Зигмунд Фрейд писал, что «мужчина становится мужчиной только после смерти отца». Если следовать его определению, я стал мужчиной 10 июня 2006 года. Это была суббота, Шаббат. Я провел тот день в больнице, скорчившись в форме буквы W на двух стульях в палате моего отца. Весьма необычный способ соблюдения Шаббата.

Шаббат стал для меня единственным источником мира в душе, с тех пор как шесть месяцев назад, находясь на Южном полюсе, я узнал об ужасном диагнозе своего отца. Шаббат давал мне возможность отвлекаться и испытывать духовные и физические радости. Как говорил раввин Абрам Иешуа Хешель: «Значение Шаббата в том и состоит, чтобы отмечать время, а не пространство… [в этот день] мы стремимся приобщиться к святости времени… ощутить саму вечность, переключить внимание с результатов Творения на само таинство Творения, покинуть сотворенный мир и перейти в процесс его сотворения».

Если и существует какое-либо предписание Шаббата, идеально подходящее для космологов, так это оно. Очевидно, что запрет на использование технологий никому не придется по вкусу. Точно так же для многих психологически неприемлемо соблюдение четвертой заповеди, в том числе для большинства моих боговдохновенных светских коллег.

Но для меня тот Шаббат начался предыдущей ночью. Мы с моим братом Кевином дежурили в больнице Седарс-Синай, где наш отец умирал от рака. Он только что перенес последнюю из череды неудачных операций, и, чтобы облегчить агонию, врачи ввели его в искусственную кому. Он был без сознания, но, как бы ненаучно это ни звучало, мне казалось, что он чувствовал мое присутствие.

Сидя у кровати отца, я размышлял над тем, что некоторые люди соблюдают Шаббат с его предписанием воздерживаться от работы формально — ленятся или прибегают к алкоголю, — а не духовно. Подчас люди вообще стараются идти по жизни легко, не привязываясь ни к традициям, ни к людям, ни к чему-либо еще, поскольку привязанность всегда вызывает неизбежную боль.

Но потом я улыбнулся. «Папа, — сказал я, — сегодня ты соблюдаешь четвертую заповедь добросовестно, как никогда». Впервые в жизни он не отреагировал на мою шутку. Этот самый веселый, самый умный, самый сложный человек, которого я когда-либо знал, молчал, побежденный невидимым врагом. Я говорил с ним несколько часов, словно он мог меня слышать. Я был уверен, что он меня слышит. К вечеру его дыхание стало слабее, эфемернее. Было очевидно, что он уходит.

Однажды он сказал мне, что не присутствовал при моем появлении на свет. В тот день, в июне 2006 года, мне было 34 года — столько же, сколько ему, когда родился я. Мы были невероятно похожи: оба были околдованы магией науки, оба испытывали отвращение к власти. Оба были брошены отцами и не общались с ними много лет — в полном противоречии с предписаниями «Поучения отцов». Но теперь я решил разорвать этот порочный цикл. Что нас разделяло сейчас, так это мое убеждение в том, что я обязан находиться рядом с ним просто потому, что так было предписано.

Я не должен был его любить (хотя любил). Я не должен был уважать все его жизненные решения (и я не уважал). Но я должен был почитать его. Это был мой путь. Какие бы несправедливые поступки он ни совершал в прошлом, — он пропустил все мои вручения дипломов, не учил меня водить машину, не подставлял плечо, чтобы я мог выплакаться, — ничто из этого не имело значения. Обиды отступили со скоростью света. Пусть я не мог забыть, но я мог простить. Это все, что я мог ему дать.

Мы с Кевином по очереди дежурили у его постели. Около полуночи я вышел из его палаты и разрыдался. Слишком много всего случилось за последние месяцы, от самого невероятного приключения в моей жизни на Южном полюсе до мучительных моментов, когда мне довелось увидеть последние минуты жизни моего отца; все четыре сезона жизни преследовали меня так же безжалостно, как само время.

Через несколько часов я решил поехать домой к моей матери в западной части Лос-Анджелеса, чтобы немного поспать. Было неизвестно, сколько еще отец сможет продержаться в таком состоянии. Только сейчас на меня навалилась вся тяжесть случившегося. Как не существует инструкций, как воспитывать детей или быть хорошим наставником, так нет и никакого учебника о том, как пережить смерть родителя.

Едва я добрался до дома матери, как позвонил Кевин. Дыхание отца становилось все более затрудненным. Я бросился обратно в больницу. Мчась по пустынному бульвару Санта-Моники на старомодном отцовском «порше» цвета металлик, я не мог сдержать улыбку. Я вспомнил, как несколько лет назад, покупая эту машину, отец заявил, что это «часть его кризиса конца жизни».

Я мчался на восток, словно притягиваемый мощной гравитацией. Мне нужно было успеть к нему, пока он не ушел. Но я опоздал. Он пропустил мой приход в этот мир, я пропустил его уход. Много лет я задавался вопросом, что за человек он был, почему сделал то, что сделал, но в конце концов все эти вопросы потеряли смысл. Ни один ответ не мог бы меня удовлетворить.

Мне было 34 года, и я снова остался без отца, как почти 30 лет назад, когда он ушел в первый раз. Но на этот раз он сделал это не по своей воле. И на этот раз я не был зол на него. Мне было больно. Мучительно больно.

Мой отец умер раньше срока, не успев написать свое духовное завещание. К счастью, я провел вместе с ним самые драгоценные, невозвратимые моменты. Почитая его, я получил величайший дар из всех возможных. Кто знает, добавил ли я дней к своей жизни на земле, как обещает пятая заповедь. Но я добавил жизни в свои дни, и это было самое большое вознаграждение.

Мы, астрономы, — главные «мусорщики» в мире науки, вынужденные довольствоваться теми скромными подаяниями, что дает нам Вселенная: несколько фотонов здесь, космический луч там. Изредка Вселенная расщедривается на уникальный метеорит или гравитационную волну, дразня нас и разжигая наш аппетит. Но в астрономии есть одно преимущество перед всеми остальными отраслями науки: у нас есть настоящие машины времени — наши телескопы. Когда я превратился из любителя в профессионального астронома, то с удивлением обнаружил, что мое любопытство растет пропорционально разрешающей способности моих телескопов. Ставки тоже росли.

Несмотря на то что BICEP2 показал нам скорее мираж, чем следы Мультивселенной, для меня он раскрыл гораздо больше тайн на Земле, чем я мог ожидать. Оглядываясь сегодня в прошлое, я поражен тем, как много увидел благодаря этому телескопу. Я побывал на краю света. Я нашел, а затем потерял двух отцов — своего настоящего отца и человека, которого считал своим научным отцом. Я был нанят, уволен и нанят снова. Я встретил любовь своей жизни и стал отцом трех чудесных созданий. Мне почти удалось завладеть золотым идолом, но он ускользнул из моих рук. BICEP2 изменил меня; я стал еще более страстным мусорщиком, чем прежде. В конце концов космический пролог остался закрытой книгой, которую нам еще предстоит прочитать, при условии, что мы сумеем заглянуть под ее пылевую суперобложку.

Как-то вечером, пару месяцев назад, я вывел своих детей во двор, прихватив небольшой телескоп, похожий на тот, что был у меня в детстве. Мы вместе смотрели на звезды, на Луну и Юпитер — это были те же самые завораживающие виды, которые много лет назад заставили меня навсегда влюбиться в космос. Увлекшись, мы забыли про время. Но вскоре пришла пора возвращаться на Землю и ложиться спать. В постели они продолжали увлеченно спорить, какая из увиденных ими звезд ярче, красивее и лучше остальных. В ответ я спел им старинную астрономическую колыбельную: «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка, расскажи мне, кто ты такая…»

Когда они заснули, я вышел во двор и снова прильнул глазом к окуляру телескопа. Глядя на ночное небо, я снова стал ребенком — маленьким мальчиком под пологом молчаливых звезд. Телескоп снова стал моей машиной времени, позволившей заглянуть в прошлое. Меня охватили эмоции. Я нашел способ продлить свои дни на земле — наполнить их смыслом. Все мои детские тревоги исчезли. Вместо них родилась новая реальность: загадочный смысл жизни, преломленный и многократно увеличенный линзами благоговейного восхищения и неутолимого любопытства. Все это случилось за долю секунды.