Глава 16
Некто «потирал руки». Наконец-то хоть что-то происходит!
Какая привлекательная цель – разжигать желания, раздувать чувственность, тяжкое пламя страсти, жажду наслаждений.
Жить надо приятно и забавно. Весело!
Некто иногда был в восторге, делая гадости. Он этим указывал людям на то дурное, что они сделали или подумали. Люди ведь мастера делать гадости самим себе. Как они не понимают, что удовольствия все-таки гораздо интереснее?!
Водка была отменная, холодненькая, проскальзывала в горло легко и мгновенно растекалась по жилам веселым огнем. Белые ломтики хлеба, розовая ветчина и зеленые огурчики живописно лежали на тарелке с сине-золотистым ободком.
«Приятное сочетание цветов», – подумал Георгий, обильно посыпая бутерброд рубленой петрушкой и красным перцем.
Он жевал, напряженно думая. Гладышев доложил о вчерашнем разговоре с Дубровиным. Результат оказался не таким, как ожидалось.
Георгий всю ночь не спал, ворочался с боку на бок, рассчитывая сроки, перебирая в уме подробности отношений с Викой, их последние дни. Почему он так мучительно, так остро переживает смерть этой женщины? Ведь она не была его женой? И он не собирался ничего в этом менять. Да, он обещал содержать ее и ребенка. Они бы ни в чем не нуждались. Ему и в голову не приходило отказаться от своих слов. Но жениться…
Даже теперь, когда он узнал, что у Вики были другие мужчины, все осталось по-прежнему. Кроме одного: он не был уверен, его ли это ребенок. Судя по тому, что сказал Гладышеву Кирилл после драки, на следующее утро, – они с Викой давно поссорились и разорвали отношения. Инициатором была она. Ее бесполезно было уговаривать, убеждать в чем-либо. Если Вика что-то решала, она решала раз и навсегда. Георгий знал эту черту ее характера, и она ему нравилась. Ребенок был его! Он это чувствовал. Иначе почему он сразу полюбил его так сильно?
Дубровин тогда с Викой уже не встречался, если он говорит правду, конечно. Похоже, он вообще не знал о том, что Вики нет в живых. Или просто умеет мастерски притворяться. На всякий случай Георгий велел глаз с него не спускать. Авось тот чем себя и выдаст!
Директор «Опала» был восточным мужчиной. В его жилах текла кровь горцев, бурная, как горные реки, разреженная и острая, как воздух кавказских вершин. Он уважал в людях достоинство и силу и ненавидел, презирал «шакалов», низких, подлых, трусливых – ничтожных. Ничтожный мужчина отвратителен. Ничтожная женщина жалка. Он мог бы спокойно вытереть об нее ноги для ее же блага, чтобы она ощутила своей шкурой, какая она тварь!
Вика была другая. Все, что он узнал о ней, не смогло поколебать его уважения и любви к ней. Она была гордая женщина, с тем особым блеском в глазах, которого не увидишь в мутном взгляде «шакала». Вика была яркая, красивая и смелая, уверенная в себе. Она не могла не нравиться мужчинам. Именно такая женщина могла быть достойна внимания Георгия. Но таких мало. Их трудно найти в мире людей, терзаемых страхом и сомнениями.
Он любил Вику и ни о чем не жалел. Жена, не жена – какая разница? Он простил ее измену, ее ложь, ее кокетство. Он все ей простил, в том числе и других мужчин. Главное, что ребенок, которого она носила, был его, Георгия. И он не зря поклялся, что найдет где угодно, из-под земли достанет того мерзкого «шакала», посмевшего поднять руку на его женщину! Он его накажет! Сам. По своему собственному закону. Но только после того, как будет уверен, что нашел убийцу Вики, что ошибки быть не может.
Именно потому Кирилл Дубровин все еще ходит по земле, что Георгию точно неизвестно – он ли тот «шакал», который должен жалеть, что родился на свет. Георгий не бандит, он мститель. А месть священна; она чиста, как прозрачная вода горных озер. Да, он простил Вике все, но того, кто лишил ее жизни, он прощать не собирался!
Георгий сжал зубы и застонал. Как это все на него навалилось! И сложности в делах, и разборки с партнерами, и смерть любимой женщины. А теперь ему еще приходилось заниматься самостоятельным расследованием. Он не мог переложить ответственность на милицию. Они плохо ищут. Если же паче чаяния им посчастливится поймать убийцу, Георгию они его не отдадут. Такого исхода дела допустить нельзя. Георгий не сможет смыть пятно позора со своей чести, если «шакал» примет смерть не от его руки! Ему ничего не остается, как самому найти проклятого мерзавца, а потом резать его тонкими полосками, как мясо, которое так вкусно готовила мама Георгия с лапшой и овощами.
Только это смогло бы успокоить его боль, остудить горящее ненавистью сердце, жаждущее справедливого возмездия! Если убийца – Кирилл, он не уйдет от расплаты.
Вчера, получив известие от Паши и Арсена, Гладышев поехал в «Охотник» вместе с Георгием. Директор захотел посмотреть, с кем проводит время предполагаемый «шакал». Ему докладывали о длинноногой блондинке, а Дубровин танцевал с самой обыкновенной женщиной, правда, довольно привлекательной. Взглядом, осанкой и повадками она чем-то напомнила Георгию Вику. Женщина была в платье цвета спелого граната, ее лицо сияло внутренней силой, которая представляла для Георгия главное, что он ценил в людях. Хотя она была и не в его вкусе, все же вызывала подсознательную симпатию. Пожалуй, нужно будет присмотреть за ней, чтобы она не стала очередной жертвой Дубровина. Черт знает, что у него на уме?! Понимая, зачем он встречается с этой женщиной, как он себя ведет, чего добивается, какие цели преследует, Георгий сможет разобраться, что произошло с Викой. Дубровин – это пока единственная ниточка, потянув за которую можно разматывать запутанный клубок событий. Больше ничего. Никаких зацепок.
Какой-то он непонятный, этот Кирилл. С одной стороны – не трус и не ничтожество. Вон как отделал гридинских охранников! С другой стороны – если человек совсем уж ни на что не годящийся, то он никогда не решится на убийство. Чтобы лишить жизни себе подобного, нужно иметь хоть чуть-чуть характера.
Еще странность – все эти жуткие личности, то ли сумасшедшие, то ли колдуны, или экстрасенсы, или жаждущие подобных услуг, поджидающие Дубровина в подъезде, возле дома, звонящие ему по телефону. Ну что это? Почему вдруг они стали липнуть к Кириллу? Он не маг, не ясновидящий, не целитель, не святой, не гуру – он бизнесмен. А это вещи несовместимые.
Георгий вздохнул и налил себе холодной водки в хрустальный стаканчик. Выпив, он вернулся к мыслям о мести. Ему казалось, что он слышит шепот сотен давно истлевших поколений его гордых предков, пращуров, ушедших в Долину Снов, непокоренных, великих. Они бы одобрили его решение. Мужчина может смыть обиду только кровью. Он не успокоится, пока не сделает этого.
Месть представлялась Георгию сладостной, как слезы счастья, как горячий, душистый ветер с высокогорных лугов…
Новый шведский холодильник плохо смотрелся на старой, давно не ремонтированной кухне, оклеенной выцветшими и кое-где отставшими обоями. Плитка потрескалась, потолок пожелтел, а раковину давным-давно пора было заменить. На некрашеном подоконнике стоял пышно цветущий бальзамин, пахло кипяченым молоком и средством для мытья посуды. В окно заглядывал ясный зимний день, белый, слегка морозный.
Нина Никифоровна Климова сидела за столом с вытертой от времени клеенкой, подперев голову рукой, пригорюнившись. Она отключила телефон, который буквально не давал ей ни минуты покоя. Казалось, он раскалился не столько от звонков, сколько от выплескиваемого посредством него негодования, возмущения, а то и откровенных угроз.
Арнольд умер и похоронен. Вчера она ходила на его могилу, где смерзшиеся комья земли, едва прикрытые оставшимися еловыми ветками и скрюченными, задубевшими от холода гвоздиками, вызвали у нее глухую тоску и желание плакать.
По щеке Нины Никифоровны потекла слеза. Суровый супруг ни разу за всю их совместную жизнь не дарил ей цветов. Он считал это «баловством и напрасной тратой денег». Только в день свадьбы, если это можно было так назвать, он преподнес ей жидкий букетик гвоздик, за который ей было стыдно всю церемонию. Теперь такие же жалкие гвоздики лежали на куче земли, которая составляла все нынешнее достояние господина Климова.
«Интересно, что он вспоминал перед смертью? – подумала Нина Никифоровна, доставая носовой платок и вытирая слезы. – Было ли что-то такое, о чем он жалел? Чего не хотел оставлять в этом закрытом теперь для него мире?»
Если он и жалел, то, скорее всего, о том, чего не успел испытать сполна, почувствовать, насладиться. Он всегда и во всем отказывал не только себе, но и ей, и детям. Ради чего? Какие такие «необыкновенные ценности» заменили ему повседневные радости и удовольствия жизни? Бедный Арнольд! Похоже, что ему нечего было жалеть в том мире, из которого он так неожиданно ушел!
Так или иначе, но, будучи живым, супруг руководил делами «Спектра»; фирма росла и развивалась, приносила доход. Как все это происходило, Нина Никифоровна не имела ни малейшего понятия. А теперь вся ответственность свалилась на нее, не спрашивая, может ли она справиться, есть ли у нее силы и необходимые знания и навыки. Вот так всегда и бывает: переложенная ответственность возвращается к тому, кто когда-то отказался от нее, и больно бьет по голове.
Климова уволила Нелли, а функции бухгалтера переложила на бывшего зама Арнольда. Получалось все из рук вон плохо. И бухгалтерия, и руководство, и сама фирма медленно, но верно приходили в упадок. Все имели претензии к новому шефу – Нине Никифоровне Климовой.
На нее начали давить. В первую очередь – сотрудники «Спектра», чувствующие, как почва уходит из-под ног, и боящиеся потерять работу. Они звонили Нине Никифоровне домой, требовали навести наконец порядок, внести в дела определенность, которая позволила бы предприятию нормально работать. Но это еще были цветочки…
Госпожу Климову начали одолевать бывшие партнеры Арнольда, а теперь, получалось, ее. Они оказались людьми разными, с резкими манерами, плохими характерами, отсутствием воспитания и элементарной вежливости. Один успел нагрубить ей, обозвал «неповоротливой коровой» и прочими словами, не принятыми в приличном обществе. Нина Никифоровна пришла в ужас, она то и дело плакала и прикладывала к голове ледяные компрессы. Но это не помогало. Нужно было что-то делать, а она не знала что.
Сперва, почти обрадовавшись, что Арнольда нет – как ни чудовищно это звучит, – она кинулась делать покупки. Никто не мешал ей, никто ее не ограничивал, не выражал недовольства, не ругал за «напрасные траты». Шведский холодильник как раз был одним из первых ее приобретений. Она столько о нем мечтала, что почти не испытала радости, когда он на самом деле появился у нее на кухне. Нина Никифоровна «перегорела». Внутри у нее вместо желаний и стремлений образовалась пустота, постепенно заполняемая страхом и замешательством.
Деньги оказались не столько удовольствием, сколько предметом забот и волнений. На днях ей позвонил неизвестный и без обиняков наговорил всяких страшных вещей: что она своим бездействием и нерешительностью завалит фирму, которую Арнольд выпестовал, создал своими потом и кровью; что еще немного, и она «прохлопает» бизнес своего мужа; что есть некий молодой и жадный до денег человек, желающий прибрать «Спектр» к рукам, который уже пытался выкупить долги фирмы; что… Словом, у Климовой голова шла кругом от всей обрушившейся на нее информации, в основном неприятной и требующей от нее немедленного принятия мер. Она выслушивала, плакала и все больше и больше боялась.
Нина Никифоровна боялась всего, что принадлежало к опасному, неустойчивому и динамичному миру бизнеса. А сильнее всего она боялась «дел»: всех этих банковских счетов, платежек, балансов, ценных бумаг, сделок, договоров, кредитов, отчетов, налогов и прочих бесчисленных непонятных и ужасных вещей, к которым она не знала как подступиться.
Бизнесмены напоминали ей гигантских хищных акул, плавающих в бесконечно далеком от нее океане делового мира и имеющих одно-единственное намерение: слопать зазевавшегося соседа, который оказался слабее, несобраннее, нерешительнее. Проглотить его со всеми потрохами, без остатка, с наслаждением и чувством выполненного долга. Как она сможет войти в этот чужой для нее мир и не только не оказаться пищей более сильного, не пойти ко дну, не погибнуть в бурных волнах, а выплыть, удержаться на поверхности? И не только удержаться, но и двигаться вперед, в самую гущу событий, туда, где зарождаются ураганы, штормы и грозы? Ведь она всего только женщина, слабая, не обученная вести корабль не то что в бурю, а в спокойную и солнечную погоду!
Долги! Это слово вызвало у нее настоящую панику! Она была приучена Арнольдом жить по средствам и никогда не одалживать. Нина Никифоровна не могла припомнить, чтобы она одолжила когда-либо у соседки хотя бы коробок спичек, не говоря уже о деньгах! А сам ее супруг, оказывается, не был столь щепетильным в том, чтобы придерживаться собственных принципов, и наделал долгов, да еще в делах. А ей теперь хоть вешайся!
«Волки, безжалостные, хищные волки!» – думала она о тех, с кем ей придется иметь дело.
От обитателей морских глубин она перешла к четвероногим хищникам, но это ничего существенно не меняло. Господи, чего только она не передумала в связи с долгами! То ей виделся хам – налоговый инспектор, который безобразно кричал на нее, а потом выписывал кучу громаднейших штрафов, которые она не в силах была заплатить и оказывалась на улице, распродав за долги фирму и все свое жалкое имущество; то ей мерещилась тюрьма, куда ее обязательно посадят, потому что она непременно запутается, сделает что-нибудь не так, ошибется, или ее обманут партнеры – «кинут», «подставят», «вздуют», или как там еще это у них называется?!
Нина Никифоровна уже видела себя в грязной, вонючей, полной тараканов и крыс, тюремной камере, из которой она не сможет выйти до конца своих дней. Ей становилось так страшно, что она с трудом преодолевала желание все бросить, уехать подальше, к двоюродной тете в Карелию, спрятаться, забыть Москву, фирму, свое замужество, похороны и весь последующий кошмар, как страшный сон. Пожалуй, она бы так и сделала, но было одно обстоятельство, которое ее останавливало: дети. Она не могла себе позволить все бросить. Она должна бороться за свое и их благополучие, отстаивать их интересы любой ценой, причем делать это как можно лучше.
«Какой же выход? – спрашивала она себя в очередной раз, поправляя компресс на голове. – И есть ли он вообще? Как мне решиться на что-то? У кого спросить совета?»
Родители Нины Никифоровны давно умерли, друзей и знакомых она не приобрела. Более того, живя с Арнольдом, она растеряла своих немногочисленных подруг и приятелей. И вот теперь ей не к кому обратиться в трудную минуту. Как коварна бывает жизнь! Как ловко она расставляет свои ловушки! А люди, словно несмышленыши, беззаботно шагают себе, пока капкан не захлопнется. Только оказавшись в отчаянном, угрожающем положении, они начинают оглядываться по сторонам и думать: как же так получилось? Как это произошло с ними?
Климова никому не доверяла. Кто ей даст настоящий, хороший, дельный совет? Кому она нужна? Разве только подтолкнут, чтобы она быстрее свалилась в пропасть… Сама она за дела браться тем более не решалась. Ее обязательно обведут вокруг пальца, подведут под статью, потому что она – дура и ничего не смыслит в бизнесе.
Нина Никифоровна заплакала. Сколько лет она во всем себе отказывала, чтобы муж мог развивать фирму, вести дела, и вот к чему это привело! Она так измучена, растеряна, больна, наконец. Кто-то должен ей помочь! Еремина, уж на что серая мышь, и то отказалась, не захотела иметь с ней дела. А разве место директора было плохим предложением для нее?
Мысль о Ереминой немного приободрила госпожу Климову. Та ведь не отказалась окончательно, она просто не захотела быть наемным работником. А что, если предложить ей совместный бизнес? Кажется, именно такой вариант она посчитала бы приемлемым? Что ж, несмотря на строптивый характер, Еремина порядочная женщина и не способна на обман и воровство. И в делах она как рыба в воде. Покойный Арнольд был за ней как за каменной стеной! Он неоднократно говорил жене, что на Еремину можно положиться, что она на редкость умная баба и что скромная и тихая она только на вид, а когда речь идет об интересах фирмы, то Клавдия ни за что не уступит и все сделает так, что «Спектр» окажется в выигрыше.
«Она умеет отстаивать интересы фирмы» – вот фраза, которая врезалась в память Нины Никифоровны и так кстати пришла теперь на ум.
Значит, она должна, просто обязана уговорить Еремину взять на себя руководство «Спектром». Иначе… Что будет, если она не сумеет найти согласие с Клавдией, госпоже Климовой было даже предположить страшно. Придется принять любые условия, которые выдвинет Еремина. Если она захочет быть совладелицей фирмы и равноправным компаньоном, то нужно пойти на это. Лучше иметь половину доходов, чем потерять все, да еще и остаться в долгах.
У Нины Никифоровны появилась странная уверенность, что только Клавдия сумеет и, главное, захочет защитить ее интересы. Она тоже женщина, и они смогут договориться и понять друг друга. На мужчин надеяться не стоило: они уже показали себя. Достаточно вспомнить патологическую жадность и мелочные придирки Арнольда. Еремина испытала их на себе сполна, так что много ей объяснять не придется. Интересы Нины Никифоровны будут ей близки и знакомы.
Климовой овладело страстное желание как можно быстрее сбросить всю ответственность, все дела фирмы на Еремину. Какое облегчение она тогда испытает! Не надо будет ходить целыми днями с дикой головной болью, не надо будет отвечать на эти ужасные телефонные звонки, выслушивать кошмарные вещи. Тюремная камера и налоговый инспектор откладывались на неопределенное время, и уже это одно было счастье!
Нина Никифоровна решила, что разговор с Ереминой надо продумать до мелочей. Возможно даже, его придется записать на бумаге, а потом выучить наизусть. Осечки быть не должно. Она продумает каждую фразу, каждое слово, чтобы, не дай бог, не попасть впросак! Если ей не удастся уговорить Клавдию Петровну… Об этом страшно было помыслить.
Клавдия никак не могла разобраться в себе. В ней словно поселилась и начала жить своей собственной жизнью совсем другая женщина, изрядно потеснившая ту Клаву Еремину, которую знали бывшие коллеги, сотрудники «Спектра», ее мама и отчим, покойные Арнольд и Вика, соседи, продавцы в булочной и универсаме, где она много лет подряд покупала продукты, – словом, все ее окружение. Может, это раздвоение личности? Шизофрения? От подобных мыслей она пугалась, но ненадолго. На смену им приходили другие, радостные и светлые, волнующие, тревожные и все чаще – интимные, эротические.
«Это запоздалый переходный возраст, половое созревание», – решила Клава.
Она не помнила своего «волшебного превращения» из девочки в девушку, а затем в женщину. Кажется, в женщину она начала превращаться только сейчас. Это оказался чертовски интересный и захватывающий процесс. Кем же тогда она была все это время? Вопрос настолько поразил ее своей простотой, какой-то даже неприличной наготой, бесцеремонностью и срыванием покровов, что она ужаснулась своему неведению относительно самой себя, своей истинной сути.
Что же, выходит, та Клава Еремина, которой она до сих пор себя считала, была неким бесполым, бесхребетным, бесхарактерным и аморфным существом, по сравнению с которым инфузория-туфелька или пресловутая амеба представлялись эдакими настоящими «гигантами мысли»?! Придя к такому неутешительному выводу, Клавдия не знала, плакать ей или смеяться. На секунду замешкавшись, она начала смеяться – долго, все сильнее и сильнее, до слез, до колик в животе. О господи! Что с ней было все эти странные длинные годы? Спячка? Вроде бы для людей это не типично. Тогда что же?
Так и не ответив себе на этот вопрос, Клава занялась другим. Кем она была, приблизительно ясно. Ей захотелось выяснить – кто же она сейчас? Что из себя представляет эта новая женщина, которая продолжает называть себя Клавдией Ереминой?
Та, бывшая, Клава до смерти испугалась ночного сообщения, что мужчина, который вчера провожал ее домой, – опасный маньяк, убивающий женщин. Та Клава металась по кухне, хватаясь то за сердце, то за голову, и выпила весь полугодовой запас валерьянки и пустырника.
Другая, новая, Клава продолжала думать о Кирилле как о мужчине, близость с которым была привлекательна и желанна, который снился ей ночью в весьма недвусмысленной роли, и… Словом, несмотря ни на что – убийца он, маньяк или сумасшедший, – ей хотелось его поцелуев, его ласк, самых откровенных и далеко идущих. Она почти не имела опыта в этом и поэтому полагалась на свое собственное воображение: ей хотелось тех ласк от него, которые она сама себе представляла.
Странно, что обе Клавы умудрялись уживаться и ладить одна с другой. Прежняя Клава трусила и рисовала страшные картины, а новая начала собираться в гости к Кириллу, совершенно незнакомому мужчине, который вполне мог действительно оказаться кем угодно – сексуальным маньяком, преступником, вором… Внезапно Клавдии пришло в голову, что Кириллу ее показывали, когда она продавала газеты в переходе. Причем сделал это другой мужчина, которого она где-то могла видеть. Где? Либо у Арнольда, либо у Гридина. Первое – более вероятно.
Интересно, помнит ее Кирилл или нет? Узнал ли он в ней торговку газетами, когда подошел к ее столику в «Охотнике»? Ей срочно надо сделать одну вещь, о которой она в суете последних дней забыла: проверить, не являются ли записанные карандашом цифры на папке с бумагами Вики номером ячейки камеры хранения ручной клади. И если являются…
Рассуждая логически, как поступил бы знаменитый сыщик с Бейкер-стрит, она пришла к выводу, что Вика с ее характером не стала бы ехать на другой конец города, чтобы положить что-то важное для нее в камеру хранения. Значит, надо взять карту Москвы и посмотреть, какой вокзал расположен ближе всего к дому Вики. Скорее всего, именно там и оставлены вещи.
Еще одно оставалось непонятным. Зачем Вике вообще было их прятать таким образом? Ответ мог быть только один: она боялась их держать у себя в квартире, но уничтожать не собиралась, потому что они могли ей понадобиться. Она хотела их использовать с какой-то целью. Может, это вообще не ее вещи, а чьи-то, и в таком случае Вика по окончании определенного срока или вследствие изменившихся обстоятельств должна была передать их адресату или владельцу.
Что это может быть такое? Что лежит в камере хранения? Ответы на эти вопросы могли появиться только после того, как подтвердится догадка Клавдии. Или не подтвердится. Тогда и речь вести не о чем. Цифры вообще могут оказаться ни при чем – так, случайная запись. Но Клавдия почему-то была уверена, что все как раз наоборот. Есть на одном из московских вокзалов камера хранения ручной клади, где Вика оставила нечто, что может пролить свет на тайну ее смерти…
Однако об этом она подумает потом. Сейчас пора собираться к Кириллу. Она обещала, что придет утром.
Клавдия выбрала темно-синее платье джерси и элегантный шейный платок, который, вероятно, стоил кучу денег. Умеют люди жить все-таки! Вот Лиза, обыкновенная девчонка, с вечно ободранными коленками и сопливым носом, двоечница и лентяйка, сумела устроить себе шикарную жизнь. Она всегда говорила, что точно знает, как будет жить – каждый день есть пирожные и пить кофе, покупать себе наряды, развлекаться и бездельничать. Так и получилось! Ее Славка неплохо зарабатывал, потом мамуля устроила ему переезд в Канаду, и он некоторое время жил там один, устраивался, присматривался, потом вызвал Лизу. Они и в Москве жили на широкую ногу, и в Канаде не пропадут.
Самое удивительное, что ни в школе, ни во дворе Лиза ничем особым не выделялась, кроме веселого, беззаботного характера и неистребимой уверенности, что впереди ее ждет обеспеченная жизнь, море удовольствий, любовь и счастье. Чем подкреплялась такая уверенность, Лиза и сама не имела понятия. Просто она знала, что у нее не может быть иначе. Она не приспособлена для терпения, лишений и трудностей, а Бог дает каждому то, что ему по плечу.
Клавдия думала о Лизе, одеваясь и напевая себе под нос. У нее было прекрасное, приподнятое настроение. Чуть-чуть волнения придавало ему остроту и пикантность. Клавдия накрасила глаза, чего не делала со студенческих вечеринок, на которых была-то всего пару раз. Потом она накрасила и губы. Странно, но она не отвернулась от зеркала с чувством глубокого отвращения. Наоборот, она сама себе понравилась!
На улице было бело и празднично, как будто уже пришло Рождество. Деревья стояли в инее и в хлопьях снега, нарядные, как персонажи сказок Шарля Перро. Снег слегка хрустел под ногами, и было приятно идти по нему в красивых сапожках, плотно облегающих ногу. Воздух пах прохладой и дымком, доносящимся из кафе, в котором жарили пончики. Звенели и стучали трамваи, и вороны с громким карканьем слетали с козырьков крыш и заснеженных оград.
