13
Адский выход

Первый шаг в пустоту открытого космоса сделал советский космонавт Алексей Леонов 18 марта 1965 года, потому что Никита Хрущёв требовал нового космического подвига, невзирая на риск. Первым американцем в космосе стал Эд Уайт, который вышел из «Джемини-4» 3 июня этого же года, потому что мы не хотели, чтобы Советы делали нечто такое, чего не можем мы.

Классические фотографии Эда – одни из самых известных в истории. Человек в шлеме и в защитном костюме, держащий в одной руке похожее на палку устройство с реактивными соплами для перемещения, казалось, находился наверху блаженства, паря над прекрасной голубой планетой, соединенный с кораблем лишь извивающимся фалом.

Русское достижение, 12-минутный выход, как обычно, было окутано секретностью. Американский, который продолжался 21 минуту, как обычно, горел ярким пламенем публичности. Хотя мы тогда этого не знали, ни тот, ни другой выход не был таким, каким казался. Алексей, с которым мы в итоге подружились, никогда не говорил об этом публично, но мне рассказал о том, как боролся за свою жизнь во время своей короткой «прогулки». Эд, очень сильный физически, едва сумел залезть обратно в «Джемини-4» и был полностью истощен к тому времени, как удалось закрыть люк.

Сейчас, спустя более 30 лет, можно с полной уверенностью сказать, что мы абсолютно ничего не знали о работе в открытом космосе в тот момент, когда я открыл над собой люк «Джемини-9» – ровно через год и два дня после того, как Эд вышел на улицу на несколько минут поиграть. Это воспоминание очень отрезвляет меня, когда я думаю о тех днях, и я благодарен Господу за то, что получил такой опыт и все-таки остался жив.

В космической программе изначально все планировалось так, чтобы продвигаться вперед маленькими шагами. Сначала проводится тест с минимальными ожиданиями, затем второй, немного более сложный, и так далее, до того, как будет достигнута конечная цель. Каждый полет «Меркурия» немного расширял наши знания, и весь смысл программы «Джемини» был в том, чтобы проложить дорожку к «Аполлону».

Этот осторожный метод благополучно привел нас к тому месту, где мы находились, но политические соображения и темп создания новых и неиспытанных технологий начинали ломать наше правило постепенности.

Одним из первых примеров, когда мы начали двигаться слишком быстро, как раз и оказался мой выход. Единственной задачей Эда было испытать скафандр, фал, который связывал его с кораблем и питал его систему жизнеобеспечения, и ручное реактивное устройство. От этого мы решили сделать нереалистичный скачок к двум с половиной часам тяжелой работы, которая и досталась мне. Если бы Дейв Скотт смог выполнить свой выход на «Джемини-8», мы бы знали намного больше, но этот выход отменился вследствие досрочного прекращения полета.

Моя «прогулка» содержала множество экспериментов и тестов. В ее высшей точке я должен был зафиксироваться в ракетном ранце и полетать по Вселенной за счет собственных ресурсов. Идея прекрасная, но положенные в ее основу ложные допущения, излишне амбициозные цели и подход, известный как «давай-давай», готовы были отправить меня в путь в незнакомую и опасную среду.

Уже вдали от «злого аллигатора» мы с Томом провели в воскресенье почти четыре часа за подготовкой к выходу. Тщательно прорабатывая план на 11 страницах, мы снизили орбиту. Затем я достал похожий на ящик нагрудный ранец с полки над левым плечом, зафиксировал на себе и подключил в его середину восьмиметровый фал. По нему ко мне будет подаваться кислород и электроэнергия от корабля, по нему пойдет связь и передача данных с медицинских датчиков, за показаниями которых будут следить на Земле. Извлечение фала из контейнера в невесомости напоминало борьбу с садовым шлангом – он так и норовил перегнуться в маленькой кабине. Затем мы помогли друг другу подстыковать шлемы, закрыть щитки, надеть поверх легких шелковых перчаток тяжелые герметичные и наддуть скафандры, которые теперь стали твердыми как камень. Когда я накачал свой скафандр до 0,25 атмосферы, он зажил собственной жизнью и стал настолько жестким, что не хотел гнуться вообще – ни в локте, ни в колене, ни в поясе, ни где-либо еще. Впечатление было такое, как будто мое снаряжение сделано из затвердевшего гипса – от кончиков пальцев на руках до пальцев ног.

Итак, начать нужно с того, что мой уникальный скафандр был весьма малоподвижен, и по очень простой причине. Внутри корабля астронавту не нужно такого же количества защитных оболочек, как во время выхода. Там, куда я собирался отправиться, температура под свободно падающими солнечными лучами в несколько раз выше, чем в середине дня в любой пустыне на Земле, а ночной холод может заморозить сталь до такой степени, что она станет хрупкой как стекло. Без этих многочисленных слоев я бы в одно мгновенье вскипел или замерз.

Мы закончили стравливать кислород из корабля и убедились, что оба скафандра, мой и Тома, не имеют утечки. В это время мы шли в ночном небе, приближаясь к рассвету. Мой выход должен был начаться над территорией США для лучшей видимости и связи с Хьюстоном.

ЦУП прогнал последний цикл проверок всех систем и дал мне разрешение открыть люк. На 31-м обороте вокруг Земли, утром в воскресенье 5 июня по хьюстонскому времени, но все еще ночью с моей точки зрения, я схватил большой штурвал над головой и придал ему вращение. Я помнил, что перед стартом требовалось несколько человек, чтобы справиться с закрытым тяжелым люком, но в невесомости он отошел свободно, реагируя на легкое давление. «Говорит «Джемини-9». Мы выходим», – передал я всем.

Когда люк остановился вертикально, я едва оттолкнулся от пола кабины, и мой скафандр распрямился из сидячего положения. Я схватился за края люка и стал вылезать из своей норы, пока не встал ногами на кресло. Половина моего тела торчала теперь из «Джемини-9», и я ехал подобно праздному зеваке, ожидая, когда над Калифорнией взойдет Солнце. Господи, вот это было зрелище! Ничто не подготовило меня к мощной перегрузке органов чувств. Впечатление было такое, будто я всунул голову в калейдоскоп, где формы и цвета меняются тысячу раз в секунду.

«Аллилуйя! – это всё, что я смог изречь. – Ребята, как же тут красиво!» У меня не было слов, которые бы подошли к этой сцене, да и ни у кого не нашлось бы. Космос был мертвым и пустым, и одновременно живым и динамичным. Поскольку мы неслись на скорости 28 000 км/час, мы вскоре въехали в зарю. Полная темнота уступила место призрачному серому туману, затем вдоль широкого искривленного горизонта появилась тонкая, слабая полоска нежно-голубого цвета. Она быстро усилилась, под ней появились узкие полоски золота, и затем выпрыгнул сияющий диск Солнца, чтобы озарить небо, где всего за мгновенье до этого царствовала ночь, и его лучи стали медленно стирать тьму на планете внизу. По обе стороны Калифорнийского полуострова мерцала голубая вода, а пустыни нашего Юго-Запада сияли, как начищенная бронза. На многие мили тянулось кружево тонких, мягких облаков цвета слоновой кости. Казалось, что ты сидишь у порога Господа. Свод неба надо мной еще оставался черным, как сажа, но звезд уже не было видно, и холод космической ночи уступил место температуре жаркой печи. В сиянии утреннего Солнца мы пересекли побережье Калифорнии, и я мог одним взглядом охватить пространство от Сан-Франциско и до середины Мексики.

Время, позволившее мне несколько мгновений впитывать эту панораму, было моим другом, но оно же могло стать и врагом. Усилием воли я оторвался от созерцания и приступил к работе. Том держал меня за ноги, чтобы дать мне опору, и я поставил на кронштейн 16-миллимет-ровую кинокамеру «Мауэр» и достал укладку S-12 с ядерной эмульсией, на которой «записывались» данные о космическом излучении и измерялись удары космических пылинок. Затем я потянулся вперед и закрепил на носу корабля небольшое зеркало. С его помощью Том сможет наблюдать за мной, когда я отправлюсь в путь к AMU.

После этого я подготовил первый большой эксперимент по оценке динамики фала. У меня не было космического «пистолета» для перемещения, подобного тому, каким пользовался Эд Уайт, и мне предстояло выяснить, способен ли человек маневрировать в космосе, имея в своем распоряжении лишь длинный фал, за который можно подтягиваться.

Итак, я оттолкнулся и вылетел вверх, как кукла на пружине. Я ничего не весил уже двое суток, так что в этом ощущении не было ничего нового, но теперь я двигался прочь из обжитого и кажущегося защищенным пространства кабины «Джемини-9». Вместо того чтобы сидеть в крохотном и тесном корабле, я внезапно оказался в безграничной Вселенной. Лишь два человека до меня смогли испытать такое. Я не чувствовал себя одиноким, потому что знал, что весь мир следит за каждым моим движением.

Некоторые из врачей NASA предупреждали, что если я посмотрю вниз и увижу, как далеко подо мной плывет Земля, меня может охватить космическая эйфория, как если бы я падал головой вниз. Странная логика. Мой мир строился не относительно Земли, а относительно корабля, с которым мы летели вместе с одной и той же скоростью. Никакой потери ориентации не возникало, и больше мы никогда о космической эйфории не вспоминали.

Моей единственной связью с реальным миром был фал, который мы называли «змея». Теперь он решил преподать мне урок законов Ньютона. Самое легкое движение воздействовало на все мое тело, далее волна шла по фалу и встряхивала корабль. Не желая того, мы начали играть с бичом – Том в «Джемини» и я на другом конце «змеи».

Поскольку мне нечем было остановить свое движение, я утратил контроль над телом и стал кувыркаться. Когда фал растянулся, меня дернуло назад, как на резинке, и «змея» стала заматывать меня, как будто пыталась восстановить первоначальную форму. Я ничего еще не сделал – и уже почти проиграл сражение. Никто не мог предупредить меня об этих сложностях. Я уже вышел из пределов опыта Уайта и Леонова и оказался на незнакомой территории. Никто в истории еще такого не делал.

Мне казалось, что я сражаюсь с осьминогом. Фал жил своей жизнью, крутясь подобно ленте и норовя поймать меня, словно трос, который пытается захлестнуть рулонные шторы. «Боже, эта «змея» тут действительно извивается», – сказал я. Я делал безумные лихорадочные петли вокруг корабля, как если бы скользил по лужам космического масла, не в состоянии контролировать ни направление, ни положение, ни движение своего тела, а фал все это время пытался набросить на меня лассо. Конечно, я не потерялся в космосе, но был совершенно беспомощен. Не имея средства стабилизации, я не мог управлять фалом, и он делал что хотел. «Я не могу направиться туда, куда хочу, – раздраженно сказал я Тому. – «Змея» окружает меня со всех сторон».

Чтобы перемещаться по нему, как по веревке, я должен был тянуть фал медленно, в направлении центра тяжести моего тела, а это не представлялось возможным. Даже такое простое дело, как попытка выпрямить перекрут фала, разворачивало меня вверх ногами или спиной вперед, и я все время кувыркался. Это было похоже на медленный балет. Я смог обрести некоторый контроль над ситуацией лишь тогда, когда сумел ухватиться за то место, где фал выходил из люка – как будто взял собаку на короткий поводок. В остальном эта штуковина была гибкой, как червь, и упрямой, как запутанный провод телефона. Что-то точно посередине. Я боролся с ней около получаса и в итоге решил, что эта «змея», пожалуй, самое злонамеренное пресмыкающееся после того, которое Ева встретила в Эдеме.

Я уже превысил рекорд нахождения вне корабля и нуждался в отдыхе. Я уцепился за небольшой поручень и подтянулся к открытому люку, как тонущий, которому удалось схватиться за лесенку. Обретя стабильность, я глубоко вздохнул… и рыгнул. Соленый вкус того большого огурца, который я съел пять дней назад по поводу отмены старта, вернулся, чтобы не давать мне покоя до конца выхода.

Теперь, когда мои бесцельные мотания на фале закончились, я выдал Тому и ЦУПу свое заключение. Будущим пустолазам, попадающим в среду, где есть возможность только тянуть и толкать, только действие и противодействие, будут нужны какие-то реактивные средства для контроля, а на корабле должно быть больше точек и поручней, за которые можно ухватиться. Без таких средств они тоже будут болтаться подобно тряпичной кукле.

Я устроил короткий перерыв, прежде чем двинуться к кормовой части корабля, где находилась установка AMU, и вновь поразился невероятному зрелищу. Это был праздник чувств. При взгляде через окно корабля космос имел лишь 15 сантиметров в ширину и 20 в высоту, а тут… ух!

Ничем не защищенное Солнце, сияющий белый огненный шар, смотрело на меня, посягнувшего на его владения. Невероятным с этой ветки в небесах был и вид Земли, которая проносилась у меня под ногами. Голубой цвет горизонта пропал, и теперь лишь тонкая искривленная полоска лазури переходила в черноту космоса. С точки, где не было никакой погоды, я глядел вниз на вершины грозовых облаков и на гигантские пушистые «пальцы» урагана Альма. В океане я мог видеть V-образные следы кораблей, а на суше – темные сетки больших городов. С горных хребтов в сторону океанов сбегали изящные реки, и я наблюдал, как Миссисипи вьется в своем движении к Новому Орлеану. Всю палитру цветов давали изумрудные тропические леса, бронзовые пустыни, сапфировые воды и облака цвета слоновой кости, а над всем этим царила полная чернота. Попытайтесь представить себе место, не имеющее границ, комнату без стен, пустой колодец, столь же глубокий и бесконечный, как ваше воображение, – вот там я и находился! И это место должно было оставаться моим домом еще несколько часов.

Между тем часы тикали, и мне нужно было добраться до кормовой части корабля, пока еще светло. Залезть в реактивное кресло и зафиксироваться в нем можно и в темноте. Дальше я должен буду пристыковать к своему нагрудному ранцу новый фал с питанием и кислородом от AMU и привязать себя к кораблю 38-метровым тонким нейлоновым тросом. Когда же Солнце взойдет вновь, Том щелкнет выключателем и подорвет единственный пироболт, удерживающий установку на «Джемини». И вот тогда я отплыву от корабля, сам управляя своим полетом, и стану первым человеком – самостоятельным спутником Земли. Хозяином Вселенной.

Но сначала я должен был добраться туда, где лежала установка, словно какая-то странная птица в своем гнезде. Мой скафандр препятствовал каждому движению. Мне требовались гибкость и мобильность, а у него не было ни того, ни другого. Он раздулся, как летающая фигура над парадом по случаю Дня благодарения в Нью-Йорке, и пытался сохранять свою форму, как бы я ни старался изогнуть его. Надавите на воздушный шар – и он вернется к первоначальной форме, как только вы уберете палец. То же самое происходит и в открытом космосе. Чтобы сделать скафандр прочнее, в его ткань была вплетена сетка с ромбическими ячейками, которая придала всей конструкции гибкость ржавой кольчуги. Я мог согнуть руку в локте, но после этого требовалось все время прилагать усилие, чтобы удерживать ее в новом положении. От этого у меня повысилась частота сердцебиения, и я тяжело дышал, пытаясь найти опору. Как хорошо, что я долгие часы проводил в спортзале, накачивая мускулы.

«Джемини» имел коническую форму и состоял из двух секций. После того, как вторая ступень ракеты отделилась, в нашем распоряжении остался возвращаемый модуль, который служил нам жилым и рабочим помещением, а позади него – секция большего диаметра, напоминающая тормозной вагон в конце поезда. Этот агрегатный отсек, или «секция адаптера», имел правильную аэродинамическую форму и соединял возвращаемый модуль с ракетой. В нем содержались топливные элементы, баки с кислородом и механическая аппаратура.

Когда отделилась вторая ступень, обнажилось углубленное дно этой секции. В середине закругленного внутрь днища и находилась моя реактивная установка.

Я двигался вперед, перебирая руками, вдоль небольшого поручня, периодически останавливаясь, чтобы пропустить фал через кольца, примерно такие, какие держат кабель телевизионной антенны, идущий с крыши в дом. Если аккуратно фиксировать фал этими кольцами, моя «линия жизни» будет оставаться на месте и вне опасности. Точнее, я так думал, пока не обнаружил на конце секции адаптера неприятный сюрприз в виде зазубренного подобно пиле края. Он остался на поверхности, когда «Титан» отделился и ушел, и об этом никто не подумал, когда планировали мой выход. Аккуратно, пальцами я передвинул поддерживающие тросики так, чтобы они прошли над острым как бритва металлом. Теперь, пожалуй, моя «линия жизни» и мой скафандр останутся целыми. Скафандр с дырой в нем быстро стал бы защитным кожухом для трупа.

Когда я миновал поворот и скрылся за задней частью адаптера, более невидимый Тому в зеркало, Солнце погасло, и мы вошли в тень над Южной Африкой. Я развернул фиксаторы по бокам установки и включил пару слабеньких лампочек освещения. Зажглась только одна из них, давая не больше света, чем обычная свеча. Я поднял золотистый щиток, защищавший глаза от яркого Солнца, и крепко взялся за фиксаторы.

Боже, как я устал! Мое сердце колотилось с частотой 155 ударов в минуту, я потел как свинья, запах огурца действовал подобно яду, а настоящая работа еще только начиналась. Моя драгоценная жизнь будет зависеть от этих двух металлических фиксаторов, когда я полечу сквозь космос с невероятной скоростью почти в восемь километров в секунду.

Барбара встала этим утром рано и, выпив кофе, стояла перед шкафом, думая, что надеть. Женщины Америки будут глазеть на костюм Миссис Астронавт, когда она выйдет к микрофону сказать, как гордится своим мужем. Она выбрала розовый свитер и брюки до колен, а затем сделала из своих пепельных волос пирамиду завитков. Трейси тоже одели в розовое, в тон маме, и теперь они были красавицами, готовыми предстать перед камерой.

Уже немало астронавтов и космонавтов поднялись в космос на ракетах, поэтому запуск, даже такой проблемный, как у «Джемини-9», стал для огромной аудитории космофилов Америки в некоторой степени рутиной. Однако до сих пор лишь два человека выходили в открытый космос. Я объяснил Барбаре в максимально возможной степени, чего следует ожидать, но поскольку я сам не имел четкого представления о том, на что это будет похоже, нам обоим предстояло принять неизвестность. Наш старый друг Рой Нил из телекомпании NBC зашел навестить Барбару, и она призналась: «Я так боюсь!» Рой взял ее за руку и ответил: «Я тебе скажу кое-что, а ты никогда этого не забывай. Чем больше они летают, тем больше они учатся и тем выше шансы на успех».

Когда я открыл люк, всё, что она знала: сейчас ее 80-килограм-мовый муж видит и чувствует то, о чем человечество раньше только мечтало. Роджер Чаффи с утра разложил на столе схемы и описания, готовый объяснить каждую деталь и ответить на любые ее вопросы. Репродуктор транслировал из ЦУПа наши переговоры. Марта пришла вместе с мужем, чтобы оказать моральную поддержку, и постепенно наша комната заполнилась людьми. На телеэкране объяснения экспертов по части выхода дополняли изображения висящей куклы. Она должна была представлять меня.

Том теперь не мог видеть, как я готовлю установку к путешествию всей жизни, но проложенный по фалу кабель телефонной связи позволял мне объяснить, что дела идут не совсем так, как ожидалось. «Нужно очень постараться, чтобы добраться до этой штуки», – сказал я напарнику.

Единственной лампочки – немногим ярче, чем в карманном фонаре – категорически не хватало. Я с трудом мог видеть вообще хоть что-нибудь, когда выполнял 35 различных действий, необходимых, чтобы заставить эту штуку полететь, – от нажимания кнопок и открытия клапанов и до подключения подачи кислорода. Сказывались физические перегрузки: то, что представлялось простым во время тренировок на Земле, было почти невозможно сделать в настоящей невесомости. Я сотню раз проделывал это упражнение на борту грузового самолета ВВС, который мог сделать «горку» и создать невесомость примерно на 20 секунд. В самолете у меня получалось, почему же оно не работает сейчас? Пот выступил на мне каплями и жег глаза, а шлем не позволял вытереть их. В конце концов я щелкнул последним выключателем и подал на установку электропитание. Пора было лететь – почти пора.

Через 1 час и 37 минут от начала работы, как раз после того, как я стал первым человеком, который сделал полный виток вокруг Земли вне своего корабля и увидел ночную планету во время выхода, наш старый враг, проклятье «Джемини», нанес новый удар.

Я с трудом различал что-либо, но не сразу понял, что виной этому не только темнота. Я работал так напряженно, что искусственная среда, созданная в скафандре, просто не могла поглотить всю углекислоту и всю влагу, которые я выделял. Через стекло шлема сейчас я мог видеть не больше, чем зимним утром через лобовое стекло машины, и я сказал Тому: «Мое стекло явно запотевает». В эту минуту командир должен был встревожиться и вспомнить короткую беседу с Диком о том, что делать, если я не смогу вернуться в корабль.

Почему плыть в космосе и щелкать переключателями так трудно? Проведите мысленно пару опытов. Соедините два садовых шланга, пустите воду, а теперь попробуйте одной рукой разнять их. А лучше так: возьмите бутылку газировки с отвинчивающейся крышкой и, держа ее на вытянутой руке, одной этой рукой отвинтите крышку. Чтобы эксперимент был ближе к реальности, пробегите перед его началом пару километров, чтобы устать и вспотеть, работайте в двух очень толстых перчатках и с закрытыми глазами, имитируя невозможность видеть. И еще иногда становитесь на голову, проделывая все вышеперечисленное, чтобы смоделировать кувыркание в космосе. В общем, вы поняли.

Главной моей проблемой было отсутствие всякой опоры при отсутствии тяжести. Пары тонких металлических стремян, которые должны были удерживать на месте мои ноги, оказалось совершенно недостаточно. Чтобы получить хоть какую-то стабильность, я пропустил правую ногу ниже стремени и встал в него левой, как следует надавив на правую. Как старый моряк, который всегда держится за брас, работая с парусами, я прочно держался одной рукой за фиксатор и работал второй рукой. Лишь для того, чтобы оставаться на месте, требовалась немалая сила руки и кисти, и я снова порадовался, что мы с Чарли Бассеттом долгие часы занимались с тяжестями, чтобы усилить мышцы предплечий.

Когда мне удавалось стабилизировать один конец своего тела, второй тут же пытался «уплыть» прочь. Работа была изматывающей, я тяжело дышал, а сердце давало уже 180 ударов в минуту. Поскольку стекло запотело изнутри, я не мог снять шлем и вытереть его насухо. Единственное, что я мог предпринять – это потереть его изнутри носом и сделать небольшую дырочку, через которую можно было видеть.

Установка AMU представляла собой сложную машину, полную клапанов, рычагов и приборов. Многие из них находились в труднодоступных местах, вынуждая меня полагаться на отражение в полированном металлическом зеркале у меня на запястье, и на тактильное чувство, сильно ослабленное тяжелыми космическими перчатками.

Когда я попытался открыть один из таких клапанов, вступили в силу законы движения мистера Ньютона: клапан старался с такой же силой повернуть меня в противоположном направлении, и я снова начинал дрейфовать в космос. Без опоры было невозможно повернуть даже небольшую ручку: раз, и мое тело летит в другую сторону, пока я не вцеплюсь в новый поручень. В этот момент мои ноги вновь обретали свободу. Усталость грозила победить меня, тело криком кричало об отдыхе, но я не мог его дать, потому что должен был успеть до Солнца. У меня был всего один шанс, и я не мог себе позволить выйти из игры. На заре я должен был иметь на спине эту чертову установку, и, клянусь Богом, я собирался этого добиться. Если, конечно, выдержит организм. Я поглощал кислород с пугающей скоростью, а на краю моего сознания все время висела картинка того острого, похожего на пилу металлического кольца по краю секции адаптера. Оно грозило мне проколом скафандра, если я начну неуправляемо кувыркаться.

Для простоты укладки подлокотники AMU были сделаны телескопическими. Попытка развернуть их из сложенного состояния в рабочее напоминала выпрямление вареных макарон. Я тянул, подлокотник сопротивлялся. Я его гнул – а он старался изогнуть меня. Продвижение измерялось миллиметрами и частыми ударами сердца. В конечном итоге я сумел поставить подлокотники на замки и повернуть, поместил свой зад на маленькое седло и затянул обычный привязной ремень.

В моем шлеме было холодно, а вот задняя часть тела горела как ошпаренная. Во время всех этих сальто в дневном эксперименте по динамике фала у меня разошлись задние швы на семи внутренних изолирующих слоях скафандра. Солнце добралось до треугольника незащищенной кожи, и там образовался большой солнечный ожог, с которым я не смогу сделать ничего, пока не сниму скафандр, а это будет только завтра. У меня было много других причин для беспокойства в эту минуту, так что я пытался не замечать жжения.

Теперь я должен был отстыковать фал, идущий из кабины корабля, и переключиться на запасы кислорода и электроэнергии в самой установке. Потребовалось еще немного поизвиваться, но теперь я был зафиксирован в седле и имел определенную опору, так что переключение получилось. В первый раз в истории человек оборвал «линию жизни», связывающую его с кораблем. Теперь я был сам по себе.

Одновременно я лишился и телефонной связи с Томом, которая тоже шла по фалу. Вместо этого должен был работать небольшой радиопередатчик в составе AMU. Но поскольку я находился в секции адаптера, а Том в корабле, слабый сигнал не мог преодолеть несколько стальных переборок между нами. Я говорил, но он слышал в основном лишь треск и помехи, и с трудом разобрал мои слова: «Я ничего не вижу перед собой».

Он передал операторам, которые не могли слышать меня совсем, что нагрузка оказалась в 4-5 раз выше ожидаемой, что связь ухудшилась и что я не могу видеть сквозь стекло гермошлема. «Если ситуация не улучшится… запретите AMU. Пусть он посидит на месте и немного отдохнет». Я знал, конечно, что он проявил разумную осторожность, но лучше бы он не говорил этого, потому что сейчас Том дал ЦУПу повод отменить полет на реактивной установке.

До отстыковки фала медицинская группа на Земле получала данные с моих датчиков. Теперь врачи их не имели и, будучи паникерами по природе, встревожились. Они потеряли контроль! Они знали, что у меня частое и напряженное дыхание, хотя я и старался не дышать слишком тяжело. Последнее, чего я хотел, – это чтобы важные решения принимались из-за пессимистов вокруг консоли летного врача. Я знал свое состояние куда лучше, чем кто-либо на Земле.

Тем не менее по их самым последним данным, я тратил энергию с такой скоростью, как будто бежал вверх по лестнице по 116 ступенек за минуту. Моя нормальная частота сердечных сокращений почти утроилась, и, по их экспертному мнению, ситуация вышла из-под контроля, а я оказался в зоне, из которой могу и не вернуться. Сернан, заявили они, находится в большой опасности.

Я все еще не хотел признавать этого и сглотнул с чувством разочарования, понимая, что сейчас творится в ЦУПе. Я сделал уже так много, а теперь этот уникальный шанс совершить нечто, чего раньше никто не делал, мог ускользнуть от меня. Смешно, думал я, работать изо всех сил, продвинуться так далеко и не пройти весь путь. Если они собирались отменить полет, нужно было сказать об этом раньше, когда я боролся со «змеей». Я подошел так близко! Моя решимость не отступать может или привести к одному из величайших достижений в исследовании космоса, или иметь своим итогом окончательный крах и стоить мне жизни. Я чертовски устал, но все же хотел продолжать.

Сидя на своем маленьком троне, я еще раз потерся носом о запотевшее стекло шлема, сделал дырочку и посмотрел наружу. Была еще ночь, Австралия проплывала подо мной, виднелись огни Перта на западе и Сиднея на востоке, на противоположных концах этого просторного континента. Я знал, что на другой стороне мира, где все еще сияет Солнце, находятся моя жена и наша маленькая дочь, и все, что я люблю и чем дорожу. Космос в первый раз показался мне враждебным, словно я наконец-то встретил достойного противника. Мне пришлось признаться себе, что я держусь с трудом, но я все же хотел полететь на этой чертовой установке.

Мудрость осенила нас всех с восходом Солнца.

«Джино, ты вообще что-нибудь видишь?» – прохрипел голос Тома, слов было почти невозможно разобрать.

«Ты меня хорошо слышишь, да или нет?» – прокричал я в микрофон, но он едва мог меня понять. Сквозь помехи, на повышенных тонах мы обсудили ситуацию и пришли к разочаровывающему решению.

«О’кей, – сказал он. – Слышу тебя с ужасными помехами. О’кей. Ты всё понял? Я говорю – нет… потому что ты сейчас даже не видишь ручки ориентации. Переключись обратно на электрический фал от корабля».

Это было правильное решение, и Том не собирался его обсуждать. Он вышел на связь с Землей.

«Гавайи, это «Джемини-9»».

Станция слежения на Гавайях ответила на вызов.

«Мы прекращаем работу с AMU, – сказал Том. – У нас нет выбора».

«Принято, мы согласны», – пришел ответ.

«Джин просил передать, что очень сожалеет об этом, но у него нет выбора, и у меня тоже».

«Принято. Мы поняли».

На этом обсуждение закончилось.

Со вздохом я закрыл глаза и повернул шлем в сторону утреннего Солнца, чтобы его тепло растопило хотя бы часть влаги на стекле. Я сделал всё, что мог. Я не сдался, я был готов бежать и дальше, если бы так решили. К сожалению, право выбора принадлежало не мне, и хотя мне не сильно нравилось оставлять работу незаконченной, я знал, что поступить так – правильно. Пора было возвращаться домой.

Оставалось сделать две вещи – избавиться от AMU и вернуться в корабль. Освободиться от притяга, вновь подключить фал от корабля и выбраться из секции адаптера, аккуратно сматывая за собой «пуповину», было легче, чем залезть туда, но все же отнимало много времени.

Но теперь я не был уже столь аккуратен и расчетлив. У AMU больше не было никакой цели в этом полете, и я более не беспокоился об этой чертовой штуке. ВВС США заплатили 10 миллионов долларов, чтобы создать такое чудо техники, а мы без тени сожаления собирались выкинуть его в космос и позволить ему сгореть в атмосфере.

Время летело, пока я выбирался из когтей AMU и выползал, цепляясь, на боковую сторону «Джемини» и вдоль нее к кабине. Наддутый скафандр вовсе не потерял своей жесткости за два прошедших часа, и стекло гермошлема было совершенно мутным. Последние силы уходили подобно отливу, а мои проблемы еще не кончились. На самом деле в ближайшие минуты мне предстоял тяжелейший этап выхода.

Мой выход в космос занимал умы почти всех. Профессиональный гольфист Берт Янси был так поглощен телевизионным репортажем в номере мотеля, что забыл о начале финального тура Memphis Open с призом в 100 тысяч долларов. В Риме папа Павел VI помолился за нас в Апостольском дворце. В эту минуту я был благодарен за любую помощь.

В Техасе в нашу комнату вползла тревога. То, что слышал Роджер через два часа после начала выхода, не соответствовало плану. Обеспокоенный, он вышел из комнаты, чтобы поговорить по специальному «красному телефону», который соединял напрямую с ЦУПом. Он вернулся с непроницаемым лицом и снова сел с Барбарой разбираться в циклограмме.

«У Джина есть еще около 25 минут до того, как вновь наступит тень, – сказал он. – Без Солнца ему будет холоднее, и стекло запотеет еще больше». А затем он обозначил проблему, о которой до сих пор мало кто думал: «Из-за этого ему будет трудно войти обратно в корабль».

Барбара кивнула. «Как много времени нужно, чтобы зайти обратно?» – спросила она. Роджер посмотрел ей в глаза: «Примерно 20 минут». Пятиминутный запас еще никогда не казался таким маленьким.

Марта пододвинулась поближе и обняла мою жену. «Давай, Джин, – прошептала она. – Залезай обратно».

По опыту Эда мы знали, что проникнуть обратно в корабль будет чертовски нелегко. Вместо того чтобы сказать, что это трудно, Эду стоило объявить, что это почти невозможно. Если астронавт был выше 175 см, он не мог выпрямиться в тесной кабине, не упершись головой или ногами. Во мне даже без шлема было 183 см, а это означало, что мне нужно будет слегка сложиться, чтобы залезть внутрь. Я уже измучился, и к тому же на мне были стальные штаны. Но я помнил, что боевой вылет не закончен, пока пилот не сел на авианосец, а в открытом космосе работа не сделана, пока люк корабля не закрыт и не заперт.

Когда я вылез из люка, мы прикрыли его, оставив щель примерно в 8 см, чтобы «змея» могла выползать наружу, а внутренняя часть корабля была защищена от прямых лучей жгучего Солнца. Я стал вслепую нащупывать люк. «Не вижу», – сказал я Тому, отыскивая что-нибудь знакомое. Наконец мои шарящие перчатки обхватили люк, я открыл его, повернулся и засунул внутрь ноги. Том, который все это время сматывал фал, теперь мог до меня дотянуться – он схватил меня за коленку, чтобы придать опору и наконец-то положить конец моему балету в невесомости.

Я же задел фотоаппарат Hasselblad, которым Том фотографировал мой выход. Камера поплыла перед моими глазами, и я попытался ее схватить, как игрок с первой базы хватает отбитый мяч. Неуклюжая перчатка коснулась ее, но у меня уже не было сил, чтобы крепко сжать пальцы и удержать камеру, и фотоаппарат, крутясь, уплыл прочь. С ним ушли и фотографии моего выхода, но я сумел снять и сохранить кинокамеру.

Мы шли над Атлантикой, когда я, полный внутренних опасений, начал протискиваться в кабину. Том держал меня за ноги, потому что негибкий скафандр сопротивлялся, словно живой. Попытки сложить его напоминали складывание пополам надувного матраса. Том не мог оказать никакой другой помощи, и вокруг не было больше никого, так что именно мне приходилось сражаться со скафандром и кораблем одновременно. Я тяжело дышал от напряжения, но все же старался не сказать лишнего, потому что врачи внимательно слушали.

Я протиснулся пониже и сумел согнуть ноги до положения утиной ходьбы. Том держал меня за ступни на сиденье. Если он отпустит их, чтобы я смог засунуть ноги в проем перед сиденьем, я просто вылечу назад в космос, так что я попытался наклониться вперед. Мучительная боль пронзила мои бедра, но я тянул тело вниз, извиваясь, как космический акробат. Я сумел сдвинуть за край сиденья сначала пальцы ног, а затем пятки, одновременно запихивая колени под приборную доску. Мои ботинки зацепились за стальную плиту, которая закрывала кресло с передней стороны, пальцами вниз, и ноги неестественно изогнулись в форме буквы V, но я продолжал давить. У меня не было выбора – приступы боли приходилось игнорировать.

Моя цель состояла в том, чтобы впихнуть зад в кресло и прижаться спиной к его спинке, но это было невозможно сделать в наддутом до жесткого состояния скафандре. Усилия перешли в борьбу, а затем в настоящую битву с пространством, которое я отыгрывал по миллиметру, обливаясь потом. Мое сердце слегка успокоилось по дороге к люку, но теперь снова билось как сумасшедшее, пока я корчился, и я заглатывал воздух по сорок раз в минуту.

Впрочем, докладывать об этом ЦУПу не стоило. «Заходим, без проблем», – передал Том. «Без проблем», – согласился я. Не было смысла говорить врачам больше, чем им следует знать. Они все равно не могли мне помочь.

Я уцепился пальцами за нижнюю часть приборной доски и снова стал тянуть. Еще немного, и я впихнул под доску колени и теперь мог использовать их как точку опоры. Это было непросто сделать в мягком скафандре, и почти невозможно в наддутом. Происходило все примерно так: ых-х-х! И так: ах-х-х! Толкнемся, поерзаем, еще толкнемся, попробуем… ох-х-х!.. заставить скафандр согнуться. Это было труднее, чем засунуть пробку в бутылку с шампанским.

К этому моменту я был наполовину внутри корабля и наполовину снаружи, и все еще трудился на всю катушку, чтобы впихнуть свое тело в кабину. Я сумел опустить плечи ниже уровня люка, вдавил себя вниз так сильно, как только мог, согнул шею и голову под немыслимым углом и потянул за люк. Он ударил по верхушке моего гермошлема и не закрылся. Сукин сын! Я все еще не продвинулся в достаточной степени.

Том дотянулся правой рукой до рукоятки, похожей на ручку щетки, которая через цепь передавала усилие на люк, и потянул ее, чтобы опустить крышку пониже. Толчок, люк сдвинулся еще на десяток сантиметров и остановился. Ручка зацепила первый зуб трещотки механизма, и это было хорошо, но мне стало еще хуже. Я был спрессован до такого состояния, что уже ничего не мог согнуть, а чертова дверь все не запиралась. Еще один толчок, и мне стало страшно больно. Человеческое тело не способно складываться подобно листу бумаги.

Наконец, защелки сработали, и я начал качать ручку так, чтобы люк уже не смог распахнуться. От боли у меня темнело в глазах, я совсем не мог пошевелиться, например, выпрямить ступни, которые все еще были завернуты назад. Я не мог опустить тело ниже, а колени не шевелились, потому что были вдавлены в нижнюю часть приборной доски.

Еще щелчок. Качаем, трещотка щелкает, я скриплю зубами. Ни одна кость пока не сломалась, хотя непонятно почему. Я никогда не испытывал такой боли. Я качнул ручку в последний раз, и люк наконец-то плотно закрылся.

Должен признаться, что я уже плакал, хотя только Том мог об этом знать. «Том, – прошептал я по внутренней приватной линии, чувствуя себя смертельно раненным, – если мы не сможем быстро наддуть кабину, и мне придется оставаться в таком положении до конца полета, я просто умру!» Я не мог больше находиться в этой ужасной позе. Воздух не поступал в легкие, пятна плясали у меня перед глазами, невероятная мука пронзала меня, и я был на грани потери сознания.

Том не медлил ни секунды, и свист поступающего в кабину кислорода стал для меня самым прекрасным звуком за всю жизнь. По мере роста внешнего давления скафандр милосердно смягчался. Когда я смог пошевелить ногами, я с болью вывернул ступни, выпрямился наконец и смог уместиться в маленьком кресле.

Я снял шлем и вдохнул свежий кислород. Лицо у меня было красное, как редиска, и Тома шокировал его вид. У нас было железное правило – никогда, ни в коем случае не распылять воду в кабине, потому что летающие капли могут замкнуть электрическую проводку. Но Том не колебался. Он схватил водяной кран, направил в мою сторону, как будто это был пистолет, и пустил струю жидкой прохлады на мою горящую кожу. Я облегченно закрыл глаза, чувствуя себя спасенным и воскресшим почти что из мертвых.

Я пробыл в открытом космосе два часа и девять минут, «пройдя» за это время примерно 58 000 км – один полный виток вокруг Земли и более трети второго. Работа была сделана, и я выжил и могу рассказать о ней, но даже сейчас, вспоминая это, я чувствую усталость.

Когда все тревоги остались позади, мы смогли отдохнуть до конца дня, и я был этому очень рад. Я устал, как не уставал никогда в жизни, и когда я стянул с рук перчатки, я увидел, что ладони вздулись до такой степени, что металлическое кольцо перчатки срезало кусочек кожи. Но в этот момент я просто радовался, что живой, и потеря нескольких полосок плоти меня не волновала. Я был уверен, что никто не смог бы провести этот выход лучше меня, потому что те непредвиденные проблемы, с которыми я столкнулся, поджидали любого. Но факт есть факт: меня послали выполнить определенную работу, и я не смог этого сделать.

Я не слишком тревожился о том, что за мной наблюдал весь мир, потому что большинство людей все равно не понимало, что происходит. Меня беспокоили мои друзья-астронавты, потому что внутри себя я четко ощущал, что где-то сплоховал и всех их подвел. Я отдал работе всего себя, и теперь, спустя много лет, я знаю точно, что задание было чересчур амбициозным с самого начала. Но тогда я не понимал, как убедить ребят в серьезности проблемы. Конечно, они ничего не скажут мне в лицо, но в частных беседах в отряде прозвучит несколько ехидных комментариев. Этот новичок не справился. Настоящий летчик-испытатель нашел бы какой-нибудь способ заставить эту штуку работать. Будет ли считаться, что я потерпел неудачу? С нашим «Джемини-9» случилось слишком много неприятностей – быть может, этот полет станет для меня первым и последним? Поймут ли меня?

Ладно, по крайней мере мы собирались домой. Полет был практически закончен, и после восьмичасового сна нам предстояло подготовиться к спуску. Я спал тревожным сном, который был лишь отчасти смягчен мыслью о том, что я возвращаюсь на Землю намного более опытным, чем улетал с нее, и верой в то, что за оставшиеся несколько часов, когда почти ничего не надо будет делать, ничто больше не пойдет наперекосяк. Знал бы я, как будет на самом деле!

В Техасе была полночь, и всё уже успокоилось. Патрули присматривали за домом. Настала тишина, и только Барбара не могла заснуть после пережитых волнений. Она лежала в постели и прислушивалась к шороху помех из динамика, выведенного на малую громкость. В космосе ничего не происходило.

Конечно, ей стало легче, когда пришла новость о том, что я благополучно вернулся в корабль и что люк закрыт. Это событие праздновали тихо, потому что она все еще стояла у интеркома и слушала мой голос. Постепенно гости разошлись по домам, исчезла пресса, Рай и бабушка Кук ушли спать, Трейси тоже угнездилась под изношенным одеялом, и Барбара наконец осталась одна.

Она вышла во двор, встала на веранде, которую мы сделали вместе, и долго смотрела в темное небо. Где-то там летел ее муж, и она не могла ни увидеть его, ни достать, как и он не мог встретить ее. Запах роз и гладиолусов, которые мы посадили, окружал ее в эту теплую ночь. Она положила руку на поддон с красными кирпичами, из которых я постепенно складывал печь для барбекю. Этот проект, рассчитанный на будущее, подразумевал, что будущее наступит. Хотя я был далеко, я в то же время был и близко, и я возвращался домой. Тяжелая личная ноша жен астронавтов была, пожалуй, сравнима с чувством неопределенности у жен тех моряков, которые пять столетий назад повели через неизведанные моря «Нинью», «Пинту» и «Санта-Марию», чтобы открыть новый мир.