Почему-то, когда дело касалось моих отношений с Катей, командир проявлял несвойственную ему, прямо-таки отеческую доброту. Вот и сейчас он сначала долго расписывал в самых трагических тонах создавшуюся в Службе ситуацию и живописал опасности предстоящей нашей пятерке операции, а потом неожиданно сменил тон и голосом старого, ворчливого, но доброго дедушки сказал:

— Ладно, даю тебе трое суток. Отсчет — с завтрашнего утра. Пусть ребята пока готовятся, а ты беги к Катерине. Она уже второй день тебя здесь дожидается… Погоди, погоди, я еще не закончил. Сегодня в Центре сменили формулу проникновения. На, запоминай.

Он протянул мне лист бумаги с напечатанным на нем текстом, который любому постороннему показался бы полной бессмыслицей. Я бросил на него взгляд и зафиксировал текст в памяти.

Потом, едва сдержавшись, чтобы не обнять старика, я выскочил от него и помчался по коридору. Я не пробежал и половины расстояния до номера, где она всегда останавливалась, когда на меня налетел бешеный разноцветный вихрь. Утихнув, он оказался повисшей у меня на шее одетой в пестрый сарафан Катей…

Мы набрали в буфете еды и целые сутки не выходили из номера. А на второй день из трех отпущенных нам добрым командиром отправились прогуляться по парку. Мы медленно шли в тени старых лип, взявшись за руки и болтая о всяких пустяках, старательно избегая тем о жизни вне Санатория и о работе в Службе. Похоже, командирские инструкции, как и у меня, были намертво вбиты в Катино сознание.

Но это ничуть не мешало нашему общению. За двадцать пять лет, что прошли со дня нашего знакомства, это была наша шестая встреча, и у нас было достаточно других тем для разговоров. Сейчас я не мог насмотреться на эту лучшую в мире женщину. Годы почти не изменили ее, Катя оставалась такой же юной, как и в день нашего знакомства. Не знаю, насколько постарел я, но, конечно, прошедшие четверть века внутренне сильно изменили меня, и на многие вещи я смотрел совсем другими глазами.

На многие, но только не на наши с Катей отношения. Мое чувство к ней осталось прежним и даже усилилось. Конечно, в разлуке с ней я не монашествовал — это было бы просто смешно и противоестественно для здорового мужчины. Но ни одна из женщин не смогла заменить мне Катю. С каждым годом я все отчетливее понимал, что Катя — это главное, что есть в моей жизни. Каждый раз, расставаясь с ней, я с затаенным ужасом думал: а что, если это была наша последняя встреча? Уже на второй день после очередного расставания я начинал тосковать, причем с каждым месяцем эта тоска, вместо того чтобы утихнуть за год-другой, наоборот, все усиливалась.

И однажды мне пришла в голову здравая мысль: а почему мы не можем быть постоянно вместе? Почему Катю нельзя ввести в нашу группу? Что случится, если группа из пятерки превратится в шестерку? Что это изменит? (Мысль о том, чтобы заменить Катей кого-то из своих ребят, даже не приходила мне в голову.) При первой же встрече я задал этот вопрос командиру. Я знал его теплое отношение к Кате и ожидал если не согласия, то хотя бы человеческого участия. Но нарвался на холодную отповедь.

— Даже и не думай об этом! — резко ответил он.

— Но почему? — Вопрос был слишком важен для меня, чтобы я сдался так просто.

— Нельзя и все! — отрезал командир, но в глубине его глаз я заметил затаенную горечь.

— Это не ответ! — Я не собирался отставать от него.

— Да, не ответ! Но это одно из правил Службы! А правилам Службы ты обязан подчиняться до самой смерти! Не забыл? — Он немного помолчал, будто вспоминая о чем-то, и добавил, слегка смягчив тон: — Слушай, я тебя не понимаю — тебе дико повезло, ты нашел себе подругу из своих. Редкая удача, ведь женщин у нас так мало! Чего ты еще хочешь? Ты что, жениться решил? Или своего счастья не понимаешь? Ну, представь, что вы двадцать пять лет прожили бы вместе! Изо дня в день видеть одно и то же лицо! Бр-р! Да вы давно надоели бы друг другу и разбежались в разные стороны!

Он еще что-то говорил, но я уже не слушал, убедившись, что все мои попытки пробить его толстую кожу обречены на неудачу.

С Катей я до сих пор ни разу не заговаривал на эту тему. Почему-то мне казалось, стоит начать — и я спугну что-то невидимое, но очень важное, что возникло между нами. Но за время нашей последней разлуки, затянувшейся на пять лет, я твердо решил: надо все менять! Я согласен, что моя жизнь без остатка принадлежит Службе, которой я обязан всем, но свои личные дела я хотел бы решать сам.

И вот я шел рядом с ней и не мог налюбоваться на лицо, которое все эти годы снилось мне чуть ли не каждую ночь. И наконец решился. Оглянувшись по сторонам, будто нас мог кто-то услышать, я спросил, словно неопытный мальчишка едва сдерживая внутреннюю дрожь:

— Катя, скажи, ты ни разу не задумывалась, во что должны вылиться наши отношения? — Спросил и сам сразу понял, что сморозил какую-то глупость.

Она остановилась, внимательно посмотрела на меня, но не произнесла ни слова, ожидая продолжения.

— Я имею в виду… как бы лучше сказать… в общем, ты хотела бы быть со мной всегда? Ну, постоянно, как это делают все нормальные люди, которые любят друг друга?

Я не ожидал, что мои слова вызовут такую реакцию. Катя отшатнулась от меня, прижалась лицом к стволу огромного дуба, около которого мы стояли, и плечи ее затряслись от беззвучных рыданий.

— Что с тобой? — Я чуть ли не силой оторвал ее от дерева и стал целовать мокрое от слез лицо. — Что случилось, Катя?

— Какой же ты тугодум! — произнесла она, преодолев рыдания, но все еще всхлипывая.

— Почему? — удивился я. Наверное, мне никогда не понять женскую логику.

— Он еще спрашивает! Сколько лет тебе понадобилось, чтобы задать этот вопрос? И сколько еще пройдет, пока ты созреешь до следующего? — Катя прижалась ко мне, как только что прижималась к дубу.

— Так, значит, ты не против? — спросил я, обняв ее за плечи.

Но Катя неожиданно отстранилась от меня, заглянула мне в глаза своими колдовскими зелеными глазами и удивленно спросила:

— Ты на самом деле ни о чем не догадываешься?

— О чем? — Я ничего не понимал.

— Господи! Ну что же с тобой делать? И правда тугодум! — снова поддела меня Катя. — Конечно же, о нас! Сам ведь только что спросил, почему мы не можем быть все время вместе!

— Катя, хватит говорить загадками! — возмутился я. — Или объясни, или оставим этот разговор.

Я отвернулся от нее, сделав вид, что серьезно надулся.

— Ладно, прости. — Она печально улыбнулась. — Я забыла, что у вас все немножко по-другому…

— Где это — у вас? — снова не понял я.

— Знаешь что, — предложила Катя, — чтобы до тебя быстрее дошло, давай прогуляемся за территорию. Только не спрашивай зачем.

— Давай! — согласился я, и мы отправились в обход озера к границе территории Центра.

Я давно перестал воспринимать существование Центра как чудо. Таких чудес в Службе было достаточно. Но вместо того чтобы дать им научное объяснение, командир предложил просто принимать их на веру. Это физика двадцать пятого века или, наоборот, далекого прошлого, объяснил он, и чтобы въехать в нее, нам не хватит всей нашей долгой жизни. Не обижайтесь, говорил он, но это примерно то же самое, что обучать папуаса из джунглей квантовой механике. Центр, по его словам, представлял собой какую-то временную складку, созданную специалистами Службы по древним, так сказать, технологиям. Этакий чертовски сложный конгломерат переплетенного пространства и времени, в котором могут одновременно находиться, не встречаясь друг с другом, сотни сотрудников Службы. Где один и тот же объем могут занимать несколько разных помещений, обитатели которых не будут даже подозревать об этом. Вроде того, что если одно из помещений хотя бы на несколько секунд опережает во времени другое, они не существуют друг для друга.

Центр выстроен рядом с нашим миром, не пересекаясь с ним. А формула проникновения… Это тоже очень сложно и в то же время просто. В начале было слово… Вы представить не можете, какую силу может иметь произнесенное Слово… Предки понимали его силу и даже упомянули про это в Священном Писании.

Граница была совершенно невидима. Но никто не может преодолеть ее снаружи, не зная формулы перехода — выученных наизусть нескольких слов на древнем языке. Без этого непосвященный мог сколько угодно бродить по одичавшему парку и развалинам старого генеральского дворца, не подозревая о том, что это же пространство занято территорией Центра.

Мы подошли к тому месту, где я вместе с таинственным двойником Вити Слободенюка, агента Службы из Харькова, на днях пересек границу. Вон, даже следы от колесных дисков сохранились, будто кто-то прошелся по земле плугом…

…Катя исчезла совершенно неожиданно. Только что она держала меня под локоть, а теперь осталось лишь ощущение ее руки да слегка примятый рукав рубашки. Первой моей мыслью было, что она подшутила надо мной и осталась за невидимой чертой, на территории Центра. Обидевшись, я прошептал формулу перехода и бросился назад. В глазах на миг потемнело, как всегда при переходе границы с внешней стороны. Но, к моему удивлению, Кати здесь не было. И ни одного укрытия, где она могла бы спрятаться. А уйти далеко за такое короткое время она никак не могла — слишком быстро я вернулся. Я метнулся назад, за территорию, осмотрел все вокруг, пробежался по лесу и, не найдя Кати, вынужден был вернуться обратно.

Она появилась через несколько минут, раскрасневшаяся и замерзшая. В ее босоножки забился снег, а в руке она держала огромный снежок…

— Что это? — опешил я.

— Разве не видишь? — засмеялась Катя, но веселья в ее глазах я почему-то не заметил.

Она подошла ко мне и неожиданно нахлобучила снежок мне на голову. Снег оказался самым настоящим, холодным и колючим.

— Сейчас хоть понял?

— Где ты была? — вырвалось у меня.

Где в начале августа в Подмосковье можно раздобыть натурального снега на такой великолепный снежок? Да еще набрать его в босоножки?

— Тут, рядышком. — Катя, не скрывая улыбки, смотрела, как я оторопело рассматриваю снятые с головы остатки снега, быстро таявшие на моей ладони. — Ну что, догадался?

И тут до меня наконец дошло. Догадка оказалась настолько невероятной и ошеломляющей, что я долго не мог произнести ни слова. А когда справился с собой, спросил совсем не то, что нужно.

— В каком году ты родилась? — прошептал я еле слышно.

— Вижу, что понял! — С Катиного лица сползла улыбка.

— Катя, я задал вопрос. — Я упрямо решил идти до конца.

— Хорошо! — сказала она. — Но ты сначала скажешь, какой у вас сейчас год.

Ответ готов был сорваться с моего языка, но тут я вспомнил о категорическом запрете командира называть в Санатории какие-либо даты и запнулся.

— Говори, не стесняйся! — настойчиво повторила Катя. — Мы и так уже нарушили правила Службы. Теперь уж надо идти до конца.

Она так смотрела на меня, что я забыл про Службу и все на свете. Сейчас в этом тенистом парке, уютно устроившемся между времен и пространств, существовали только двое — я и она. Между нами не могло быть секретов. Но за долгие годы в кровь впитался рефлекс сохранения тайны, и перебороть его стоило мне немалых усилий.

— Девятый… — пробормотал я.

— Две тысячи девятый? — уточнила она.

— Конечно, не три тысячи, — невесело усмехнулся я.

— А я бы не удивилась! — почти серьезно сказала Катя.

— Ну, и… — Я вопросительно посмотрел на нее.

— Получается, что я еще не родилась.

— А когда это произойдет? — Мне стало слегка не по себе.

Катя подняла глаза к небу, пошевелила губами, подсчитывая.

— Случится это знаменательное событие через пятьдесят шесть лет!

— Значит, — я тоже быстро посчитал в уме, — все, что может у нас с тобой произойти в реальной жизни, — это встреча стодвадцатилетнего старика с семилетней девочкой? И с этим ничего нельзя сделать?

— Насколько мне известно, Служба еще не научилась проникать в чужое время, — печально ответила она. — Ни в ту сторону, ни в другую. Правда, существует легенда, что ее основатель умел это делать. Боюсь, что это, как ни печально, всего лишь легенда… Единственное место, где мы можем встречаться, — это Центр. Место вне времени. Но, сам понимаешь, никто не позволит нам оставаться здесь слишком долго.

— А если попытаться сменить род деятельности? — стал фантазировать я. — Командир говорил, что в Службе существуют и другие категории работников. Наверное, штабисты могут находиться в Центре сколько угодно?

— Не будь так наивен, — грустно усмехнулась Катя. — Твоя роль в Службе предопределена раз и навсегда. Тебя отобрали для оперативной работы, и оперативником ты останешься до конца жизни. Каждый специалист в Службе готовится по своей программе — штабисты, технари, ученые… Поверь мне, Володя, все это замкнутые касты, и переход из одной в другую попросту невозможен. Наверное, вам говорили, что со временем вы будете допущены к тексту Золотой книги и если сможете понять его, то перед вами откроется дорога в руководство Службы?

Я молча кивнул.

— Вранье! — жестко отрезала Катя. — В руководство не попадают со стороны. Знаешь, был такой старинный анекдот — может ли сын генерала стать маршалом? Ответ — конечно нет! Ведь у маршала есть свой сын!

— Ты хочешь сказать… — начал я, но Катя перебила меня.

— Служба — далеко не идеально устроенная организация, — с горечью продолжила она. — Мы с тобой — рабочие лошадки низового звена и обречены навсегда оставаться ими. Максимум, чего мы сможем достичь, — это стать командиром пятерки. И наоборот, никто из детей высшего руководства никогда не станет офицером-оперативником. Им с рождения предопределена совсем другая судьба.

— Но ведь надо пройти отбор, обладать определенными качествами! — Я верил и не верил тому, что говорила Катя. — Неужели все дети руководителей…

— Можешь не сомневаться! — В ее голосе прозвучал сарказм. — Этими качествами они обладают по праву рождения. Все, без исключения!

Вдруг я заметил появившиеся на Катиных глазах слезы.

— Что с тобой, родная? — Я обнял ее.

— Володя, я не хотела тебе говорить, — всхлипнула она, — но это нечестно по отношению к тебе. Ты должен об этом знать.

Я гладил ее по голове, ничего не говоря, потому что понял — сейчас будет сказано что-то очень важное.

— Но ты должен сказать, что простишь меня!

— За что? — не понял я. Вот же чисто женская логика — заранее просить прощения, а за что — догадайся, мол, сам…

— За то, что я так долго молчала! Скажи, простишь?

— Ну конечно! — пообещал я. — Ты еще сомневаешься?

Катя помолчала немного, вытерла платочком слезы и тихо сказала:

— У тебя есть сын, Володя, и ему уже двадцать два года. Я назвала его Антоном. Антон Владимирович Кубанский. Он родился после нашей второй встречи. А молчала я столько лет потому, что у тебя нет никаких шансов увидеть его. Антон не прошел отбор в Службу. Посторонние, как ты знаешь, не допускаются на территорию Центра, а больше вы с ним нигде не сможете увидеться.

Я стоял и молча переваривал услышанное. Столько потрясений в один день! Но услышав последние слова Кати, я встряхнулся.

— Постой, постой! Наш с тобой сын — посторонний? Кто это так решил? Кто может запретить мне увидеть собственного сына? — разъярился я. — Да я тут все вдребезги разнесу!

— Не кипятись! — одернула меня Катя. — Горячность ничем нам не поможет. Но я кое-что придумала.

Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто нас не подслушивает, она приблизила губы к моему уху и, горячо дыша, стала нашептывать мне такое, от чего мои глаза полезли на лоб…

Потом, когда мы шли по дорожке из красного камня в сторону дворца, я попросил Катю:

— Расскажи про нашего сына. Какой он?

— У нас замечательный мальчик, — сказала она.

Всю ночь я слушал ее рассказы про Антона и готов был слушать еще тысячу ночей…