40
Всегда справедливость. И всегда – несправедливость

Разговаривать с людьми нелегко. На такое и у лучших хоккейных тренеров может не хватить таланта. Разговаривать дано экстравертам. Зато, чтобы понимать тактику и все ночи напролет отсматривать записи старых матчей, видимо, нужно быть интровертом. Конечно, некоторые могут компенсировать некоммуникабельность, выказывая чувства. Но если и с чувствами у тебя неважно, то что, черт возьми, говорить?

Незадолго до начала третьего периода Петер поднялся. Усидеть на трибуне он больше не мог. Петер не знал, куда ему идти или зачем, и отправился в единственное понятное ему место: в раздевалку. Конечно, он помедлил в коридоре – он спортивный директор, ему не пристало врываться к игрокам. Это прерогатива тренера. Петер был уверен, что Цаккель сейчас там, что она произносит перед командой пламенную речь о том, как им переломить ход игры. Что у них все для этого есть, что надо мыслить «ноль-ноль»: если побыстрее забить гол, матч снова станет матчем!

Но когда Петер завернул за угол, то увидел, что Цаккель стоит у двери, ведущей на парковку. И в одиночестве курит сигару. Команда тем временем в полном составе сидела в раздевалке и ждала.

– Ты что делаешь? – зашипел Петер.

– А что? В помещении же курить нельзя? – перешла в оборону Цаккель.

– Нас в землю вогнали, счет четыре-ноль! И ты ничего не скажешь команде?!

– Думаешь, они сами не знают, что счет четыре-ноль и их вогнали в землю? – уточнила Цаккель.

– Ты, черт тебя… тебя… ты же тренер! Иди к ним, скажи что-нибудь, ВООДУШЕВИ ИХ! – приказал Петер.

Цаккель докурила. Пожала плечами. Уныло буркнула: «А-а. Ну да. Ладно».

Когда она уже подходила к дверям раздевалки, с противоположной стороны к ней подбежал молодой человек. Это был Видар Ринниус.

– Я могу выйти на лед? – запыхавшись, спросил он. Цаккель пожала плечами:

– Ну да. Ладно. Хуже уже вряд ли будет.

Через пару минут после того, как Видар радостно затопотал по раздевалке, разыскивая свои доспехи, в коридоре появился еще один молодой человек. Он не бежал – он спокойно подошел к Цаккель и остановился.

– Вам нужен еще один полевой игрок?

Цаккель наморщила лоб:

– Собрался трахнуть кого-нибудь в раздевалке?

Беньи попытался понять, шутит она или говорит серьезно. Задача оказалось непосильной.

– Нет, – сдался он.

– Ладно.

Нормальный тренер вычеркнул бы Беньи, не явившегося на игру к началу первого периода, из списка игроков. Но Цаккель не была нормальным тренером. По ее суждению, Беньи, даже когда он не играл, все равно был лучше любого другого члена команды. Некоторые это понимали, большинство – нет. Цаккель посторонилась, и Беньи вошел в раздевалку. До его прихода там было тихо; когда он вошел, стало еще тише.

Два десятка взглядов уперлись в пол, и Беньи в первый раз в жизни не знал, что делать. Куда сесть, как начать раздеваться – не потому, что испытывал неловкость, а потому, что боялся, что неловко станет кому-нибудь еще. Он же теперь не такой, как все.

Беньи вылез из кроссовок, но дальше дело не пошло. Он бросился в туалет. Захлопнул за собой дверь, но остальные все равно услышали, как его рвет. В ушах звенело, он так вцепился в край раковины, что хрустнули крепления в стене. Будь у него шанс сбежать прямо сейчас, он бы сбежал, но выход из туалета имел только один – в раздевалку. Так кем он хочет быть? Каждому рано или поздно приходится отвечать на этот вопрос. Делать выбор.

Беньи вытер лицо, отпер дверь и шагнул в раздевалку. Это был даже не жест, и все его товарищи по команде по-прежнему хранили молчание, но, когда Беньи вернулся на место, из его кроссовок лезла пена для бритья. И не только из его. Из всех. Из каждой пары, подо всеми скамейками. Потому что мужчины, сидевшие и стоявшие вокруг него, хотели, чтобы он знал: он ничем не отличается от других. Здесь – не отличается.

Беньи сел на лавку. Поколебавшись, стащил с себя свитер. Тишину вдруг прорезал голос – с неожиданной стороны, прямо напротив Беньи.

– Как узнать, сексуальный ты или нет? – спросил Амат.

Беньи, голый до пояса, склонил голову набок:

– Чего?

Амат покраснел. Все взгляды устремились на него, он еще никогда в жизни не испытывал такого стыда, но все-таки развил мысль:

– Ну… я это… как узнать, что девчонки считают сексуальным в парнях? Или что парни считают сексуальным в… парнях?

Беньи нахмурился:

– Что это ты вдруг, Аматище?

Амат кашлянул:

– Ну мы стояли вместе под душем, а ты вроде как эксперт. Я вот сексуальный?

Прежде чем Беньи придумал ответ, Амат ухмыльнулся:

– Я не для себя спрашиваю. Я для своего лучшего друга.

Бубу рядом с ним дернулся, словно от электрического разряда. Какой пустяк один парень может сделать для другого, но многое в жизни можно одолеть, если у тебя есть лучший друг. А еще больше – если ты сам чей-то лучший друг. Бубу кашлянул и начал:

– Короче… Беньи… я только спрашивал, как… ну, это. Как узнать, что ты… ну, что бабы с тебя прутся?

Беньи посмотрел на Бубу, потом на Амата, потом опять на Бубу. Покачал головой:

– Я никогда в жизни не рассматривал ВАС в душе!

Раздевалка взорвалась хохотом, но один из старших игроков посерьезнел и бесцеремонно спросил:

– А остальных? Хочешь сказать, ты никогда не рассматривал в душе НИ ОДНОГО из всей команды?

Беньи сморщился:

– Да я лучше девчонок буду рассматривать, чем вас.

– Вот сейчас обидно было… – Плечи старшака поникли.

– А мы так стараемся держать себя в форме, – разочарованно проворчал другой.

Бубу и Амат ухмылялись. Все почти как всегда. Но Беньи посерьезнел и указал на рукав Бубу:

– Мне тоже нужна такая. Если можно.

Бубу написал на обрывке скотча «Анн-Катрин» и прилепил Беньи на рукав. Буквы вышли неровными, потому что рука у Бубу дрожала.

Элизабет Цаккель с Петером стояли у дверей раздевалки. Цаккель недовольно бурчала, но Петер решительно жестикулировал в том смысле, что ей следует сказать команде хоть что-то. Цаккель застонала, шагнула в раздевалку и по-хулигански свистнула, призывая всех замолчать.

– Так. Мне тут сказали, что тренер должен сказать что-нибудь, чтобы воодушевить команду. И… я… вы пока продули со счетом четыре-ноль.

Парни сердито глянули на нее, она так же сердито глянула на них и продолжила:

– Я только хочу удостовериться, что вы в курсе. ЧЕТЫРЕ-ноль! И вот еще: вы не только продули, вы еще и играли, как старые галоши. Только сборище полных ИДИОТОВ может думать, что вы победите!

Мужчины молчали. Цаккель откашлялась. И добавила:

– Ну и… я работаю в хоккее всю свою жизнь. Что я могу сказать. Бо́льших придурков, чем вы, мне еще не попадалось.

Воодушевив таким образом команду, Цаккель покинула раздевалку и направилась к арене. Петер, стоя в коридоре, смотрел ей вслед. Лучшего тренерского наставления он в жизни не слышал.

Жизнь в раздевалке замерла. Беньи посмотрел на часы на стене; команде полагалось уже быть на льду, но никто не двинулся с места. Наконец Амату пришлось пнуть конек Беньи:

– Они ждут.

– Чего? – удивился Беньи.

– Тебя.

Беньи поднялся. И за ним поднялись все остальные.

Игроки «Бьорнстад-Хоккея» последовали за своим капитаном в коридор. Беньямин Ович на лед не выехал. Он туда ворвался как ураган.

Три сестры Ович вместе с матерью вошли в ледовый дворец Хеда. Они держались как женщины, видавшие вещи и похуже, живавшие в местах и похолоднее. Им не страшно.

Но ледовый дворец был полон, все места заняты, люди знали, кто эти женщины, но большинство старалось этого не показывать. Люди перешептывались, кивали на них, но никто не смотрел им в глаза. Кому-то было стыдно, кто-то просто не знал, что сказать. Может быть, многие хотели уступить место, но так трудно быть первым, кто встанет.

С мест поднялись пять человек.

Пятерка возрастных. Все в зеленых футболках «Бьорнстад против всех», они пошли вверх по лестнице, задирая друг друга насчет того, какие они стали старикашки. Один взял под ручку маму Беньямина Овича и проводил на свое место. Другие возрастные уступили свои места сестрам. Один из них, когда Адри проходила мимо, сжал ей руку:

– Передай брату, что эти крикуны, может, и орут громче всех. Но их здесь не большинство. Нас намного больше.

Жены возрастных сидели рядом. У ног одной стояла сумка-холодильник. Проносить такие сумки на хоккейные матчи, конечно, нельзя, но, когда охранник в дверях спросил, что в сумке, женщина с похоронной серьезностью ответила: «Кот». Когда охранник попытался воспротивиться проносу кота на трибуну, другая старуха наклонилась к нему и прошептала: «Да он дохлый. Только не говорите ей, бедняжке». Охранник открыл было рот, но тут третья тетка вцепилась в него с вопросом: «У вас есть свежие помидоры? Бельгийские, которые тут продают, мне не нужны. Вы мне дайте настоящие помидоры! У меня купон!» Четвертая жизнерадостно воскликнула: «Народищу-то! А фильм какой? С Шоном Коннери?» И не успела пятая завести свое отрепетированное «Наверное, ночью снег пойдет, что-то у меня колени ломит!», как охранник вздохнул, сдался и впустил их, с сумкой-холодильником и всем прочим. Так что теперь старухи достали из сумки пиво, раздали банки матери и сестрам Беньи, а потом девять женщин трех поколений выпили друг за друга. Пятеро возрастных стояли рядом: почтенный караул.

Подумаешь, великое дело – стаканчик кофе.

Все запомнят, как ревела стоячая трибуна «Хеда»: «Пидоры! Шлюхи! Насильники!» Многие решат, что кричал на ней каждый, потому что издали разницы между людьми не видно. Поэтому осудят всех, кто там стоял, хотя орали далеко не все: нам так хочется найти козла отпущения, а любителям порассуждать о морали – изречь, что «культура – это не только то, что мы поощряем, но и то, что позволяем».

Но когда ор становится всеобщим, в нем теряются голоса тех, кто ему противостоит; когда лавина ненависти стронулась с места, уже не поймешь, кто должен ее остановить.

Поэтому, когда молодая женщина в красном свитере с быком на груди покинула свое место на стоячей трибуне, прошла мимо охранников и встала на лестнице возле сидячих мест, никто поначалу не обратил на нее внимания. Женщина любила «Хед-Хоккей» с той же силой, с какой другие об этом кричали, она всю жизнь следила за успехами команды, и стоячая трибуна была ее клубом. Встать рядом с сидячими местами, среди бутербродных фанатов, о которых она всегда отзывалась с презрением, стало ее молчаливым протестом.

Мужчина в зеленом свитере, сидевший поодаль, увидел ее и поднялся. Он сходил в буфет, купил два стаканчика кофе, спустился и отдал один ей. Они стояли рядом, красная и зеленый, и молча пили кофе. Подумаешь, великое дело – стаканчик кофе. Но иногда он и правда великое дело.

Через несколько минут стоячую трибуну покинуло еще несколько красных свитеров. Ступеньки возле сидячих мест вскоре переполнились. Трибуна по-прежнему скандировала: «Пидоры! Шлюхи! Насильники!» – но теперь крикунов стало видно. И все мы поняли: их не так много, как нам казалось. Крикунов никогда не бывает много.

В команде «Хеда» был игрок по имени Филип. Самый младший из всех, он уже выбивался в лучшие. Наша история – не о нем, Филип появляется в ней так ненадолго, что мы легко могли бы вообще о нем забыть.

Но перед самым началом третьего периода он покинул лед. Вильям Лит и еще кое-кто из команды орали ему вслед, приказывая остановиться, но Филип прошел через выход для игроков, поднялся на трибуны и добрался до стоячих мест. Как был – на коньках и с клюшкой в руке – он подошел к самому крупному, сильному, самому растатуированному фанату «Хеда», какого только смог найти, оборвал его посреди «ПИДО…», дернул за свитер и сказал:

– Крикнете это еще хоть раз – и я прекращаю играть.

Филипу было всего семнадцать, но все, кто смыслил в хоккее, понимали, каким игроком он станет. Растатуированный бешено уставился на него, но Филип не отступил. Он указал на одетых в красное фанатов, стоявших на лестнице возле сидячих мест, и пообещал:

– Крикнете это еще хоть раз – и остаток игры я простою вместе с ними.

Он пошел вниз, на лед, оставляя за спиной плотное молчание. Филип не был наивен, мир не изменился, Филип знал, что на следующей игре они будут скандировать то же самое. Но не сегодня. Когда он спустился до кабинки запасных, кто-то взревел:

«Хед! Хед! Хед!»

«ДАВАЙ! ДАВАЙ! ДАВАЙ!» – ответила остальная трибуна.

До конца игры скандировали только эти слова. И стоячие места снова заполнились до отказа. Стоявшие скандировали свою речовку так, что потолок словно стал выше.

В хоккее все просто. Это самый справедливый и самый несправедливый спорт в мире.

«Бьорнстад» забил шайбу. Потом еще одну. Когда разрыв сократился до 3:4, оставался один гол и двадцать секунд до конца игры; все, конечно, уже знали, что произойдет. Ожидание висело в воздухе. У игры мог быть только один конец. Сказочный.

Беньи получил шайбу, провел ее в зону «Хеда», замахнулся, но передал шайбу Амату. Естественно, игроки «Хеда» решили, что Беньи ударит по шайбе сам, и только один игрок в красном знал, что Беньи не настолько эгоист.

Вильям Лит знал Беньи лучше всех остальных.

Амат вихрем понесся к воротам, запястья были мягкими, равновесие идеальным, он уверенно вел шайбу. Все казалось так просто, он должен стать героем, он безупречен. Но Вильям уже просчитал ситуацию. Он растянулся во всю длину, шайба угодила ему прямо в шлем и отлетела в штангу ворот. А оттуда – в угол бортика. Филип завладел шайбой, вывел ее из зоны, она издевательски скользнула мимо беспомощно выставленных клюшек «Бьорнстада». Все было кончено.

Прозвучал безжалостный сигнал: конец игры. Красная трибуна взорвалась воплями радости, Вильям Лит исчез под навалившимися на него счастливыми товарищами по команде. Игроки в зеленом сжались от отчаяния, люди на трибунах с медведем на свитерах онемели перед лицом непостижимого.

«Хед» победил. «Бьорнстад» проиграл.

Хоккей – это просто. Это всегда справедливость. И всегда несправедливость.