1:1–3). Итак, он – божественное существо, отличное от Бога. В каких же они отношениях между собой?

Арий полагал, что Христос-Логос не может быть равен Богу Отцу. Ведь Отец всемогущ. А двух всемогущих существ быть не может: в таком случае всемогущим не будет ни одно из них. Для Ария всемогущ только Бог Отец. Изначально, в вечности до начала времен, Бог существовал в одиночестве. Затем, еще до создания вселенной, он породил Сына – второе божественное существо, которое, будучи порождено Богом, вторично по отношению к нему и подчиняется ему, как сын отцу. Это и был Логос, через которого сотворен мир; а много веков спустя этот Логос принял человеческий облик и снизошел в мир, чтобы принести человечеству спасение. Итак, Логос – второе, подчиненное божество, появившееся в какой-то момент времени; Логос существовал не всегда. Бог Отец превосходит Бога Сына «бесконечностью славы».

Александр, епископ Ария, был с этим совершенно не согласен. Он жестко настаивал на том, что Христос не ниже Бога Отца и не подчинен ему. Ведь сам Христос сказал: «Я и Отец – одно», и «Кто видит меня – видит Отца» (Ин. 10:30; 14:9). Значит, они равны. Конечно, не идентичны: Сын – отдельное от Отца существо. Но равны по силе и оба существуют вечно. Не было времени, когда бы Логос не существовал.

Те, кто в этом споре принял сторону Александра, указывали на то, что совершенное по определению не может изменяться. Если нечто изменяется, значит, неизбежно становится от этой перемены лучше или хуже. Если оно становится лучше, значит, прежде совершенным не было; а если становится хуже, то совершенным быть перестает. Бог совершенен, а значит, изменяться не может. Это означает, что он никак не мог стать Отцом, породив Сына: ведь это означало бы изменение, переход от не-Отца к Отцу. Значит, необходимо считать, что Бог был Отцом всегда. А если он всегда был Отцом – значит, всегда существовал Сын.

Таким образом, сторона Александра утверждала, что Сын со-вечен Отцу и вместе с ним всемогущ. Он не просто «подобен» Отцу, не является другим божеством, «схожим» с ним. Он «равен» Отцу и имеет с ним «одну сущность». По-гречески – на языке, на котором шли эти дебаты, – идея «единой сущности» выражалась словом омоусия (греч. брооиаюс; – «единосущный»), А «схожая сущность» обозначалась словом омиусия (греч. оцоюиаюс; – «подобный»). Как видите, слова эти очень похожи – отличаются лишь одной буквой, или греческой «йотой» в середине. Поэтому некоторые наблюдатели отмечают, что этот богословский спор грозил расколоть Церковь «из-за одной йоты».

Несомненно, именно так думал и сам Константин. Но спор вызвал такие волнения, что он вынужден был вмешаться – и для начала обратился с письмом к обоим главным противникам. В этом письме он ясно сказал, что главная его забота – не о богословских тонкостях, а о единстве: «Я сильно желал учения всех народов о Божестве по существу дела привести как бы в один состав». О том, кто победит, Константин не беспокоился. Он просто хотел, чтобы одна сторона уступила другой, и раздоры прекратились. «Повод к [этим спорам] мне показался весьма незначительным и не стоящим такого прения», – замечает он. С его точки зрения, это «случай маловажный и ничтожный», спор, начатый из-за «неосмотрительности». Он убеждает и Александра, и Ария как-нибудь решить дело миром.

Но решить дело миром Александр и Арий уже не могли. И дело было не только в их личном ожесточении. И у того, и у другого уже появилось множество сторонников, и те и другие яростно обличали богословское невежество друг друга. Этот спор раздирал Церковь. Тогда Константин решил вмешаться уже более серьезно – и созвал первый в истории всемирный, или Вселенский, Собор епископов, призванный разрешить этот вопрос. Это был знаменитый Никейский Собор 325 года, названный по имени города Никеи в Малой Азии, где он проходил. Позднейшие источники рассказывают, что на Собор сошлись около 318 епископов со всех концов света, по большей части из восточных провинций. (Как мы уже видели, на Западе Церковь была еще далеко не так многочисленна и хорошо организована.)

Присутствовал на Соборе и сам Константин. Он произнес вступительную речь и участвовал в дискуссиях. В конце епископы проголосовали – и Арий проиграл. Собор принял Символ веры – вероучительную формулу, выражающую их понимание природы Отца и Сына и их взаимных отношений. В Символ веры было включено немало «анафем», то есть «проклятий» тем, кто занимал противоположную позицию. В конечном итоге Символ принял форму современного никейского Символа веры, который и в наше время повторяют на богослужении во многих церквях. В конечном итоге, сторону Ария приняли лишь двадцать участников Собора. Константин сам оказал давление на ариан, убеждал их уступить – ив конечном счете почти всех убедил. Лишь двое упорствующих епископов, вместе с самим Арием, были отправлены в изгнание.

Однако, как и в случае с донатистским спором, Собор, созванный Константином, не положил конец раздору. Ариане продолжали отстаивать свое понимание веры и находить себе новых сторонников. Некоторые императоры после Константина – в том числе и его собственные потомки, – также приняли арианскую позицию и использовали свою власть для того, чтобы утвердить арианство в Церкви; хотя, как мы увидим далее, из этого ничего не вышло. Но пока речь о самом Константине и о его взаимоотношениях с христианской верой. К 325 году он уже знал о тонкостях христианского богословия немало такого, чего раньше и предположить не мог. Он стремился к единству, но не хотел добиваться единства, отправляя против ариан войска и приводя их к повиновению огнем и мечом. В церковных вопросах Константин верил в силу убеждения.

Однако в вопросах светской власти он по-прежнему оставался военным, верящим в силу – и готовым использовать силу и страх везде, где считал это политически выгодным.