Пока в первой половине 1980 года разворачивалась драма с Питером, мы оказались еще и в центре другой драмы — с нашей звукозаписывающей компанией. Дело том, что гигант PolyGram приобрел лейбл Casablanca, но в процессе поглощения полиграмовские юристы по какой-то причине недостаточно прошерстили существующие контракты. PolyGram считал, что вместе с нашим независимым лейблом покупает группу KISS и Донну Саммер, но именно в нашем контракте было т. н. положение о ключевом сотруднике. Иными словами, работать с нами можно было, только пока Нил Богарт у руля. По дошедшим до нас слухам, такой же контракт был и у Донны.

Теперь, если смотреть на нас с точки зрения гастролирующей группы, мы находились в упадке после тура Dynasty, на котором нам пришлось отменять концерты и наблюдать изменившуюся демографию слушателей. PolyGram же смотрел на нас с точки зрения издателя пластинок, а альбом Dynasty как раз оказался большим хитом: мало того, что попал в хит-парады дома, так еще и песня «I Was Made for Lovin’ You» стала на тот момент нашим самым успешным синглом за пределами Соединенных Штатов — вошла в верхнюю десятку всех европейских хит-парадов и возглавила чарты в Австралии и Новой Зеландии. В этой ситуации наш новый лейбл, если бы дал нам уйти, выглядел бы полным идиотом, а мы как раз и должны были уйти, как только они «сольют» Нила. Мы оказались в выгодной для себя ситуации — лучше не придумать. Потому что PolyGram, дабы сохранить лицо, решил заключить с нами очень выгодную сделку. Обсуждать условия контракта в столь катастрофической для них ситуации оказалось ужасно выгодным для нас делом.

Правда заключалась в том, что на тот момент мы не зарабатывали огромных денег, особенно если сравнить доходы группы с тем, что выплачивалось нам. Мы, например, позже узнали, что с продаж мерчендайзинга группы KISS с 1977 по 1979 годы было выручено 100 миллионов долларов. Из этих денег все вместе члены группы в сумме отнесли домой меньше трех миллионов. Нашу порцию сжирали накладные расходы Билла. Но опять-таки, на тот момент мы настолько мало знали о бизнесе, что ничего этого не осознавали.

Мы обладали кредитными карточками, но живых денег даже не видели. Тем не менее сама мысль, что у тебя есть золотая кредитка, была очень приятна. Вот у моих родителей вообще никогда никаких кредитных карт не было. А поскольку счета по нашим тратам приходили в фирму «Гликман — Маркс», которая их аккуратно оплачивала, то карточки делали покупку чем-то нереальным. У меня есть маленький пластиковый прямоугольник, с помощью которого я уношу из магазинов разные товары.

И теперь, когда мы вдруг получили на запись альбомов по новому контракту целый вагон денег, я решил купить квартиру. Хватит снимать — когда снимаешь, не создаешь капитал, что в моем случае просто неумно.

Сначала я хотел посмотреть квартиры на Пятой авеню, с окнами на Центральный парк. Изъявил свое желание риелтору, а она мне ответила: «Я могу вас отвести в квартиры, которые вы хотели бы посмотреть, или же я могу показать вам квартиры в домах, куда вас пустят».

«Простите, что вы имеете в виду?» — не понял я.

Тут она стала рассуждать про нуворишей и артистов. И вдруг умолкла. Потом добавила, что здания вокруг парка принадлежат «голубой крови и старым деньгам». С тем же успехом она могла сказать: «…а не жидам всяким». Я понял, что по этой неназываемой причине мне откажут в покупке квартиры во многих первоклассных зданиях, где я хотел бы жить. Мой агент проходила это все неоднократно и все эти расклады знала очень хорошо.

«То есть вы хотите сказать, что я не могу жить там, где я хочу?»

И тогда она объяснила, как работает система товариществ собственников жилья. Оказалось, что в городе Нью-Йорке большинство высотных зданий находится в совместной собственности всех жителей дома, и покупку квартиры новым жильцом должен одобрить совет, избранный собственниками. Это не как в кондоминиумах, где просто у прежнего собственника купил квартиру и живешь. Советы эти могут — и вовсю этим правом пользуются — блокировать заявки покупателей, которых не хотят видеть в качестве соседей. А видеть в качестве соседей обычно не хотят чернокожих и евреев.

Поселился я в итоге в здании на перекрестке 80-й улицы и Мэдисон-авеню, в квартале от Центрального парка и Метрополитен-музея. Наконец-то у меня было свое пристанище, убежище, укрытие, мой дом. Совсем другое чувство, когда жилье — твое, не съемное.

Апартаменты представляли из себя двухуровневую квартиру с тремя террасами. У меня там была музыкальная комната, на одной стене которой я поставил высокие встроенные шкафы со стеклянными дверьми — туда я повесил все свои коллекционные гитары и подсветил их. Получилось нечто среднее между Бэт-пещерой и музеем.

В ванной комнате располагалась ванна размером и глубиной с небольшой пруд. Как-то я листал «Penthouse» и обратил внимание на женщину на обложке. Понравилась. Я позвонил секретарю Билла Окоина и попросил: «Найди мне ее». Пару дней спустя модель с обложки купалась со мною в этой безразмерной ванне. Клише не клише, но попивали мы в этот момент из бутылки «Дом Периньон». Вскоре мама меня спросила, встречаюсь ли я с кем-то особенным. Улыбнувшись, я посоветовал ей купить свежий номер «Пентхауса». Стоит ли говорить, что от некоторых откровенных снимков она потеряла дар речи. Должен сказать, что мне нравилось, как ее злит мой путь разврата. Со временем, правда, мамочка к этим моим безобразиям привыкла, они ее не шокировали больше, и она уже смотрела на все это со смиренным юморком.

И спальня там у меня была изумительная. Входишь и видишь огромный комод, покрытый черным лаком, а до потолка — зеркальное стекло с выгравированными ветками и птичками, подсвеченное снизу. Оно разделяло комнату. Моя спальня — как раз по ту сторону стекла. А над моей кроватью — огромное зеркало, которое вроде как выходило из этого гравированного стекла. Много времени я провел лежа, глядя в это зеркало, думая, как прекрасна жизнь. А когда я лежал с красивой женщиной, то думал: о, а ведь это ж я, блин! Я в постели с такой шикарной женщиной!

Однажды я лежал с той самой, из «Пентхауса», и смотрел по телевизору документальный фильм о расстреле в Кентском университете в 1970 году, во время демонстрации против войны во Вьетнаме. Она вдруг пришла в игривое настроение, а я ее отодвинул:

— Погоди, — говорю.

— Ты чего?

— Это важно.

— То есть это реальный случай?

Поскольку женщин я выбирал исключительно по внешности, то ожидал от них поведения исключительно в рамках того, кто они есть. А мимолетное чувство удовлетворения, которое я испытывал, глядя в потолок, все-таки облегчало жизнь дома, а не в турне. По крайней мере на какое-то время.

Я стал видеться с разными женщинами в городе. В определенный момент встречался с двумя девушками из кордебалета «Сладких девочек», мюзикла, в котором тогда блистал Микки Руни. Однажды я на этот спектакль взял с собой отца, и после мы пошли за кулисы, чтобы поболтать с одной из девушек. Росту в ней было примерно шесть футов (т. е. метр восемьдесят два. — Прим. пер.), сама — роскошная, экзотичная. Когда мы вышли, я спросил отца:

— Ну чо, пап, горячая штучка?

— Кажется, она очень милая, — ответил отец.

— Нет, пап, она не милая, она горячая.

Для отца сексуальная привлекательность и вообще сексуальность были тем, что стоит укрощать, очищать, нейтрализовывать. Я придерживался другой точки зрения и хотел, чтоб он знал, что мне нравится эта грубая честность. Я смирился с тем, что иногда в этом ничего больше не было вообще. Вот та конкретная женщина не была милой, она была просто очень горячей. И этого было более чем достаточно.

Однажды утром мне позвонила одна, поговорили несколько минут, и я ляпнул:

— Да, прошлой ночью все было здорово.

А она:

— Прости… ты думаешь, с кем ты сейчас разговариваешь?

В другой раз я поехал забрать бывшую модель Playboy из ее новой квартиры. Звоню в дверь — открывает другая женщина, но с ней я тоже в то время встречался! Оказывается, они вместе съехались, о чем мне решили не говорить — ради прикола. Вот поверьте, если б вы видели этих двоих, то поняли бы, что я не возражал оказаться мишенью для этой шутки.

Я вообще встречался одновременно с кучей женщин, и даже прошел тот период, когда посылаешь цветы одной, в то время как трахаешь другую. Если проводил ночь с одной — то посылал цветы другой. Ничего нечестного — я же не делал вид, что она у меня одна-единственная, но просто я их всех хотел.

Жил я, получается, тройной жизнью. Одна — это Звездный Мальчик. Другая — я без грима, я осознанный и воспринимаемый. Третья — настоящий я, который, несмотря на всю славу и обожание, все еще не чувствовал себя уверенным. Собственно, вот почему я почти все время проводил у себя в квартире, иногда с женщинами, чаще — в одиночестве. Некоторые люди считали меня надменным, холодным, чванливым, но по правде я просто был застенчивым и не уверенным в себе. И дело не в том, что я не хотел общаться с людьми и заводить друзей. Дело в том, что я не мог.

Все равно же у меня было только одно ухо и глухота на одну сторону. На людях я уходил в себя. И я не знал, что будет с группой, которая мне была единственной поддержкой.

В моем новом районе располагалось довольно много магазинов и галерей, продающих старинные вещи в стиле ар-нуво. Мне с детства очень нравились разноцветные стеклянные лампы от Тиффани. Когда я был маленьким, родители покупали старую мебель в комиссионках и ремонтировали ее. Некоторые предметы продавали, некоторые оставляли себе. Над обеденным столом у нас висела стеклянная лампа. Лампа эта была очень простая, такие висят в кафе-мороженых, но в то время любые лампы из разноцветного стекла люди называли «Тиффани». Когда я переехал к Метрополитен-музею, то с удовольствием ходил в магазин любоваться настоящим стеклом от Тиффани.

Однажды, когда я шел мимо Macklowe Gallery в своем районе, я заметил в витрине лампу от Тиффани и встал как вкопанный. В квартире моей еще не было никакой мебели, кроме кровати и гитар в стеклянных шкафах, но я зашел в магазин, чтобы поближе разглядеть лампу. Ценник на ней сообщал: $70 000. Я сразу купил ее, и потом сам нес ее до дома два квартала. Дома поставил в середине гостиной, на ковер, покрывавший пол от стены до стены, и включил в розетку. И вот я лежу на полу, смотрю на лампу часами, замечаю, как с заходом солнца, в сгущающейся темноте ее витражное стекло светит все ярче… Я в своем доме с красивой лампой.

Мысль, что я мог купить все, чего ни пожелаю, заразила меня.

Я гулял по Мэдисон-авеню и, увидав пару ботинок в витрине, заходил и спрашивал: «В каких цветах они есть? Давайте все». Испуганного мальчика внутри себя я драпировал, чтобы получился очередной большой человек в броне из шикарных шмоток.

Однажды мне захотелось заглянуть в ювелирный магазин с часами «Ролекс» на витрине. Поначалу они мне дверь не открывали. Когда открыли — вели себя надменно и хамили. Я оглядел товар, спросил про какие-то часы, сколько они стоили.

— Двадцать тысяч долларов, — буркнул продавец.

Я достал бумажник — в то время у нас уже на личных счетах водились такие деньги — и именно эту сумму отсчитал перед его лицом. И сказал:

— Знаете что? Не буду я ничего покупать. Потому что не стоит так обращаться с людьми.