Осмотревшись на станции, я отправился в один из двух баров. Почему два? Один был для некурящих, а другой — для курильщиков. В отличие от заведения для некурящих, во втором царил полумрак, делая его более притягательным и популярным. Мы, несколько членов команды BICEP, расположились за маленьким столиком в привычной для астрономов полутьме и подняли тост за телескоп, благодаря которому теперь оказались на краю света и надеялись добраться до начала Вселенной: «За BICEP, который позволит нам совершить путешествие к началу времени!»

После нескольких пинт новозеландского эля Speight я, слегка пошатываясь, вышел из бара и впервые увидел у кромки воды стайку пингвинов. За пингвинами можно наблюдать бесконечно: когда они вперевалку ходят по суше на своих коротеньких лапках, то похожи на забавных малышей; в воде же становятся стремительными и изящными, как олимпийский чемпион Майкл Фелпс. Вид этих полярных жителей, мужественно ныряющих в ледяную воду, вдохновил меня на опрометчивую прогулку к воронке вулкана, возвышающейся над островом на добрые 229 м и известной как Наблюдательный холм. Скотт использовал этот холм для наблюдения за погодными условиями. Именно на этом холме оставшиеся члены экспедиции ждали триумфального возвращения Скотта и его четырех товарищей с Южного полюса. Когда те не вернулись, его люди установили на вершине холма деревянный крест высотой 2,5 м с вырезанными на нем именами погибших и последней строкой из стихотворения «Улисс» Альфреда Теннисона: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Строкой, которая врезается в память и не дает спать по ночам.

На следующий день я сел на другое судно C-130 — у этого вместо привычных шасси были не убирающиеся лыжи. Самолет был заполнен лишь наполовину, оставляя кучу пространства для того, чтобы спать или разглядывать через иллюминатор бесконечную белизну шельфового ледника Росса, протянувшегося почти на 1000 км. От кромки ледяного шельфа предстояло лететь примерно 400 км вдоль полярного плато до станции Амундсен — Скотт. Когда я прибыл на полюс, для лета было холодновато: –32 °C. К тому же я задыхался, так как станция расположена на высоте более 2,7 км над уровнем моря. Покончив с короткими формальностями, я отправился в свой номер и без сил рухнул на кровать.

9 января 1912 года Скотт и его команда добрались до самой южной точки, которой они достигли в ходе предыдущей экспедиции в 1901 году. Перед ними лежала неизведанная земля, но Скотт был полон уверенности: они покорят Южный полюс.

Я также был полон энтузиазма. При всей монотонности работы трудиться над телескопом в столь необычном месте было просто потрясающе. Мне приходилось щипать себя, чтобы убедиться в том, что все это происходит в реальности. Лаборатория Темного сектора стала для BICEP уютным домом, хотя это было самое странное строение, которое я видел в своей жизни. Все здания на станции были построены на сваях, как обычно строят пляжные домики на побережье. Только здесь главным врагом был не песок, а снег. Если бы не паучьи ноги, поднимающие здания над снежной пустыней на несколько метров, все они вскоре были бы погребены под снегом, включая купол нашего драгоценного телескопа, — неизбежная участь всех полярных зданий с менее продуманной конструкцией. Единственным сооружением на всей станции, не стоящим на сваях, был (что неудивительно) уличный нужник. За разработку конструкции функционального и комфортного отхожего места на сваях вполне можно присуждать Нобелевскую премию!

Лаборатория Темного сектора стала моей крепостью. Это был анклав полутьмы и безмятежности, убежище от слепящего солнца и холода, надежно защищенное от внешнего мира массивными сейфовыми дверями 30-сантиметровой толщины. В Америке такие двери используются в холодильных камерах, где хранится замороженное мясо; на Южном полюсе у этих дверей противоположная задача — не дать замерзнуть «мясу» живых ученых. Внутри лаборатории мигали разноцветные лампочки, мягко шелестели вентиляторы, компьютеры послушно выполняли свои программы. Нашей команде нельзя было терять ни секунды: предстояло выполнить почти годовой объем работы всего за три летних месяца. Последний самолет улетал со станции в середине февраля, пока температуры не падали ниже точки замерзания авиационного топлива. Если мы не успеем закончить работу к этому сроку, нам придется остаться здесь на самую долгую ночь в своей жизни.

Мы так тщательно проверили BICEP в Пасадене, что здесь удивительно легко установили его на массивной станине (рис. 46). Теперь предстояло самое сложное — протестировать телескоп в новых условиях, откалибровать и убедиться в том, что он работает так, как нужно. Дни слились для нас в непрерывную череду; за стенами лаборатории Солнце, словно дразня нас, нарезало по небу бесконечные круги, никогда не опускаясь ниже линии горизонта.

Нам некогда было скучать. К тому же на станции было чем заняться помимо работы. В свободное время я пытался накачать мышцы в тренажерном зале, гонял мяч с аспирантами на баскетбольной площадке или играл в настольный теннис с сантехниками и профессорами. Мы часто обсуждали, чем каждый из нас планирует заняться в небольшом отпуске, который полагался нам по возвращению «со Льдов». Я рассказал, что собираюсь совершить туристический поход по Южному острову Новой Зеландии, славящемуся своей сказочной природой, и мне тут же надавали массу полезных советов. На станции царил дух подлинного товарищества; мне казалось, такой же дух братства должны ощущать моряки на корабле — недаром именно ВМС США построили первую постоянную станцию на Южном полюсе в далеком 1956 году.

По мере приближения Рождества 2005 года (а для троих из нас, семитов, Хануки) праздничное волнение нарастало. На краю света к праздникам относятся серьезно. Перед ужином состоялось спортивное мероприятие с внушающим трепет названием «Гонка вокруг света» — на самом деле это был четырехкилометровый забег вокруг Южного полюса, в ходе которого бегуны пробегают через все часовые пояса планеты. У меня не было шансов: в забеге участвовали серьезные спортсмены, в том числе один из финалистов Топ-200 Бостонского марафона. После этого все отправились на праздничный ужин с омарами. К счастью, у меня были с собой саморазогревающиеся кошерные консервы. За несколько дней до Рождества я проанализировал свежие данные BICEP. Система, казалось, работала хорошо, но в данных все равно проскальзывали незначительные эффекты, которые могли сымитировать искомые нами сигналы B-мод. Нам нужно было вычислить источник этих помех. Космические сигналы, которые мы искали, были настолько слабыми, что даже самая малая погрешность измерений могла свести на нет наши усилия. Если мы не сумеем досконально разобраться в ограничениях нашего инструмента, окружающей среды и даже собственных возможностей, наши поиски будут обречены на неудачу.

Антарктика не прощает ошибок. Одной из главных ошибок Скотта была его приверженность научным целям экспедиции. Проиграв Амундсену полярную гонку, он, несомненно, был удручен, но утешал себя мыслью, что его миссия будет успешной в научном плане. По пути он собрал обширную коллекцию антарктических артефактов — камней, скелетов животных и других образцов, предназначавшихся для лондонского Музея естественной истории. Груженые сани существенно затрудняли путь и снижали скорость передвижения. Хотя Скотт и его товарищи достигли Южного полюса почти на месяц позже Амундсена, их находки, как он надеялся, попадут в музей. Но цена их научной экспедиции оказалась самой высокой: они погибли за науку.

Мой отъезд с Южного полюса был, к счастью, не столь драматичен. Тем не менее он был омрачен предчувствием беды и неизвестностью. Сразу после Рождества мне позвонил старший брат Кевин и сообщил страшную новость: наш отец болен раком. Через пару недель ему был назначен курс химиотерапии в Лос-Анджелесе. Все мои научные планы, не говоря уже о намерении попутешествовать по Новой Зеландии, рухнули в один миг. Нужно было выезжать как можно быстрее: от Южного полюса до Калифорнии меня отделяли пять перелетов.

Мое пребывание на станции было настолько коротким, что я даже не успел как следует пообщаться с Джейми Боком, соавтором проекта BICEP. Я хотел поговорить с ним по душам, узнать, что он думает по поводу этого проекта, нашей совместной работы и ее перспектив. Я хотел поделиться с ним своей гордостью, воспоминаниями о том непростом пути, который привел нас с теннисного корта в Калтехе в эту самую южную точку мира.

Джейми знал о болезни моего отца, но, провожая меня от станции к самолету, не сказал об этом ни слова. Вместо этого он спросил, верны ли слухи о том, что я присоединился к конкурирующей команде POLARBEAR: «Я слышал, ты работаешь с Адрианом. Это правда?»

Идея большого телескопа POLARBEAR принадлежала Адриану Ли из Калифорнийского университета в Беркли. Джейми и Адриан были ровесниками и в прошлом не раз работали над конкурирующими проектами. Адриан руководил экспериментом MAXIMA, который совсем немного уступал эксперименту BOOMERanG Ланге и Бока в точности измерений, показывающих плоскостность нашей Вселенной.

В высококонкурентном мире экспериментальной астрономии вас, как правило, оценивают по тому, насколько успешен ваш последний эксперимент. Здесь нельзя почивать на лаврах, особенно если вы метите на Нобелевскую премию. Начиная новый проект, вы уже должны думать о следующем. Вселенная полна тайн — а у космологов нет недостатка в идеях. Если эту тайну не раскроете вы, это сделает кто-то другой. Вы получаете ценный опыт в текущем проекте и, опираясь на него, уже думаете о том, как сделать следующий шаг. Джейми и Адриан были давними соперниками, и Джейми явно рассматривал мое сотрудничество с Адрианом как предательство.

Телескоп POLARBEAR также предназначался для поиска B-мод поляризации, но благодаря своим огромным размерам — почти в десять раз больше, чем BICEP, — он мог измерять сигналы на очень малых угловых масштабах, которые были недоступны нашему телескопу. Группа POLARBEAR отставала от команды Калтеха по меньшей мере на четыре года, но недавно получила пожертвования в размере 1 млн долларов на строительство трехметрового телескопа, и Джейми, очевидно, об этом знал.

То, что POLARBEAR должен был искать сигналы, которых не видел BICEP, казалось, не играло для Джейми никакой роли. Для него я перестал быть партнером; я стал конкурентом. Я отмахнулся от Джейми: сообщество исследователей реликтового излучения настолько мало, что почти каждый работает над несколькими проектами, поэтому конфликты неизбежны. Сам Джейми внес важный вклад в конкурирующий проект Planck, разработав для него поляризационно-чувствительные болометры, практически идентичные тем, которые использовались в BICEP.

Но он не отступал. Мы подошли к самолету, который уже включил свои четыре мощных двигателя. Как нельзя было остановить эти ревущие турбины, так и Джейми не мог остановиться.

«Ты должен решить, в какой ты команде!» — прокричал он сквозь рев двигателей.

Я испытывал смесь замешательства, обиды и гнева. Как он мог сомневаться в моей преданности моему же собственному экспериментальному детищу? И как он мог говорить об этом в такой момент, зная, что моему отцу диагностировали четвертую стадию рака? Мое сердце бешено колотилось, я не мог вымолвить ни слова. От нашей дружбы, зародившейся пять лет назад на теннисном корте в Калтехе, не осталось и следа. Из друга и единомышленника Джейми превратился в непримиримого конкурента, не знающего пощады к своим противникам. Последние несколько минут мы простояли в неловком молчании, пока я пытался осмыслить произошедшее. Наконец, каргомастер крикнул мне, что пора. Я махнул Джейми и поднялся на борт, задыхаясь от разреженного воздуха и гнева.

На борту самолета, предназначавшегося для перевозки 50 парашютистов, сейчас находилось всего двое из «мензурок». Пилоты разрешили нам разместиться в кабине, и я, не отрываясь, смотрел через иллюминатор на простиравшееся под нами бескрайнее полярное плато. Вся эта история вокруг BICEP, мой вынужденный отъезд, разговор с Джейми казались банальными по сравнению с той человеческой драмой, которая разыгралась здесь 100 лет назад. Каково было Скотту в последние минуты жизни, когда он замерзал посреди безжалостной ледяной пустыни там, внизу?

Глядя, как солнечный свет отражается от ледяного плато, я размышлял о том, что случилось за несколько последних недель. Меня переполняли противоречивые эмоции — от гордости и удовлетворения до гнева, обиды и страха. Больше всего я переживал за отца. Мне нужно было успеть вернуться в Лос-Анджелес, прежде чем ему начнут проводить химиотерапию. Прошло меньше недели, как я узнал о его болезни. Через полтора дня после отлета с Южного полюса я приземлился в зеленом, цветущем Крайстчерче.

Шел проливной дождь. У меня не было даже куртки.