Довольно рано я усвоил один урок. Однажды летом 1974 года Билл Окоин сказал, что мы должны начинать делать новый альбом. «Не могу, вдохновения нет», — сказал я. «Я тебе счета сейчас покажу — сразу появится», — срезал он меня.

Звучит холодновато, но так оно и есть. Сидеть-ждать вдохновения может кто угодно, а настоящий талант вдохновение вызывает. Он вдохновляется. Продажи нашего дебютного альбома под названием KISS на тот момент превысили 60 000 экземпляров, и действительно надо было уже делать следующий.

Для работы над нашим вторым альбомом, Hotter Than Hell, мы засели в лос-анджелесском отеле Ramada Inn. В этот раз у каждого был отдельный номер. Чувствовали себя прямо настоящими звездами. Однажды утром, прогуливаясь после завтрака, я увидал тату-салон Лайла Таттла на бульваре Сансет. Вошел. Решил сделать тату — поклялся себе, что будет у меня одна татуировка, только одна, на всю жизнь. И конечно, мне не нужно было никаких черепов в цилиндре, броненосцев или надписи «Мама». Набил на плече розу.

Вернувшись в отель с чернилами под кожей, я позвонил домой. Сам очень радовался, поэтому, наверное, захотел родаков против шерсти погладить лишний раз.

— Але, мамочка, знаешь, что я сделал? Татуировку!

— Ох, Стэн, — простонала мама и напомнила про старый еврейский обычай: — Тебя ж теперь нельзя на еврейском кладбище хоронить!

— Ничего, мам, руку мне отрежешь, и все! Мне уже будет без разницы!

И вновь я нашел в Лос-Анджелесе вдохновение. Город этот вращался вокруг музыки и вообще индустрии развлечений. Я очень редко встречал людей, которые здесь росли. Этот город — для достижения цели. Здесь обитало много ньюйоркцев, которые переехали сюда ради бизнеса. Местные были настолько расслабленными, что ньюйоркцы спокойно могли сожрать все. Лос-Анджелес был пунктом назначения для людей с идеями или желанием сделать карьеру. Это было место без корней, куда люди приезжали в погоне за своими мечтами и устремлениями.

Нил снял Village Recorder на побережье Санта-Моники и вызвал Ричи и Кенни. Студия располагалась в крутом старинном здании с росписью на стене — картинка апокалипсиса в городе: рушащиеся здания и пролеты хайвеев.

Мы надеялись вытянуть все шероховатости звучания первого альбома. Главное — сделать его потяжелее. И мы в конце концов записали его «горячо» — в смысле, с дисторшеном — но и это тоже получилось так себе. Снова мы не получили того, чего хотели, — с искажением инструменты звучали неприятно.

Среди песен, которые мы записали, были в том числе не вошедшие в предыдущий альбом. Например, «Watchin’ You» и «Let Me Go, Rock’n’Roll». Некоторые мы создали прямо в студии с нуля — у них не существовало даже демоверсий. Просто, когда началась запись альбома, у нас еще не хватало материала. В турне мы не брали акустические гитары, а маленькие усилители тогда были редкостью, так что в тот первый год в турне мы почти ничего не сочиняли. Я иногда писал какие-то стихи, но моим «творческим ключом» были скорее записи мелодии на какой-нибудь магнитофон.

Заглавную песню, «Hotter Than Hell», я написал в Лос-Анджелесе. Это было что-то вроде оммажа, дани уважения песне «All Right Now» группы Free. Начиналась она с того же — со знакомства с женщиной. Джин принес песню «Goin’ Blind», которую написал совместно со Стивом Коронелом. Звучала она круто, и я понял, куда они там клонили. И предложил строчку: «Мне девяносто три / Тебе — шестнадцать». Звучала строчка безумно и всю песню поворачивала не туда. «Вот это чудно́, реально, — заметил Джин. — Сто́ит нам такое вообще, сам как думаешь?» «Еще как сто́ит», — заверил я. И эта единственная строчка сделала из песни историю влюбленного в девчонку старика.

У «Got to Choose» в основе песня, которую я слышал в студии Electric Lady, где было два помещения, открытых для работы 24 часа в сутки. Такая круглосуточная крепость творчества. Однажды они на двухдорожечном аппарате делали копии одного альбома группы Boomerang. Группа эта играла так называемый голубоглазый соул, ее создал Марк Стейн из Vanilla Fudge вместе с парой других ребят. Boomerang записал кавер-версию песни Уилсона Пикетта «Ninety-Nine and a Half (Won’t Do)» — вот она-то и стала зерном, из которого выросла «Got to Choose».

Мы хотели, чтобы Эйс спел «Strange Ways» или «Parasite», но он снова отказался петь. В итоге «Parasite» спел Джин, а «Strange Ways» — Питер. «Coming Home» — это дорожная песня, которую мы с Эйсом выстроили вокруг чертовски клевого риффа и каких-то его обрывочных идей. Я в Лос-Анджелесе написал «Mainline» — по-моему, она крутейшая, наглая и отвязная. Когда мы ее писали в студии Village, Питер заявил: «Или я ее пою, или ухожу из группы». Я просто обалдел. Снова-здорово, все как обычно.

С самого начала Билл отстаивал такую идею распределения гонораров: собираем авторские отчисления и делим на всех. Так, по его мнению, никто не будет пропихивать свой материал на альбом ради финансовой выгоды, и поэтому мы будем отбирать только лучшее и по нашему мнению, и по мнению наших продюсеров. Так мы и сделали. Но при работе над Hotter Than Hell появились первые признаки того, что и это не избавит нас от потенциальных разногласий.

Возможно, мы в группе просто были все такие разные, что спайки и единства не получалось. Но вот я, например, хоть не считал Джина единомышленником, но при этом видел его как отличного соавтора. Но при этом я совершенно ясно понимал, что для него группа — эдакое транспортное средство для него одного. Джин в группе был ради Джина. По каким там причинам я не знаю, но моего менталитета командного игрока у него не было. Я обрел в группе уверенность в том, чего не было в моей обычной жизни. Я хотел быть частью чего-то. Я остро нуждался в этом чувстве семьи, братства, товарищества. Нуждался в группе поддержки. Для меня весь смысл группы заключался в том, что она — именно группа, команда, и группу я желал более всего.

А Эйс все разрушал и разрушал себя — так, что талант его стал иссякать. Однажды он в арендованной машине гонял по дороге-серпантину, все быстрее и быстрее — хотел проверить, сможет ли он развернуться внизу. Итог был бы убедителен для кого угодно, только не для нажравшегося Эйса. Понятно, что в определенный момент он не справился с управлением, и машину просто обернуло вокруг столба. Нет, мы еще не дошли тогда до той точки, когда нам в студии приходилось выжимать из него соло, пока он не отрубался, — хотя это начнется уже очень скоро, — но он уже не полностью реализовывался и отдавал нам не все.

Питер негодовал по любому поводу. Что бы ему ни дали. Это была заведомо проигрышная ситуация. Ему отдавали — а он ничего своего не вносил. Он взял в привычку бороться с внутренними проблемами и неуверенностью, заставляя всех чувствовать себя так же погано, как и он. Питер еще возмущался тем, что я-де не «плачу по долгам», как он твердил постоянно. Я так понял, что Питер до нас ничего ни с одной группой не добился, потому что он понятия не имел, чего стоит успех и как его сохранять. Теперь, когда он стал пассажиром в нашей истории, он старался всему помешать и всегда внести раздор.

Я не осуждаю ничью ограниченность, но отношение Питера я осуждал совершенно точно, конкретно — его злость и попустительство.

Я не мог дождаться девяти вечера, когда можно уйти из студии, потому что оттуда я сразу шел в Rainbow. Я еще с нашего первого приезда в Лос-Анджелес в феврале стал фанатиком этого места. Теперь, когда я жил месяц в городе, я туда ходил «к литургии» еженощно. Мы, KISS, конечно, никакими настоящим знаменитостями еще не были, но вот именно там у нас был статус хард-рок-музыкантов. У нас же уже вышел альбом. И мы записываем второй.

Я очень сдружился с женщиной по имени Карен, которая там работала в качестве хостесс. Она была немного старше меня, но мы сразу друг другу понравились и сдружились. Вообще, она ездила в турне с разными членами групп Deep Purple и Led Zeppelin, с представителями верхушки рок-иерархии то есть. У нее в квартире одна стена могла бы украсить музыкальный магазин на 48-й улице — там просто сотня рядов фотографий рок-звезд восемь на десять с их автографами. Мы долго оставались хорошими друзьями, и мне никогда не казалось странным, что наши дружеские отношения перешли в интимные только позже, когда KISS по-настоящему прославились.

В жизни Rainbow была некая чистота — женщины там были частью ритма рок-н-ролла, причем необходимой и существенной. Никто никем не обладал и никто никого не осуждал.

А каждое утром мне снова приходилось идти в студию Village Recorder. И вот однажды вхожу я в студию, оглядываюсь, и, такой: «Гитара моя где? И усилок?»

— А! — откликнулся один из работников студии, — да они уже все-все забрали.

— Простите, кто? Вы о ком?

— Да ваши эти, пришли, говорят: надо увезти, и забрали все уже, ага.

Вот так вот воры по-простому зашли с улицы, сказали, что они из компании-перевозчика, собрали все наше оборудование и слиняли. Чего тут изобретать: пройти-то проще всего через парадную дверь. Потери нам возместили. Мы купили новое оборудование, но, например, некоторые мои гитары — как та, с V-образной декой — делались на заказ мастером в единственном экземпляре и, соответственно, заменить их ничем было нельзя.

В другой раз было такое. Еду я на арендованной машине в студию, за мной пристраивается полицейская машина, светит и включает сирену. Я останавливаюсь. А я в одежде цивильной, не в рабочей униформе, а в джинсах с низкой посадкой — очень низкой, и молния на ширинке 3 дюйма (примерно 7,5 см. — Прим. пер.), в ботинках на платформе, в гофрированной женской блузке и в украшениях. И волосы кудрявые до плеч. В Нью-Йорке такой видок — обычное дело в то время.

Подходит полицейский. «Права, документы».

«Машину в аренду взял, документов нет», — отвечаю и лезу за бумажником. А бумажника нет в кармане. «Ой, оставил… короче, нет бумажника, — бормочу. — В отеле, наверное, забыл». В Нью-Йорке отсутствие прав в то время проблему бы не создало.

«Понятно, — кивнул коп. — Значит, едем в участок».

Я тут чуть не обоссался. Побледнел как бумага. «Участок??? Да вы взгляните на меня! Мне в таком виде в камеру нельзя!»

Коп повнимательнее на меня поглядел и, наверное, увидал выражение полнейшего ужаса. «Обязательно возите с собой права», — сказал он и сделал мне знак: уезжайте.

Зарубил на носу: всегда брать с собой бумажник.