26
Кому достанется город?

Пытаешься быть хорошим родителем, стараешься и так, и эдак, но все равно не знаешь как. Быть хорошим родителем – миссия не то чтобы трудная. Она невыполнимая. Петер стоял у двери дочери с барабанными палочками в руках. Его малышка. Он должен был защитить ее, а теперь не может даже смотреть ей в глаза, потому что ему слишком стыдно.

Когда Мая была маленькой, они иногда по ночам лежали вдвоем на узенькой кровати, чувствуя себя последними оставшимися на земле людьми. Малышка засыпала, уткнувшись Петеру в шею, и он едва смел дышать. Ее сердце билось, как у кролика, и его билось в такт; от счастья Петер пугался и мог думать только о крушении: вдруг жизнь разобьется вдребезги снова. Дети делают нас уязвимыми. Поэтому так опасно мечтать: поднялся на вершину горы – и понял, что боишься высоты.

Теперь ей шестнадцать. Отец стоит у двери, он слишком трусит, чтобы постучать. Когда-то он звал ее Огрызочком. Она не увлекалась хоккеем, но так влюбилась в гитару, что Петер выучился стучать на барабанах, только чтобы играть с ней в гараже. С годами их дуэт собирался все реже, Петер был слишком занят. Работа, дом, жизнь. Все чаще звучало слово «завтра». Когда дочь подходила к нему с барабанными палочками, он спрашивал: «А уроки ты сделала?»

Но сейчас палочки принес он. Осторожно постучался к Мае. Словно почти надеялся, что она не услышит.

– Мм? – глухо отозвалась Мая.

– Я вот подумал… гитара-то еще у тебя? Может… поиграем в гараже?

Мая открыла дверь. Ее сострадание надрывало сердце.

– Пап, я уроки учу. Завтра, ладно?

Он кивнул:

– Конечно. Конечно, Огрызочек. Завтра…

Мая поцеловала отца в щеку и закрыла дверь. Петер едва мог взглянуть дочери в глаза. Он пытался снова стать ей отцом, но не знал как. Этого никто не знает.

Вечером Андерсоны держались друг от друга подальше, насколько позволяли размеры небольшого дома. Мая лежала на кровати в наушниках, включив музыку на полную громкость. Мира сидела на кухне, проверяя почту. Петер заперся в ванной и сидел, глядя в телефон.

Лео скрыл синяки на теле под плотным тренировочным костюмом, а про фингалы на лице сказал, что ему на физре попали в лицо мячом. Наверное, родители поверили. Или просто захотели поверить. Тем вечером все сидели, пойманные каждый в свой собственный страх. Никто не услышал, как Лео открыл окно в своей комнате и выскользнул на улицу.

Петер звонил Ричарду Тео. Трубку взяли после третьего гудка.

– Да? – ответил политик.

Петер сглотнул, но во рту пересохло, и проглотить удалось лишь собственную гордость.

– Хочу спросить о нашей… договоренности, – начал он.

Говорил Петер из ванной и шепотом – не хотел, чтобы слышали жена и дети.

– Какой договоренности? – удивился политик. Он был умнее любого человека, когда-либо обсуждавшего договоренности по телефону.

Петер задышал медленнее.

– Найти в Бьорнстаде плотника… трудновато. В такое-то время.

Так Петер пытался упросить политика не заставлять его ломать стоячие трибуны. Не заставлять его идти против Группировки. Хотя бы сейчас. Но политик ответил:

– Не знаю, о чем ты. Но… ЕСЛИ БЫ у нас с тобой и была какая-то договоренность, я бы ожидал, что ты выполнишь свои обещания. Все без исключения. Как настоящий друг!

– Ты просишь меня о вещах… опасных. Сам знаешь, тут у нас одному местному политику воткнули топор в машину, а у меня… семья.

– Я ни о чем не прошу. Но ты спортсмен, а я не думал, что спортсмены встают на сторону беспредельщиков, – насмешливо ответил Ричард Тео.

И повесил трубку, но Петер еще долго прижимал телефон к уху. До сих пор, закрывая глаза, он видел перед собой тот некролог. Он спасет клуб, но каким опасностям подвергнет свою семью? Он даст этому городу хоккейную команду. Но кому достанется этот город?

От малой искры, говорят, бор загорается. Но, по мнению некоторых, недостаточно быстро. Ричард Тео позвонил в Лондон. Потом от новых владельцев фабрики спортивному директору «Бьорнстад-Хоккея» полетело электронное письмо, в котором просто-напросто говорилось: новый спонсор требует гарантий того, что Петер Андерсон действительно «намерен сдержать обещание и создать в ледовом дворце пространство, ориентированное на семейное времяпрепровождение, оставив только трибуны с сидячими местами». Ни слова ни о «Группировке», ни о «хулиганах». Письмо к Петеру не попало – из-за безобидной ошибки: отправитель написал фамилию Петера через два «с» вместо одного.

Если бы кто-нибудь потом начал задавать вопросы, поднялась бы неразбериха: Петер стал бы утверждать, что письма не получал, спонсор – что они общались через «посредника», и чем труднее было бы дознаться, как все обстояло на самом деле, там больше люди бы убеждались: всем участникам этого дела есть что скрывать.

Как именно копия письма попала в местную газету, объяснять, конечно, не нужно. Журналисты ссылались на «надежный источник». Новость стала достоянием гласности, и никому уже не было интересно, как она оказалась в газете.

В конце концов уже невозможно было дознаться, кто именно первым выступил с предложением снести стоячие трибуны.

Члены Группировки всегда обнимались при встрече и расставании, сжав кулаки на спине товарища. Для некоторых сжатый кулак – символ насилия. Но не для них.

Теему Ринниус все еще жил у матери. Полицейские отчеты утверждали, что он просто не имеет возможности завести собственное жилье, поскольку живет на незаконные доходы. Теему с этим не спорил. Правда заключалась в том, что он не мог оставить мать одну. Кто-то должен присматривать за домом. Об уголовном стиле жизни братьев Ринниус ходило много шуток вроде «Что такое Ринниус-триатлон? Прийти в баню пешком, а уехать на велосипедах!» и «Если братья Ринниус едут в машине, то кто за рулем? Полицейский!». Когда Видар стал вратарем в детской команде, кое-кто на трибунах хихикал: «Конечно, из этой семейки выходят отличные вратари. Ничего не упустят!» Правда, больше эту шутку никто не повторил. Что бы ни говорили о братьях Ринниус, но по математике они шли в школе впереди всех. Потому что считали всю свою жизнь: сколько таблеток осталось в пузырьках на полке в ванной, сколько часов мама проспала. После того как Видар влип, счетом Теему занимался в одиночку. Матери хотелось только спать – все дольше, все крепче, – а ее младшего мальчика тем временем упекли в закрытый стационар. Видар всегда был ее любимым малышом, что бы он ни вытворял.

…Теему сидел за кухонным столом, мать гремела сковородками и кастрюлями – непривычный для него звук – и громко смеялась, чего он не слышал еще дольше. Когда Теему объявил, что Видара выпускают, мать на радостях отдраила дом от пола до потолка. Наутро, впервые за многие годы, количество таблеток в пузырьках, по подсчету Теему, осталось прежним.

– My baby, my baby, – радостно напевала мать, стоя у плиты.

Она не спросила, почему Видара выпускают, кто это устроил, но Теему терзало беспокойство. Он твердил себе, что хочет того же, чего хотят все обычные люди: чтобы младший брат был дома, чтобы мама была счастлива, чтобы они все жили обычной жизнью. Но он кривил душой: Теему стремился защищать мать и брата, это был его долг и идея фикс.

– My baby, my baby, coming home to mama! – напевала мать.

Теему больше ни о чем не думал. Группировка никогда не была такой изощренной полувоенной организацией, как считали в городе. В ответ на вопросы какого-нибудь приезжего бьорнстадцы отвечали: «Что за Группировка?» или «Теему… кто это?» – но они и правда не вполне понимали, что такое Группировка. Теему не был диктатором: черные куртки на самом деле объединяла любовь – во-первых, к хоккею, а во-вторых – друг к другу. Политики, шишки из правления клуба и журналисты с удовольствием поносили «гопников», когда этого требовали их цели, но эти жадные свиньи никогда не любили ни клуб, ни город так, как Группировка.

Два лучших друга Теему, Паук и Плотник, дрались как звери. Но они никогда не поднимали руку на безвинного, а когда несколько лет назад по лесу пронесся самый страшный за несколько лет ураган, они ходили из дома в дом и расчищали сады от упавших деревьев, перекрывали крыши, вставляли окна и не брали за это ни гроша. А где в те дни были журналисты и шишки из правления? В полицейских отчетах Паука и Плотника называли «бандитами», но и сегодня, когда «бандиты» проходили мимо тех домов, хозяева зазывали их на кофе. Теему не обольщался насчет того, что у парней золотое сердце. Но понятие о чести у них было. На свой манер.

Паука в детстве травили в школе, он не хотел принимать душ после физкультуры, мальчишки в классе решили, что он «гомик», затащили его в душ и избили скрученными полотенцами. «Гомик» считалось у них худшим оскорблением – слабак, слабее которого не бывает. После этого Паук возненавидел, во-первых, гомиков, а во-вторых – тех, кто травит слабого.

После одного выездного матча лет шесть-семь назад Группировку задержали копы. Младший брат Теему, Видар, которому тогда было всего двенадцать, сидел один в «Макдоналдсе», туда-то и направилась толпа фанатов противника. Сообразив это, Паук вырвался от полицейских. Не смогли удержать ни собаки, ни конная полиция, ни оперативная группа. Двадцать минут они с Видаром сражались в том «Макдоналдсе», двадцать минут бились с вражескими фанатами; Паук отправил четверых в больницу, а двенадцатилетний Видар разломал стул и дрался ножкой, как дубинкой. Он уже тогда был боец.

Плотник на первый взгляд сильно отличался от Паука. Он вырос в полной семье, жил на окраине Холма, работал в отцовской фирме. Но он носил в себе то же, что и Паук. Когда Плотник был подростком, его двоюродную сестру изнасиловал приехавший в отпуск говнюк. Когда Теему услышал об этом, он угнал машину, мчался всю ночь и успел в аэропорт как раз вовремя, чтобы не дать Плотнику ворваться в самолет, потому что тот собрался лететь и биться с целой страной. Парень плакал от ярости, Теему обнимал его, и сжатые кулаки Плотника лежали на его спине.

Теперь у Плотника была подружка, сотрудница местного управления муниципального жилья, у них недавно родилась дочь. Плотник и убедил Теему весной, что Группировке стоит взять сторону Маи Андерсон, а не Кевина Эрдаля. «Мне наплевать, в каком дивизионе мы окажемся, хоть ниже нижнего, я все равно буду стоять на той трибуне, но я не хочу стоять там, болея за насильника!» – сказал он. Тогда Группировка приняла решение. А сейчас столкнулась с его последствиями.

Они голосовали за то, чтобы Петер Андерсон остался в клубе, а сейчас эта крыса нашла спонсора, который хочет снести стоячие трибуны. Телефон Теему не умолкал ни на минуту. Парни хотели войны.

– Но я не понимаю, почему мой БЕБИ не может жить у собственной МАМЫ! – повторила вдруг мать Теему, и он очнулся.

– Что? – буркнул он.

Мать бросила на стол конверт – письмо из местного управления муниципального жилья.

– Здесь сказано, что Видар получил собственную квартиру! Зачем она ему? У него же есть МАМА!

Наконец в голове Теему что-то щелкнуло.

Мужчина в костюме вышел из здания администрации и уже собрался сесть в машину, как вдруг у него за спиной возникла фигура. Ричард Тео испугался, но не удивился. Он собрался с духом и спросил:

– Ты кто?

Теему Ринниус сделал два шага вперед. Он стоял недостаточно близко, чтобы коснуться Тео, но достаточно, чтобы оба чувствовали дыхание друг друга, так что политик все же ощущал физический страх. Этот страх знаком всем нам, не умеющим драться, неважно, есть ли у нас деньги, власть или уверенность, что суд окажется на нашей стороне. Никто не защитит нас на темной парковке в те несколько секунд, пока мужчина вроде Теему избивает нас до бесчувствия. Мы это знаем. Теему тоже это знал. Он сказал:

– Ты знаешь, кто я. Моего младшего брата Видара закрыли, но теперь вдруг выпускают. Я не понял почему, но потом вдруг услышал, что новый тренер «Бьорнстад-Хоккея» хочет поставить его вратарем. Ни один хоккейный клуб не смог бы вытащить моего брата из больницы тюремного типа. А политик – может!

– К сожалению, я не понимаю, о чем ты. – Пульс у Ричарда Тео пустился вскачь, но голос оставался спокойным.

Какое-то время Теему мрачно рассматривал собеседника, потом отступил назад, давая Тео вдохнуть, и предостерегающе поднял палец, давая понять, что собирать информацию в Бьорнстаде умеет не только Тео:

– Мать получила письмо из управления муниципального жилья. Моему брату дали квартиру. Мы проверили, кто сделал заявку. Ты.

Ричард Тео смиренно кивнул:

– Моя работа – помогать жителям коммуны. Все жители…

Конечно, электронный адрес Ричарда в базе данных управления мог оказаться случайно. Или он сам мог отправить туда сообщение с таким расчетом, что Теему его вскоре обнаружит. В конце концов, в этой конторе работает подружка его приятеля Плотника.

– Не с тем человеком ты в игры играешь! – прошипел Теему. – Что тебе надо от моей семьи?

Ричард Тео мужественно прикинулся дурачком.

– Я не из тех, кто о чем-то просит. Особенно у людей из этой… как вы называетесь – Группировка?

– Что за группировка?

Теему даже в лице не изменился, наупражнявшись за столько лет в показном равнодушии. Политика это впечатлило. Он вскинул руки:

– Сдаюсь! Я знаю, кто ты. И надеюсь, что мы с тобой станем друзьями.

– Почему?

– Потому что мы с тобой похожи. Мы далеко не всегда делаем, что нам хочется, мы делаем то, что должны делать. Журналисты изображают меня опасным злодеем лишь потому, что я не всегда соблюдаю правила, которые придумала правящая элита, чтобы мешать людям вроде меня делать дело. Ты не узнал в этом описании себя?

– Твой костюм стоит как месячная зарплата нормального человека. – Теему сплюнул.

Ричард принял его слова к сведению.

– Ты не злодей, Теему. Ты заботишься о друзьях, о своей семье, хочешь лучшей жизни для младшего брата. Ведь так?

Теему не мигая смотрел на него:

– Давай к делу.

– Дело вот в чем: у меня нет иллюзий насчет того, как устроено общество. У тебя тоже. Мы принадлежим к разным группам, мы разные люди, но свои интересы мы соблюдаем одинаково.

– Ты ничего обо мне не знаешь.

Политик позволил себе улыбнуться:

– Может быть. Но в детстве я часто смотрел ужастики и усвоил, что страшнее всего чудовище бывает за секунду до того, как его увидят. Наше воображение умеет напугать нас гораздо больше, чем реальные факты. Думаю, ты сколотил Группировку по тому же принципу. Вас не так много, как всем кажется. Ты позволяешь людям считать вас страшнее, чем вы есть на самом деле.

Теему опустил брови – единственное движение, которое он себе позволил.

– Нет никакой группировки.

– Конечно-конечно, – самоуверенно заверил политик. – Но друзья нужны всем. Потому что друзья помогают друг другу.

– Чем?

В голосе Ричарда Тео послышалась вкрадчивость:

– Вспомни про трибуну со стоячими местами.

Лео шел через Бьорнстад сам не зная куда. Из-за отеков и синяков идти быстро не получалось, но нужно было двигаться, нужно было выйти на ночной воздух, чтобы доказать себе: он не боится.

Сначала Лео направился к Холму, к дому Вильяма Лита – ребенок, который обжегся о плиту, но которого так и тянет снова ее потрогать. Однако дома на Холме стояли тихие и темные, и Лео повернул к центру. Возле бара «Шкура» курили какие-то мужчины, среди них – Паук и Плотник. Лео стоял в тени, повторяя их движения, он сам закурил, пытаясь затягиваться и выдыхать дым, как они. Может быть, двенадцатилетний человек надеялся, что если выглядеть, как те мужчины, то можно стать их подобием: человеком, с которым шутки плохи.

Слова «трибуна со стоячими местами» Ричард Тео произнес без тени самодовольства. Хотя они в одно мгновение позволили ему добиться абсолютного внимания Теему.

– Что еще за… трибуна со стоячими местами? – спросил тот, словно и правда в первый раз о ней услышал.

Ричард Тео позволил себе потянуть с ответом.

– Ходят слухи, что новый спонсор хочет ее снести.

Маска Теему дала трещину, сквозь которую засветилась ненависть.

– Если Петер Андерсон ТРОНЕТ нашу трибуну, ему… – Он злобно осекся.

Политик заботливо повторил:

– Я уже говорил: я хочу стать твоим другом.

– Почему?

Ричард Тео наконец перешел к делу:

– Потому что весной члены «Бьорнстад-Хоккея» решали, останется ли Петер Андерсон спортивным директором, и ты устроил так, что он победил. Я политик. И могу по достоинству оценить человека, который может заставить других голосовать, как ему надо.

Теему скептически прищурился.

– Ты хочешь убедить Петера не трогать трибуну?

– Нет, – беспечно солгал политик. – Петер отказывается слушать людей из администрации. Отказывается вообще кого-либо слушать. Он хочет прибрать к рукам всю власть над клубом. Но я могу поговорить с новыми спонсорами. Они разумные люди, они поймут ценность… группы поддержки. Вы ведь группа поддержки?

Теему раздумчиво покусал щеки.

– И что будет с Петером?

– Я мало что смыслю в хоккее, но ведь спортивных директоров иногда увольняют? Ветер может поменяться!

– Смотри, чтобы этот ветер не подул в лицо моему брату! – прошипел Теему.

Ричард Тео склонился в вежливом поклоне.

– Я знаю, чего ты хочешь, и могу дать тебе и трибуну, и клуб, и такой «Бьорнстад», где играют бьорнстадцы. Мы подружимся?

Теему медленно кивнул.

– Тогда я больше не задерживаю тебя, Теему. Я понимаю: сегодня вечером у тебя дельце в Хеде.

Веки у Теему дрогнули. К удовольствию Ричарда Тео. Если хочешь чего-нибудь добиться от человека, ты должен понимать, что им движет. Теему был защитник. В детстве он дрался со взрослыми мужиками на кухне, чтобы защитить мать, подростком сколотил Группировку, чтобы защитить младшего брата, но это еще не все. Легко было поверить, что он не интересуется спортом, что все это лишь повод для насилия и уголовщины. Но если заглянуть ему в глаза, когда он говорит о «Бьорнстад-Хоккее», становилось ясно: этот город – его родной дом. И единственное место, где он ни о чем не тревожится, не боится рухнуть под грузом ответственности за всех вокруг – это та самая стоячая трибуна. А свое место силы люди вроде Теему защищают любым имеющимся оружием. И Теему прошипел:

– О чем ты вообще? Какие у меня дела в Хеде?

Ричард Тео улыбнулся:

– А я думал, ты уже посмотрел видеоролик.

В следующую секунду в кармане у Теему завибрировал телефон: пришло сообщение. Потом еще одно. И еще.

Лео еще стоял в тени на другой стороне улицы, когда на телефоны мужчин, куривших перед «Шкурой», посыпались сообщения, и писк поднялся такой, будто кто-то играл в пинбол. Курильщики смотрели один и тот же ролик, Лео его не видел, но слышал, как переговариваются мужчины. Кто-то сказал: «Пускай сосут, пидоры хедские!» Другой, глядя в телефон, тяжело ответил: «Теему пишет. Он посмотрел ролик. Говорит – надо собирать парней». Ролик Лео нашел у себя в телефоне меньше чем за минуту – ребята из школы уже начали рассылать его всем подряд, и Лео понял, что сейчас будет. Он бросился к лесу. Если он поторопится, то успеет в Хед раньше Группировки.

Близилось сражение.

Теему Ринниус добрался до собачьего питомника. Адри разглядела его в темном окне. Теему явился один и без спиртного.

– Брат здесь? – спросил он.

Адри узнала этот взгляд.

– На крыше, – ответила она.

Теему возбужденно улыбнулся:

– Хочу угостить его пивом. Пойдешь с нами?

Адри медленно покачала головой:

– Если с ним что-нибудь случится, я тебя убью.

Теему притворился, что не понимает:

– Что с ним может случиться? От пива?

Рука Адри потянулась к его шее.

– Ты меня слышал.

Теему улыбнулся. Адри ушла в дом. Она знала, что будет сегодня ночью. Ей не хотелось, чтобы брат вступал в драку, но пусть лучше дерется, чем валяется в лесу и шепчет про «ошибку». Адри проверила, под подушкой ли ключ от оружейного сейфа, и легла спать.

Беньи сидел на крыше пристройки и курил, пуская дым к звездам. Теему взобрался по лестнице и заглянул за край крыши.

– Ович, хочешь пива?

Как-то по-особому он это сказал, словно сдерживая смешок.

– Чего? Сейчас? – Беньи от удивления почти протрезвел.

Теему достал телефон и включил гулявшее по сети видео.

– В Хеде кто-то сжег бьорнстадский хоккейный свитер на площади.

– А я при чем? – удивился Беньи.

Теему ответил, уже спускаясь – настолько он был уверен, что Беньи спустится следом за ним:

– На груди свитера был мой медведь, Ович. А на спине – твой номер.

Он сказал это беззлобно. Почти шутливо. Если бы кто-нибудь видел, как Беньи слезает с крыши, то понял бы почему. Теему его понимал, они были одной породы. – И что ты решил? – улыбнулся Беньи.

– Угостить тебя пивом. Я слышал, в Хеде пиво хорошее.