На следующий день

На шестое рождество Питеру подарили рыбку. Это была японская бойцовая рыбка, петушок с тончайшим расщепленным хвостом, похожим на шлейф кинозвезды. Питер назвал ее Росомаха. Он часами смотрел на ее переливающуюся чешую, на блестящий глаз. Но спустя несколько дней ему стало интересно, как живется тому, чей мир ограничивается аквариумом. И почему рыбка застывает каждый раз, проплывая возле усиков пластмассовых водорослей: она думает, что встретила что-то новое, и восхищается формами и красотой растения, или просто таким образом она отмечала еще один круг вокруг аквариума?

Питер начал вставать среди ночи, чтобы проверить, спит ли рыбка когда-нибудь. Но независимо от времени суток Росомаха всегда плавала. Он думал о том, что видит рыбка: увеличенный глаз, появляющийся, словно солнце, в стекле аквариума. Он слышал, как отец Рон в церкви рассказывал о том, что Бог видит все, и решил, что Росомаха воспринимает его так же.

Сидя в камере окружной тюрьмы Графтона, Питер пытался вспомнить, что случилось с его рыбкой. Он предполагал, что она умерла. И скорее всего это случилось на его глазах.

Питер не отрываясь смотрел на видеокамеру в углу под потолком, которая бесстрастно смотрела на него. Они — кто бы это ни был — следили за тем, чтобы он не лишил себя жизни прежде публичного растерзания. Поэтому в его камере не было ни койки, ни подушки, ни даже матраца. Только жесткий топчан и эта дурацкая видеокамера.

Хотя, с другой стороны, может, это и хорошо. Насколько Питер мог судить, в этом ряду одиночных камер он был один. Он Ужасно испугался, когда машина шерифа остановилась перед зданием тюрьмы. Он смотрел по телевизору все эти передачи и знал, что творится в подобных местах. Все время, пока его оформляли, Питер не раскрывал рта — не потому, что был крепким орешком, а потому, что боялся, что, раскрыв рот, расплачется и уже не сможет остановиться.

Послышалось лязганье металла по металлу, словно звон мечей а затем шаги. Питер не сдвинулся с места, он зажал кисти рук между коленями и ссутулился. Он не хотел казаться решительным не хотел вызывать жалость. Вообще-то у него неплохо получалось быть невидимым. Он оттачивал это мастерство в течение двенадцати лет. Перед его камерой остановился надзиратель.

— К тебе посетитель, — сказал он и открыл дверь.

Питер медленно встал. Он поднял глаза на камеру наблюдения и последовал за надзирателем по мрачному серому коридору. Интересно, сложно ли выбраться из этой тюрьмы? Что, если, как в компьютерных играх, он мог бы подпрыгнуть в каком-нибудь умопомрачительном ударе кун-фу, вырубить этого охранника, потом еще одного и еще одного, пока не доберется до двери и не сможет вдохнуть воздух, вкус которого уже начал забывать?

Что, если он останется здесь навсегда?

Именно в этот момент он вспомнил, что случилось с рыбкой. Наслушавшись о правах животных и милосердии, Питер спустил Росомаху в унитаз. Ему казалось, что канализационные трубы выходят в какой-нибудь огромный океан, как тот, куда они всей семьей ездили прошлым летом отдыхать, и что Росомаха сможет каким-то образом найти обратную дорогу в Японию, к своим родственникам-петушкам. Когда Питер поделился этим с Джойи, тот рассказал ему о коллекторах и о том, что вместо свободы Питер подарил своему питомцу смерть.

Надзиратель остановился перед дверью, на которой было написано «Комната свиданий». Питер не имел ни малейшего представления, кто мог к нему прийти кроме родителей, которых он пока не готов был видеть. Они будут задавать вопросы, на которые он не мог ответить, — о том, как можно было уложить сына спать и не узнать его на следующее утро. Возможно, было бы лучше вернуться обратно к видеокамере, которая безотрывно следила, но не судила.

— Заходи сюда, — сказал надзиратель и открыл дверь.

Питер судорожно вздохнул. Ему стало интересно, что подумала рыбка, оказавшись вместо прохладного синего океана в дерьме.

Джордан вошел в здание тюрьмы округа Графтон и остановился у пропускного пункта. Прежде чем попасть к Питеру Хьютону, ему нужно было зарегистрироваться и получить из рук охранника по ту сторону прозрачной стенки пропуск.

Джордан взял журнал, расписался и протолкнул его в узкую щель под стеклянной перегородкой — но забрать его было некому. Оба охранника, находившихся внутри склонились над маленьким серо-белым телевизором, который, как и все телевизоры на планете в этот момент, транслировал репортаж о стрельбе.

— Простите, — сказал Джордан, но никто не обернулся.

— Когда началась стрельба, — говорил репортер, — Эд МакКейб выглянул из кабинета, где проводил урок математики у девятого класса, и оказался между стреляющим и учениками.

На экране появилась рыдающая женщина, большие белые буквы внизу обозначили ее как «ДЖОАН МАККЕЙБ, СЕСТРА ПОГИБШЕГО».

— Он любил детей, — плакала она. — Он заботился о них все семь лет, в течение которых преподавал в Стерлинге, и заботился о них до последней минуты своей жизни.

Джордан переступил с ноги на ногу.

— Эй!

— Секунду, друг, — ответил один из охранников, махнув ему рукой, не поворачиваясь.

На экране опять появился репортер, его волосы развевались, словно парус под легким ветерком. За ним виднелась кирпичная стена здания школы.

— Коллеги вспоминают Эда МакКейба как преданного своему делу учителя, который всегда был готов пройти пешком лишнюю милю, чтобы помочь ученику, и как страстного любителя путешествий, который часто говорил в учительской о своей мечте пройти пешком по Аляске. Мечте, — скорбно проговорил репортер, — которой не суждено сбыться.

Джордан взял журнал и с такой силой пропихнул в щель, что тот упал на пол. Оба охранника сразу же обернулись.

— Я пришел, чтобы увидеться со своим клиентом, — сказал он.

Льюис Хьютон не пропустил ни одной лекции за девятнадцать лет своего преподавания в колледже Стерлинга, до сегодняшнего дня. Когда позвонила Лейси, он уехал в такой спешке, что даже не подумал оставить записку на двери аудитории. Он представил, как студенты ждали его появления, чтобы записать каждое слово, слетающее с его губ, словно сказанное им было безупречно.

Какое слово, какая банальность, какое замечание, брошенные им, довели Питера до такого?

Какое слово, какая банальность, какое замечание могли бы остановить его?

Они с Лейси сидели во дворе и ждали, когда полиция покинет их дом. И они ушли — по крайней мере, один из них, — вероятно, чтобы продлить ордер. Льюису и Лейси нельзя было заходить в дом до окончания обыска. Некоторое время они стояли в дверном проеме и смотрели, как мимо них время от времени офицеры проносили сумки и коробки с вещами, которые Льюис ожидал увидеть, — компьютеры, книги из комнаты Питера, и с теми, что стали для него неожиданностью, — теннисная ракетка, большая упаковка непромокаемых спичек.

— Что нам делать? — пробормотала Лейси.

Он покачал головой, не в силах сказать ни слова. Для одной из своих статей о ценности счастья он проводил опрос пожилых людей с суицидальными наклонностями.

— А что нам остается? — спрашивали они, и тогда Льюис не смог понять это полное отсутствие надежды. Тогда он не мог представить, что жизнь может оказаться настолько горькой, что невозможно придумать, как все исправить.

— Мы ничего не можем сделать, — ответил Льюис, и он действительно так считал. Он смотрел на офицера, выносившего стопку старых комиксов Питера.

Когда он только приехал и подошел к Лейси, которая ходила взад-вперед по дорожке, она бросилась к нему в объятия.

— Почему? — рыдала она. — Почему?

В этом вопросе была тысяча других, но Льюис не знал ответа ни на один из них. Он держался за жену, словно она была соломинкой в бурлящем потоке, и тут заметил глаза соседки через дорогу, выглядывавшей из-за занавески.

Вот тогда они и перешли на задний двор. Они сидели на качелях в окружении голых ветвей кустарников и тающего снега. Спина Льюиса была идеально ровной, а пальцы и губы занемели от холода и шока.

— Ты думаешь, — прошептала Лейси, — это наша вина? Он внимательно посмотрел на нее, восхищаясь ее смелостью: она облекла в слова то, о чем он не позволял себе даже думать. Но что еще им оставалось говорить друг другу? Выстрелы были. И их сын в этом замешан. Нельзя отрицать факты, можно только изменить призму, через которую на них смотреть. Льюис склонил голову.

— Я не знаю.

Где же начинать искать возможные причины? Случилось ли это потому, что Лейси слишком часто брала Питера на руки, когда он был маленьким? Или потому, что Льюис делал вид, что смеется, когда Питер падал, надеясь, что малыш не заплачет, если будет думать, что нет причин плакать? Следовало ли им тщательнее следить за тем, что он читал, смотрел, слушал… или жесткий контроль привел бы к такому же результату? А может, дело в комбинации воспитаний Льюиса и Лейси? Если из ребенка супругов ничего не вышло, значит, пара не справилась.

Дважды.

Лейси разглядывала замысловатый узор кладки под своими ногами. Льюис помнил, как мостил кирпичами задний дворик. Он сам разровнял песок и выкладывал кирпичи. Питер хотел помочь, но Льюис не разрешил: кирпичи были слишком тяжелыми.

— Ты можешь пораниться, — сказал тогда он.

Если бы Льюис не оберегал его так сильно, если бы Питер ощутил настоящую боль, возможно, он не смог бы причинить боль другим?

— Как звали мать Гитлера? — спросила Лейси.

Льюис непонимающе посмотрел на нее.

— Что?

— Она была ужасной матерью?

Он обнял Лейси.

— Не мучай себя, — пробормотал он.

Она зарылась лицом в его плечо.

— Но это будут делать другие.

Всего на мгновение Льюис позволил себе поверить, что все ошибаются — что Питер не мог стрелять в школе сегодня. В некотором смысле это было правдой — несмотря на сотни свидетелей, мальчик, которого они видели, не был тем, с кем Льюис разговаривал перед тем, как лечь спать. Они разговаривали о машине Питера.

— Ты же знаешь, что до конца месяца нужно пройти техосмотр, — напомнил Льюис.

— Да, — ответил Питер, — я уже записался.

Неужели и это была ложь?

— Адвокат…

— Он сказал, что перезвонит нам, — ответил Льюис.

— Ты сказал ему, что у Питера аллергия на морепродукты? Что если ему дадут…

— Я сказал, — ответил Льюис, хотя ничего не говорил. Он представил Питера, сидящего в камере тюрьмы, мимо которой он проезжал каждое лето по пути в Хайверхилл на ярмарку. Он вспомнил о том, как Питер позвонил на второй день отдыха в лагере и молил забрать его домой. Он думал о своем сыне, который все равно оставался его сыном, даже если совершил что-то настолько ужасное, что Льюис не мог закрыть глаза, не представив самого страшного. И тогда его грудь стала слишком тесной, а воздуха — слишком мало.

— Льюис? — Лейси отстранилась, услышав, как он начал хватать ртом воздух. — С тобой все в порядке?

Он кивнул, улыбнулся, но поперхнулся правдой.

— Мистер Хьютон?

Они оба подняли глаза и увидели перед собой офицера полиции.

— Сэр, вы не могли бы пройти со мной на минутку?

Лейси тоже встала, но он остановил ее. Он не знал, куда ведет его этот коп и что ему собираются показать. Он не хотел, чтобы Лейси это видела, если этого можно было избежать.

Последовав за офицером в свой собственный дом, он ненадолго задержался, увидев полицейских в белых перчатках, тщательно обыскивающих его кухню. Его шкафы. Когда он оказался у двери, ведущей в подвал, его бросило в пот. Он понял, куда они направляются. Именно мысли об этом он старательно избегал с тех пор, как Лейси впервые ему позвонила.

В подвале стоял еще один офицер, из-за его спины Льюис ничего не видел. Здесь было на десять градусов прохладнее, но Льюис все равно был мокрым от пота. Он вытер лоб рукавом.

— Посмотрите на эти винтовки, — сказал офицер. — Они принадлежат вам?

Льюис сглотнул.

— Да. Я хожу на охоту.

— Скажите, пожалуйста, мистер Хьютон, все ли оружие на месте? — Офицер отошел в сторону, показывая на шкаф для оружия со стеклянной дверцей.

У Льюиса подогнулись колени. Три из пяти охотничьих винтовок стояли в шкафчике, как девушки на танцах, пришедшие без кавалера. Двух не было.

До этого момента Льюис не позволял себе верить этим ужасным вещам, которые говорили о Питере. До этого момента все оставалось чудовищным недоразумением.

Теперь же Льюис начал винить себя.

Он повернулся к офицеру, посмотрел ему в глаза, ничем не выдав своих чувств. Льюис понял, что этому он научился у собственного сына.

— Нет, — ответил он. — Не все.

Первое неписаное правило адвоката — вести себя так, словно ты знаешь все, хотя на самом деле тебе совсем ничего не известно. Глядя в глаза клиенту, у которого может быть, а может и не быть ни единого шанса на оправдание, нужно умудриться оставаться одновременно и бесстрастным, и убедительным. Нужно сразу установить рамки отношений с клиентом: я Я босс, а ты говоришь мне только то, что я хочу услышать.

Джордан уже сто раз был в этой ситуации — ожидал в комнате свиданий в этой самой тюрьме человека, с помощью которого он сможет заработать, — и искренне верил, что видел все в этой жизни, поэтому был поражен, обнаружив, что Питер Хьютон может его удивить. Судя по масштабам стрельбы и нанесенного ущерба, по ужасу на лицах, которые Джордан видел на экране, все это вряд ли могло быть делом рук этого худощавого мальчишки с веснушками и в очках.

Это была первая мысль Джордана. Следующей мыслью было: «Это мне только на руку».

— Питер, — сказал он. — Меня зовут Джордан МакАфи, я адвокат. Меня наняли твои родители, чтобы я представлял твои интересы в суде.

Он подождал ответа.

— Садись, — сказал он, но мальчик остался стоять. — Или не садись, — добавил Джордан. Он нацепил деловитое выражение лица и поднял глаза на Питера. — Завтра тебе выдвинут обвинение. Под залог тебя не отпустят. У нас будет возможность изучить пункты обвинения утром, до того как ты отправишься в суд. — Он дал Питера минуту, чтобы переварить информацию. — С этой минуты тебе не придется проходить через все это одному. У тебя есть я.

То ли Джордану показалось, то ли действительно что-то вспыхнуло во взгляде Питера при этих словах. Что бы это ни было, оно исчезло так же быстро, как и появилось. Питер уставился в пол, не выказывая никаких эмоций.

— Что ж, — сказал Джордан, поднимаясь. — Вопросы есть?

Как он и ожидал, ответа не последовало. Черт, с таким же успехом Джордан мог поговорить с одной из жертв стрельбы. «Возможно, так оно и есть», — мелькнула мысль, и голос, звучавший в голове, был очень похож на голос его жены.

— Ладно. Тогда увидимся завтра.

Он постучал в дверь, вызывая охранника, который должен был отвести Питера обратно в камеру, и тут мальчик неожиданно заговорил.

— Скольких я убил?

Джордан помолчал, держась за дверную ручку. Он не повернулся к своему клиенту.

— Увидимся завтра, — повторил он.

Доктор Эрвин Пибоди жил за рекой в Норвиче, штат Вермонт, и подрабатывал на кафедре психологии в колледже Стерлинга. Шесть лет назад он стал одним из семи соавторов статьи о жестокости в школе. Это было академическое задание, о котором он почти забыл. Тем не менее ему позвонили из филиала телекомпании NBC в Берлингтоне. Иногда за завтраком он смотрел утренние новости по этому каналу, чтобы посмеяться над проколами неумелых ведущих.

— Мы ищем человека, который может охарактеризовать стрельбу с психологической точки зрения, — сказал продюсер, и Эрвин ответил:

— Тогда вы обратились по адресу.

— …Опасные признаки, — говорил он, отвечая на вопрос ведущего. — Ну, эти молодые люди отдаляются от остальных. Они чаще всего одиночки. Говорят о причинении боли себе или другим. Они плохо учатся в школе или часто получают дисциплинарные замечания. Им не хватает привязанности к кому-то — кому угодно, — кто помог бы им ощутить свою значимость.

Эрвин знал, что к нему обратились не за экспертизой, а за успокоением. Жителям Стерлинга — всему миру — необходимо знать, что таких детей, как Питер Хьютон, легко узнать, и те кто может внезапно превратиться в убийцу, имеют отличительные признаки.

— Значит, существует общая характеристика подростка, способного устроить стрельбу в школе? — спросил ведущий.

Эрвин Пибоди посмотрел прямо в объектив. Он понимал: говоря, что эти ребята носят одежду черного цвета, или слушают непонятную музыку, или проявляют агрессию, он описывает подавляющее большинство молодых людей на определенном этапе взросления. Он понимал, что, если глубоко несчастный человек решит нанести вред, ему это скорее всего удастся. Но он также понимал, что все глаза в Коннектикутской долине обращены на него — может быть, даже на всем северо-востоке, — а он собрался претендовать на должность в Стерлинге. Немного престижа — признание его экспертом — не помешает.

— Да, можно так сказать, — ответил он.

Наводить порядок в доме перед сном входило в обязанности Льюиса. Он начинал с кухни, складывал посуду в посудомоечную машину. Он закрывал входную дверь и выключал свет. Затем поднимался наверх, где Лейси обычно уже лежала в постели с книгой — если, конечно, не принимала в это время роды, — а он заглядывал в комнату к сыну. Говорил, чтобы тот выключал компьютер и ложился спать.

Сегодня вечером он неожиданно для себя оказался у двери в комнату Питера, глядя на беспорядок после обыска. Он подумал, что надо было бы ровно расставить на полках оставшиеся книги, отправить на место содержимое ящиков стола, сваленное в кучу на полу. Но потом передумал и осторожно прикрыл дверь.

Лейси не было ни в спальне, ни в ванной. Он постоял, прислушиваясь. Услышал негромкие голоса — словно кто-то.

Нe хотел быть услышанным, — доносившиеся из комнаты прямо под ним.

Он пошел обратно, приближаясь к голосам. С кем это Лейси могла разговаривать посреди ночи?

Экран телевизора мерцал зеленоватым, неземным светом в темноте кабинета. Льюис даже забыл, что в этой комнате есть телевизор, настолько редко его включали. Он увидел логотип канала CNN и знакомую ленту новостей, бегущую внизу экрана, додумал о том, что до 11 сентября этой ленты никогда не было, пока люди не стали настолько напуганными, что им необходимо было знать немедленно обо всем, что происходило в их мире.

Лейси стояла на коленях на ковре, глядя на телеведущего.

— Пока нам немногое известно о стрелявшем мужчине и его оружии…

— Лейси, — хрипло позвал он. — Лейси. Пошли спать.

Лейси не пошевелилась, ничем не показала, что услышала его. Льюис обошел жену, проведя рукой по ее плечу, и выключил телевизор.

— В предварительных отчетах упоминается о двух пистолетах, — сообщил ведущий, прежде чем его изображение исчезло.

Лейси повернулась к мужу. Ее глаза напомнили ему небо в иллюминаторе самолета: бесконечная серая мгла, словно ты везде и нигде одновременно.

— Они все время называют его мужчиной, — сказала она. — Но он же всего лишь мальчик.

— Лейси, — повторил он, она встала и обняла его — приглашение на танец.

Если, находясь в больнице, внимательно слушать, можно услышать правду. Медсестры шепотом переговариваются над твоим неподвижным телом, когда ты делаешь вид, что спишь. Полицейские делятся секретами в коридорах. Доктора входят в твою палату со словами о состоянии другого пациента на устах.

Джози мысленно составляла список пострадавших. Оказалось, она могла определить шесть уровней отдаленности от любого из них — в зависимости от того, когда видела их в последний раз, когда они пересекались в жизни и как далеко находились от нее, когда были ранены. Дрю Джерард, который схватил Мэтта и Джози и рассказал, что Питер Хьютон стреляет в школе. Эмма, которая сидела через три стула от Джози в столовой. Трей МакКензи, футболист, известный своими шумными вечеринками. Джон Эберхард, который съел тем утром картошку Джози Мин Хорука, ученик, приехавший по обмену из Токио, который в прошлом году напился на физкультуре за стадионом и пописал из открытого окна на машину директора школы. Натали Зленко, которая стояла перед Джози в очереди в столовой. Тренер Спирз и мисс Ритолли, оба бывшие учителя Джози. Брейди Прайс и Хейли Уивер, золотая пара выпускного курса.

Были и другие, которых Джози знала только по имени — Майкл Бич, Стив Бабуриас, Анджела Флаг, Остин Прокиов, Алиша Kapp, Джаред Вайнер, Ричард Хикс, Джада Найт, Зоя Паттерсон, — незнакомцы, с которыми она теперь повязана навсегда.

Сложнее было узнать имена погибших. Их шептали еще тише, словно несчастные, лежащие на больничных кроватях, могли подцепить их судьбу, как инфекцию. До Джози доходили слухи, что мистера МакКейба убили, а Тофер МакФи продавал в школе травку. Собирая крупицы информации, Джози пыталась посмотреть телевизор, где круглосуточно передавали новости из Стерлинга, но всякий раз в комнату входила мама и выключала его. Из услышанных обрывков репортажей ей удалось узнать, что погибло десять человек.

Одним из них был Мэтт.

Каждый раз, когда Джози думала об этом, что-то творилось с ее телом. Она переставала дышать. Все слова, которые она знала, застревали в горле, перекрывая выход воздуху.

Благодаря успокоительным, количество которых казалось нереальным, она словно ходила во сне по мягкому ковру. Но стоило вспомнить о Мэтте, как все становилось настоящим и горьким.

Она никогда больше не поцелует Мэтта.

Она никогда не услышит его смех.

Она никогда не ощутит тепло его ладони на своей талии, не прочтет записку, которую он просунул в щель шкафчика, ее сердце не будет больше биться в его руке, когда он расстегивает ее рубашку.

Она помнила только половину из всего случившегося, словно выстрелы не просто разделили ее жизнь на до и после, но и лишили ее определенных умений: способности не плакать хотя бы в течение часа, способности смотреть на красный цвет и не чувствовать тошноты, способности складывать правду из своих воспоминаний. Об остальном в данной ситуации и вспоминать неприлично.

Поэтому Джози разрывалась как в бреду между приятными воспоминаниями о Мэтте и смертельными муками. Она постоянно вспоминала строчку из «Ромео и Джульетты», напугавшую ее во время изучения этой трагедии в девятом классе: «…в обществе червей, твоих служанок новых». Ромео сказал это Джульетте, которую считал мертвой, в склепе Капулетти. Пепел к пеплу, прах к праху. Но ведь существует еще множество промежуточных стадий, о которых никто не говорит. Ночью, когда медсестер не было, Джози ловила себя на мыслях о том, сколько нужно времени, чтобы плоть на черепе истлела, что происходит с глазными яблоками, перестал ли уже Мэтт быть похожим на себя… Когда она с криком просыпалась, десяток врачей и медсестер пытались ее успокоить.

Если отдаешь кому-то свое сердце и этот человек умирает, забирает ли он его с собой? Неужели приходится всю оставшуюся жизнь жить с пустотой в груди, которую невозможно заполнить?

Дверь в палату открылась, и вошла мама.

— Ну? — спросила она с такой широкой улыбкой, что она разделила все ее лицо, словно экватор. — Ты готова?

Было только семь утра, но Джози уже выписали. Она кивнула маме. Джози ее сейчас почти ненавидела. Она была очень обеспокоена и заботлива, но было уже слишком поздно. Словно только после этих выстрелов она поняла, что у нее нет абсолютно никаких отношений с Джози. Она все время повторяла Джози что всегда готова ее выслушать, — просто смешно! Даже если бы Джози и захотела — а это было не так, — то мама стала бы последним человеком на земле, кому она могла бы довериться. Она не поймет. Никто не поймет, кроме тех ребят, что лежат в соседних палатах. Ведь это было не какое-то убийство где-то там, на улице, что тоже страшно. Это было наихудшее из того, что могло случиться там, куда Джози никогда не вернется, — захочет она этого или нет.

На Джози была не та одежда, в которой ее сюда привезли и которая таинственным образом исчезла. Никто ничего не говорил, но Джози догадывалась, что она вся была в крови Мэтта, и хорошо, что эту одежду выбросили. Сколько бы ее не отбеливали и не стирали, Джози все равно увидит пятна.

Ее голова все еще болела там, где она ударилась, когда потеряла сознание. Она рассекла лоб, но швы все же не понадобились, хотя врачи и не отпустили ее вечером домой. «Почему? — спрашивала себя Джози. — Боялись, что у нее будет инсульт? Оторвется тромб? Что она покончит с собой?» Когда Джози встала, мама моментально оказалась рядом, поддерживая ее за талию. Это напомнило Джози о том, как обнимал ее Мэтт, когда они шли летом по улице, сунув руки в задний карман джинсов друг друга.

— Ох, Джози, — сказала мама, и только поэтому Джози поняла, что опять плачет. Теперь это случалось так часто, что Джози уже не могла определить, когда она переставала плакать и когда начинала опять. Мама протянула ей платок. — Знаешь что? Тебе станет лучше, когда мы приедем домой. Обещаю.

Конечно. Хуже уже быть не могло.

Но ей удалось выдавить нечто похожее на улыбку, если не присматриваться слишком близко, поскольку она понимала, что именно это сейчас было нужно маме. Она прошла пятнадцать шагов до двери своей больничной палаты.

— Береги себя, солнышко, — сказала одна из медсестер, когда они проходили мимо сестринского поста.

Еще одна — та, которая нравилась Джози больше всех и которая кормила ее леденцами, добавила:

— И чтобы не попадала к нам больше, поняла?

Джози медленно направилась к лифту, который, казалось, отодвигался все дальше и дальше каждый раз, когда она поднимала глаза. Проходя мимо одной из палат, она заметила знакомое имя на карточке, прикрепленной на двери: «Хейли Уивер».

Хейли училась в выпускном классе и два последних года становилась королевой школы. Она и ее парень, Брейди, были как Бред Питт и Анджелина Джоли в Стерлинг Хай. Джози верила, что они с Мэттом унаследуют эти роли, когда Хейли и Брейди окончат школу. Даже не теряющие надежду девочки, которые были без ума от загадочной улыбки и атлетического тела Брейди, признавали романтическую справедливость в том, что он встречается с Хейли, самой красивой девочкой школы. Водопадом светлых волос и ярко-голубыми глазами она всегда напоминала Джози сказочную фею — безмятежное небесное существо, которое спускается вниз, только чтобы исполнить чье-то заветное желание.

О них постоянно рассказывали истории: как Брейди отказался от футбольной стипендии в колледже, где не было искусствоведческого факультета для Хейли; как Хейли сделала татуировку с инициалами Брейди в месте, где никто не мог ее увидеть; как на их первом свидании все пассажирское сиденье в «хонде» Брейди было усыпано лепестками роз. Джози, которая общалась с Хейли, знала, что большинство этих историй были выдумкой. Хейли сама призналась, что, во-первых, татуировка была временная, во-вторых, были не лепестки роз, а букет сирени, которую Брейди наворовал в соседском саду.

— Джози? — прошептала Хейли из глубины палаты. — Это ты?

Джози почувствовала, как мама взяла ее за локоть, пытаясь удержать. Но тут родители Хейли, за спинами которых кровати не было видно, отодвинулись.

Правая половина лица Хейли была закрыта бинтами, и голова с этой стороны была обрита наголо. Нос был сломан, а белок незакрытого повязкой глаза был красным. Мама Джози молча вздохнула.

Она вошла и заставила себя улыбнуться.

— Джози, — сказала Хейли. — Он убил их, Кортни и Мэдди. А потом нацелил оружие на меня. Но Бренди закрыл меня собой. — Слеза скатилась по незакрытой бинтами щеке. — Знаешь, как люди всегда говорят, что сделают это для тебя?

Джози начала дрожать. Ей хотелось задать Хейли сотню вопросов, но зубы так стучали, что она не могла произнести ни единого слова. Хейли схватила ее за руку, и Джози оцепенела. Она хотела отодвинуться. Ей хотелось сделать вид, что она никогда не видела Хейли такой.

— Если я спрошу тебя кое-что, — начала Хейли, — ты ответишь честно?

Джози кивнула.

— Мое лицо, — прошептала она, — от него ничего не осталось?

Джози посмотрела Хейли в глаза.

— Нет, — ответила она. — Все в порядке.

Они обе знали, что она говорит неправду.

Джози попрощалась с Хейли и ее родителями, схватилась за маму и как можно быстрее поспешила к лифту, несмотря на то что каждый шаг отдавался болью в голове. Она вдруг вспомнила, как во время изучения строения мозга на уроке анатомии им рассказали о человеке, череп которого проткнул стальной прут, и он начал говорить на португальском, хотя никогда не изучал этого языка. Возможно, с Джози произошло то же самое. И теперь ее родным языком станет ложь.

Когда на следующее утро Патрик вернулся в Стерлинг Хай, следователи превратили коридоры школы в гигантскую паутину к местам, где были найдены жертвы, тянулись нити, выходящие из той зоны, где Питер Хьютон остановился достаточно надолго, чтобы выстрелить и двинуться дальше. Нити пересекались, рисуя сетку паники, график хаоса.

Он немного постоял посреди этой суеты, глядя, как криминалисты тянут нити через коридоры, между рядами шкафчиков, сквозь дверные проемы. Он представил, что чувствовали те, кто побежал, услышав выстрелы, ощущая, как сзади, словно волна, напирают люди, и зная, что невозможно бежать быстрее пули. Слишком поздно понимая, что оказался в ловушке и стал добычей паука.

Патрик осторожно шел по этой паутине, стараясь не испортить работу криминалистов. Он использует собранные ими данные, чтобы сопоставить показания свидетелей. Всех тысячи двадцати шести человек.

Утренние выпуски новостей на трех местных каналах были посвящены обвинению, предъявляемому Питеру Хьютону сегодня утром. Алекс стояла перед телевизором в своей спальне с чашкой кофе в руках и смотрела на фон за спинами корреспондентов: ее бывшее место работы, здание окружного суда.

Она устроила Джози в спальне, чтобы та забылась глубоким сном без сновидений после снотворного. Честно говоря, Алекс было просто необходимо побыть одной. Кто бы мог подумать, что для женщины, которая постоянно носит маску на людях, будет так эмоционально тяжело держать себя в руках перед собственной дочерью?

Ей хотелось сесть и напиться. Ей хотелось, обхватив голову руками, плакать от счастья, ведь ее дочь сейчас была в соседней комнате. А потом они будут вместе завтракать. Сколько родителей в этом городе, просыпаясь, понимают, что этого никогда уже не будет?

Алекс выключила телевизор. Она не хотела, чтобы слова корреспондентов влияли на ее объективность, как будущего судьи.

Она знала, будут люди, которые скажут: из-за того, что ее дочь училась в Стерлинг Хай, Алекс не должна быть судьей по этому делу. Если бы Джози получила огнестрельное ранение, она бы сразу отказалась. Если бы Джози все еще дружила с Питером Хьютоном, Алекс сама попросила бы отстранить ее. Но в данной ситуации Алекс была настолько же объективна, как и любой другой судья, который либо жил здесь, либо знал кого-нибудь из учеников школы, либо имел ребенка-старшеклассника. Так всегда происходит в северной части страны: кто-то из твоих знакомых рано или поздно обязательно окажется перед тобой в зале суда. Когда Алекс работала в разных судах в качестве окружного судьи, ей приходилось сталкиваться с людьми, которых она лично знала: почтальон, которого поймали с травкой в машине; механик, чинивший ее машину, подравшийся со своей женой. Поскольку дело не касалось ее лично, она на законных основаниях, даже была обязана вести такие дела. В подобной ситуации нужно просто отстраниться. Ты судья, и ничего больше. С точки зрения Алекс, стрельба тоже была всего лишь определенными обстоятельствами, только на порядок серьезнее. Она бы даже сказала, что из-за той шумихи, которую подняла пресса, необходимо назначить судью именно с адвокатским прошлым — как у Алекс, — чтобы объективно отнестись к стрелявшему. И чем больше она думала об этом, тем больше убеждалась, что ее вмешательство обязательно, и тем нелепее казались утверждения о том, что она не лучшая кандидатура для этой работы.

Она сделала еще глоток кофе и на цыпочках прошла из своей спальни в комнату Джози. Но дверь оказалась широко открыта, и дочери там не было.

— Джози! — паникуя, позвала Алекс. — Джози. С тобой все в порядке?

— Я внизу, — сказала Джози, и Алекс почувствовала, как расслабился узел, сжавшийся внутри. Она спустилась вниз обнаружила Джози сидящей за кухонным столом.

Она была одета в юбку, колготки и черный свитер. Волосы были еще влажными после душа, а челка уложена так, чтобы закрыть повязку на лбу. Она посмотрела на Алекс.

— Я нормально выгляжу?

— Для чего? — ошарашенно спросила Алекс.

Она ведь не собиралась идти в школу? Врачи сказали Алекс, что Джози может никогда и не вспомнить выстрелов, но неужели она могла забыть и о том, что они вообще были?

— Чтобы идти в суд, — ответила Джози.

— Солнышко, ты не подойдешь и близко к этому зданию.

— Я должна.

— Ты никуда не едешь, — решительно сказала Алекс.

Джози, похоже, была готова взорваться.

— Почему нет?

Алекс открыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Здесь не было никакой логики, только инстинкт: она не хотела, чтобы в памяти ее дочери ожили эти события.

— Потому что я так сказала, — ответила она наконец.

— Это не ответ, — возразила Джози.

— Я знаю, что будут делать корреспонденты, когда увидят тебя возле здания суда сегодня, — сказала Алекс. — Я знаю, что на этом заседании суда не произойдет ничего такого, что могло бы кого-то удивить. Я знаю, что хочу пока не выпускать тебя из поля зрения.

— Тогда поехали со мной.

Алекс отрицательно покачала головой.

— Я не могу, — тихо сказала она. — Я буду судьей по этому делу.

Она увидела, как побледнела дочь и осознала, что Джози еще не думала об этом. Судебный процесс естественно укрепит стену между ними. Обязательно будет информация, которой она не сможет поделиться с дочерью, и секреты Джози, о которых Алекс будет не вправе молчать. И пока Джози будет изо всех сил пытаться забыть об этой трагедии, Алекс по колени увязнет в этом деле. Почему же она так много думала об этом суде и так мало о том, как он отразится на ее собственной дочери? Джози плевать, будет ли сейчас ее мать объективным судьей. Ей всего лишь хотелось — было необходимо, — чтобы мама была рядом, а быть матерью для Алекс всегда было намного труднее, чем быть судьей.

Непонятно почему, она вспомнила о Лейси Хьютон — о матери, которая сейчас пребывала на совершенно другом круге ада, — которая просто взяла бы Джози за руку и села рядом и это почему-то выглядело бы не натянуто, а искренне. Но Алекс, которая не принадлежала к типу идеальных матерей нужно было вернуться на много лет назад, чтобы отыскать то нечто связующее, что они с Джози делали раньше и что поможет им опять стать семьей.

— Давай ты пойдешь наверх и переоденешься. А потом мы нажарим блинов. Тебе это раньше нравилось.

— Да, когда мне было пять лет…

— Тогда шоколадное печенье.

Джози непонимающе посмотрела на Алекс.

— Ты обкурилась?

Алекс сама понимала, что выглядит смешно, но ей очень хотелось показать Джози, что она может и будет заботиться о дочери и что работа отодвинется на второе место. Она встала, начала рыться в тумбочке, пока не нашла игру «Эрудит».

— Может, поиграем? — спросила Алекс, поднимая коробку. — Спорим, ты не сможешь меня обыграть.

Джози протиснулась мимо нее.

— Ты выиграла, — сказала она деревянным голосом и ушла.

Ученик, у которого брал интервью корреспондент филиала компании CBS в Нашуа, посещал вместе с Питером Хьютоном уроки английского языка в девятом классе.

— Нам дали задание написать рассказ от первого лица, и мы могли выбрать кого угодно, — рассказывал мальчик. — Питер писал от лица Джона Хинкли. Слушая его, можно было подумать, что он говорит прямо из ада, но в конце рассказа стало понятно, что речь идет о небесах. Нашу учительницу это напугало. Она показывала это сочинение директору школы и все такое. — Парень помолчал, царапая большим пальцем шов на джинсах. — Питер объяснил им, что использовал поэтическую вольность и прием ненадежного нарратора — это мы тоже учили. — Он посмотрел в объектив. — Кажется, он получил «отлично».

На светофоре Патрик уснул. Ему снилось, что он бежит по коридорам школы, слышит выстрелы, но каждый раз, поворачивая за угол, обнаруживал, что парит в воздухе, а пол под ногами исчез.

Рядом посигналили, и он проснулся.

Извиняясь, он махнул объезжающей его машине и направился в криминальную лабораторию штата, где баллистическую экспертизу проводили в первую очередь. Как и Патрик, служащие лаборатории работали целую ночь.

Больше всех он любил и доверял эксперту по имени Сельма Абернати — бабушке четверых внуков, которая знала о последних достижениях техники больше любого фаната. Она подняла глаза. Когда Патрик вошел и вопросительно поднял брови, она посмотрела на него и сказала с укором:

— Ты дремал.

Патрик покачал головой.

— Слово скаута.

— Ты слишком хорошо выглядишь для человека, который смертельно устал.

Патрик улыбнулся:

— Сельма, тебе уже пора справиться со своими чувствами ко мне.

Она поправила очки на носу.

— Дорогой, у меня хватает ума влюбляться в тех, кто не превратит мою жизнь в сплошной геморрой. Хочешь узнать результаты?

Патрик последовал за ней к столу, на котором лежало оружие: два пистолета и два ружья с обрезанным стволом. Он узнал пистолеты — это их нашли в раздевалке, — один был у Питера в руках, а второй лежал неподалеку на кафельном полу.

— Сначала я проверила, нет ли отпечатков пальцев, — сказала Сельма и показала Патрику результаты. — На оружии «А» есть отпечаток вашего подозреваемого. На ружьях «В» и «Г» ничего нет. На пистолете «Б» есть частичный отпечаток, недостаточный для идентификации.

Сельма кивнула в сторону дальней части лаборатории, где стояли огромные бочки с водой, используемые для испытаний оружия. Патрик знал, что она должна была выстрелить из каждого оружия в воду. Пуля во время выстрела проходит сквозь ствол оружия, и внутренняя нарезка оставляет бороздки на металле. В итоге, глядя на пулю, можно сказать, из какого именно оружия она была выпущена. Это помогло бы Патрику составить полную картину неистовства Питера: где он переставал стрелять, какое оружие использовал.

— Сначала он стрелял из пистолета «А», ружья «В» и «Г» так и остались в рюкзаке и не использовались. Что в принципе хорошо, поскольку от них было бы еще больше вреда. Все пули, извлеченные из тел жертв, были выпущены из оружия «А», первого пистолета.

Патрик думал о том, где Питер Хьютон мог достать столько оружия. И в то же время понимал, что в Стерлинге не так уж сложно найти какого-нибудь любителя поохотиться или пострелять по пивным банкам в лесу неподалеку от заброшенной свалки.

— По остаткам пороха я могу сказать, что из оружия «Б» стреляли. Тем не менее, пули из него нигде не обнаружили.

— Там все еще работают…

— Позволь мне закончить, — сказала Сельма. — Интересно еще и то, что пистолет «Б» заело после первого же выстрела. При осмотре мы обнаружили двойную подачу пули.

Патрик скрестил руки на груди.

— На этом оружии нет отпечатков? — переспросил он.

— Есть частичный отпечаток на спусковом крючке… скорее всего размазался, когда подозреваемый его уронил. Но точно я сказать не могу.

Патрик кивнул и указал на пистолет «А».

— Вот этот он уронил, когда я нашел его в раздевалке. Можно предположить, что из него он стрелял позже.

Сельма подняла одну из пуль пинцетом.

— Скорей всего, ты прав. Эту пулю извлекли из мозга Мэтта Ройстона, — сказала она. — Бороздки совпадают с резьбой оружия «А».

Того парня в раздевалке, которого обнаружили вместе с Джози Корниер.

Единственная жертва, в которую выстрелили дважды.

— А пуля, которая попала ему в живот? — спросил Патрик.

Сельма покачала головой.

— Прошла навылет. Она могла быть выпущена как из пистолета «А», так и из «Б», но без пули мы этого узнать не сможем.

Патрик посмотрел на оружие.

— Он стрелял из пистолета «А» все время. Не понимаю, что могло его заставить сменить оружие.

Сельма посмотрела на Патрика, только сейчас он заметил темные круги у нее под глазами, следы бессонной ночи.

— Я не понимаю, что вообще заставило его стрелять.

Мередит Виейра смотрела в камеру со скорбным выражением лица, соответствующим национальной трагедии.

— Мы продолжаем узнавать подробности о выстрелах в Стерлинге, — сказала она. — Больше нам расскажет Энн Карри из студии. Энн?

Ведущая новостей кивнула.

— За ночь экспертам удалось установить, что преступник принес в Стерлинг Хай четыре единицы огнестрельного оружия. Хотя воспользовался только двумя. Кроме того, есть свидетельства, что Питер Хьютон, подозреваемый в совершении выстрелов, был горячим поклонником группы «Death Wish», исполняющей музыку в стиле хардкор-панк. Он часто посещал их интернет-сайт и сохранял тексты их песен на своем компьютере. Оглядываясь назад, теперь нужно подумать, стоит ли детям слушать такие тексты.

На зеленом экране за ее спиной появились строчки:

Падает черный снег,
Каменные трупы идут,
Ублюдки хохочут.
Уничтожу их всех в свой судный день.
Ублюдки не видят
Кровавого чудовища во мне,
Комбайнов, ищущих их.
Уничтожу их всех в свой судный день.

— В песне группы «Death Wish» «Судный день» содержится кошмарное предсказание событий, которые стали слишком реальными вчера утром в Стерлинге, штат Нью Гемпшир, — сказала Карри. — Рейвен Напалм, солист группы, выступил вчера поздно вечером с пресс-конференцией.

На экране появился мужчина с черным ирокезом, золотистыми тенями вокруг глаз и пятью кольцами в нижней губе. Он стоял перед микрофонами.

— Мы живем в стране, где погибают американские дети, потому что мы отправляем их за океан убивать людей из-за нефти. Но когда несчастный обезумевший ребенок, который не понимает, что жизнь прекрасна, идет и выплескивает свою ненависть, открывая стрельбу в школе, все начинают тыкать пальцами на тяжелый металл. Проблема не в текстах песен, а в самом обществе.

Лицо Энн Карри опять появилось на экране.

— Мы будем продолжать репортажи о трагедии в Стерлинге и знакомить вас с новыми подробностями. Новости страны. Сенат поддержал закон о контроле оружия в прошлую среду, но сенатор Роман Нельсон предполагает, что это не последние выстрелы. Он присоединился к нам сегодня из Южной Дакоты. Сенатор?

Питер не думал, что сможет уснуть ночью. Но все же он не слышал, как охранник подошел к камере. Он проснулся, когда заскрипела, открываясь, металлическая дверь.

— Вот, — сказал мужчина и бросил что-то Питеру. — Надевай.

Он знал, что сегодня пойдет в суд, ему сказал об этом Джордан МакАфи. Он предположил, что это костюм. Или что-то в этом роде. Разве люди не всегда приходят в суд в костюме, даже если пришли прямо из тюрьмы? Считалось, что так они будут более симпатичными. Кажется, он слышал об этом по телевизору.

Но это был не костюм. Это был бронежилет.

Джордан обнаружил своего клиента в камере содержания в здании суда, лежащим навзничь на полу и закрыв локтем глаз. На Питере был бронежилет — немое подтверждение того, что в это утро в зале суда будет полно желающих его убить.

— Доброе утро, — сказал Джордан, и Питер сел.

— Доброе утро, — пробормотал он.

Джордан наклонился ближе к решетке.

— План такой. Тебе выдвинут обвинение в десяти убийствах первой степени и в девятнадцати покушениях на убийство первой степени. Я собираюсь отказаться от зачитывания пунктов обвинения — мы внимательно просмотрим каждый из них в другой раз. Сейчас нам просто нужно пойти туда и сделать заявление, что ты не признаешь себя виновным. Я хочу, чтобы ты ничего не говорил. Если у тебя возникнут вопросы, шепотом задай их мне. Что бы не случилось, в течение следующего часа ты молчишь. Понятно?

Питер посмотрел на него.

— Абсолютно, — угрюмо ответил он. Но Джордан посмотрел на руки клиента.

Они дрожали.

Из описи предметов, изъятых при обыске спальни Питера Хьютона:

1. Ноутбук.

2. Диски с компьютерными играми Doom 3, Grand Theft Auto: Vice City.

3. Три рекламных плаката изготовителей оружия.

4. Трубки различной длины.

5. Книги: «Над пропастью во ржи» Селинджера, «На войне Клаузевица, графические романы Френка Миллера и Нейла Гаймана.

6. Диск с фильмом «Боулинг для Коломбины».

7. Школьный альбом, некоторые лица обведены черным маркером. Одно из обведенных лиц перечеркнуто, под фотографией надпись: «Пусть живет». Девушка на фото — Джози Корниер.

Девочка говорила так тихо, что висящий над ее головой микрофон едва улавливал ее срывающийся голос.

— Класс миссис Эдгар находится рядом с классом мистера МакКейба, и иногда нам слышно, как там передвигают стулья или выкрикивают ответы, — рассказывала она. — Но на этот раз мы услышали крики. Миссис Эдгар придвинула свой письменный стол к двери и сказала нам отойти в дальний конец класса, к окну, и сесть на пол. Выстрелы были похожи на звук приготовления попкорна. А потом… — Она остановилась и вытерла глаза. — А потом криков больше не было.

Диана Левен не ожидала, что стрелявший окажется таким юным. Несмотря на наручники и цепи на ногах, тюремную одежду и бронежилет, он все равно оставался розовощеким мальчиком, который еще не успел превратиться в мужчину, и она могла поспорить, что ему еще не нужно было бриться. Очки ее тоже расстроили. Она была уверена, что защита этим воспользуется, утверждая, что из-за плохого зрения он не мог стрелять прицельно.

Четыре видеокамеры центральных телеканалов, которым окружной судья разрешил присутствовать в зале, загудели в унисон, когда ввели подзащитного. Поскольку в зале стало так тихо, что можно было услышать, как муха пролетит, Питер сразу же повернулся к камерам. Диана увидела, что его глаза не слишком отличаются от объективов: такие же темные, слепые и пустые за стеклами линз. Джордан МакАфи — адвокат, которого Диана недолюбливала, но вынуждена была признать, что он прекрасный профессионал, — наклонился к своему клиенту, как только тот подошел к столу. Судебный пристав поднялся.

— Всем встать, — объявил он. — Его честь, судья Чарльз Альберт.

Судья Альберт быстро вошел в зал, шелестя мантией.

— Прошу садиться, — сказал он. — Питер Хьютон, — повернулся он к ответчику.

Джордан МакАфи встал.

— Ваша честь, мы отказываемся от зачитывания пунктов обвинения. Мы хотели бы сделать заявление о невиновности моего клиента по всем этим пунктам. И просим назначить предварительное слушание в течение следующих десяти дней.

Это не было для Дианы неожиданностью. С чего бы Джордану позволять всему миру слушать, как его клиенту зачитывают обвинения по десяти убийствам первой степени? Судья повернулся к ней.

— Мисс Левен, согласно закону, ответчик, которому выдвинуто обвинение в десяти убийствах первой степени, не может быть выпущен под залог. Полагаю, вы с этим согласны.

Диана спрятала улыбку. Судья Альберт, благослови его Господь, все же умудрился озвучить обвинение.

— Это так, Ваша честь.

Судья кивнул:

— Что ж, мистер Хьютон. Тогда вы остаетесь под арестом.

Вся процедура не заняла и пяти минут, публике это не понравилось. Они жаждали крови, они жаждали мести. Диана смотрела, как Питер Хьютон остановился между двумя охранниками и обернулся к своему адвокату в последний раз с вопросом на губах, который он так и не произнес. Потом дверь за ним закрылась. Диана собрала свои бумаги и вышла из зала суда к камерам.

Она остановилась перед направленными на нее микрофонами.

— Питеру Хьютону только выдвинули обвинение в десяти убийствах первой степени и девятнадцати покушениях на убийство первой степени, а также несколько сопутствующих обвинений в незаконном хранении взрывчатых веществ и оружия. Правила нашей работы не разрешают нам говорить об уликах на этом этапе, но общество может быть уверено, что мы делаем все возможное, работаем круглосуточно, чтобы собрать, сохранить и надлежащим образом представить все доказательства, чтобы виновный в этой трагедии понес справедливое наказание!

Она открыла было рот, чтобы продолжить, но поняла, что рядом, через коридор, звучит еще один голос и репортеры покидают ее импровизированную пресс-конференцию, чтобы послушать Джордана МакАфи.

Он стоял со скорбным и раскаивающимся видом, сунув руки в карманы брюк и глядя прямо на Диану.

— Я скорблю вместе с обществом о наших утратах и буду в полную силу защищать своего клиента. Питер Хьютон — это семнадцатилетний мальчик. Он очень напуган. Я бы попросил вас проявить уважение к его семье и не забывать, что такие дела решаются в суде. — Джордан сделал паузу — он всегда играл на публику — и обвел глазами толпу. — Я прошу вас помнить о том, что не всегда то, что вы видите, есть таким на самом деле.

Диана фыркнула. Репортеры — и люди во всем мире, которые будут слушать эту осторожную речь Джордана, — услышав последнюю фразу, подумают, что у него в запасе есть какая-то фантастическая правда, нечто, доказывающее, что его клиент не чудовище. Но Диана прекрасно понимала язык юристов, потому что сама свободно им владела. Когда адвокат разводит подобную таинственную риторику, это значит только то, что у него нет ничего другого, чтобы защитить своего клиента.

В полдень губернатор Нью Гемпшира проводил пресс-конференцию на ступеньках здания законодательного собрания в Конкорде. На лацкане у него была петлица из малиновой и белой лент, цвета Стерлинг Хай. Эти ленточки продавались на заправках и в супермаркетах по доллару за штуку, а деньги шли в фонд поддержки жертв трагедии. Один из его помощников проехал двадцать шесть миль, чтобы купить такую, потому что губернатор планировал подать свою кандидатуру на голосование для выставления кандидатов от демократов на выборах 2008 года и понимал, что это идеальная возможность продемонстрировать с помощью средств массовой информации свое сочувствие. Да, он сочувствовал жителям Стерлинга, и особенно несчастным родителям погибших. Но умом он понимал, что человек, который поможет штату пережить самую страшную школьную трагедию в Америке, получит репутацию сильного лидера.

— Сегодня вся наша страна горюет вместе с Нью Гемпширом, — сказал он. — Сегодня мы все ощутили боль Стерлинга. Они все наши дети.

Он поднял глаза.

— Я был в Стерлинге и разговаривал со следователями, которые день и ночь работают не покладая рук, чтобы понять, что же произошло вчера. Я навестил семьи некоторых погибших и тех, что находятся в больнице. Часть нашего прошлого и часть нашего будущего погибла в этой трагедии, — сказал губернатор и торжественно посмотрел в камеры. — Все, что нам сейчас необходимо, — это сосредоточиться на настоящем.

Джози понадобилось меньше одного утра, чтобы выучить волшебные слова: когда ей хотелось, чтобы мама оставила ее в покое, когда ее мутило от того, что мама, как коршун, не сводит с нее глаз, все, что нужно было сделать, — это сказать, что ей нужно поспать. Тогда мама уходила, даже не понимая, что как только дочь отпускает ее, у нее самой лицо в ту же минуту расслабляется и Джози наконец могла бы ее узнать.

Наверху в своей комнате с плотно закрытыми шторами в темноте сидела Джози, сложив руки на коленях. Даже не верилось, что на улице белый день. Люди придумали самые различные способы менять реальность. И в комнате можно было создать искусственную ночь. Ботокс полностью менял лица людей. Видеомагнитофон создавал иллюзию, что можно остановить время или, по крайней мере, записывать его так, как тебе нравится. И предъявлять обвинение в суде — это все равно что наклеивать пластырь там, где необходим жгут.

Шаря в темноте под кроватью, Джози нащупала приклеенный пакетик с таблетками снотворного. Она была не лучше тех людей, которые думают, что, если хорошо притвориться, можно выдать желаемое за действительное. Она думала, что смерть может ответить на все вопросы, потому что была слишком маленькой, чтобы понимать: именно смерть ставит все под вопрос.

Еще вчера она не знала, каким узором ложатся брызги крови на выбеленную стену. Она не знала, что жизнь в первую очередь покидает легкие и в последнюю очередь — глаза. Она представляла, что ее самоубийство будет знаком протеста, способом послать подальше тех, кто не понимал, как тяжело быть той Джози, которая всем нравилась. Ей почему-то казалось, что если она убьет себя, то все равно сможет увидеть реакцию других, что это она будет смеяться последней. До вчерашнего дня она по-настоящему не понимала: смерть есть смерть. Когда умираешь, то уже не можешь вернуться и посмотреть, что происходит без тебя. У тебя нет возможности попросить прощения. Нет возможности все исправить.

Смерть нельзя контролировать. На самом деле последнее слово всегда остается за ней.

Она разорвала пластиковый пакет, высыпала содержимое на ладонь и сунула пять таблеток в рот. Она прошла в ванную, включила воду и наклонилась к крану, пока таблетки не начали плавать во рту.

«Глотай», — сказала она себе.

Но вместо этого Джози упала на колени перед унитазом и выплюнула таблетки. Потом высыпала остальные, зажатые в кулаке. И прежде чем передумать, спустила воду.

Мама поднялась наверх, потому что услышала, как она плачет. Ее плач был слышен сквозь кафель, лампы и гипс потолка внизу. И дому, и семье не хватало кирпича и раствора, но ни одна из двух женщин этого еще не поняла. Мама распахнула дверь в спальню и опустилась рядом с дочерью на пол ванной.

— Что мне сделать, девочка моя? — шептала она, гладя плечи и спину дочери, словно ответ был татуировкой на коже, а не шрамом на сердце.

Иветт Харви сидела на диване, держа в руках фото своей дочери, сделанное в восьмом классе. За два года, шесть месяцев и четыре дня до смерти. Волосы Кейтлин стали длиннее, но легкую кривоватую улыбку на круглом лице, неотъемлемый признак синдрома Дауна, можно было узнать.

Что было бы, если бы она отдала Кейтлин в обычную школу? Если бы она отправила ее в школу для детей с отклонениями? Были ли эти дети менее агрессивны, могли ли они стать убийцами?

Продюсер шоу Опры Уинфри вернула пачку фотографий, которые ей дала Иветт. До сегодняшнего дня она не знала, что существуют разные степени трагедии, что даже если из шоу Опры позвонили и попросили рассказать свою печальную историю, им нужно убедиться, что история достаточно грустная, чтобы пригласить вас в эфир. Иветт не собиралась демонстрировать свою боль по телевизору — честно говоря, ее муж был категорически против и даже не захотел оставаться дома, когда придет продюсер, — но она была настроена решительно. Она слушала новости. А теперь ей было что сказать.

— У Кейтлин была красивая улыбка, — мягко сказала продюсер.

— Да, — ответила Иветт и покачала головой. — Была.

— Она знала Питера Хьютона?

Нет. Они были в разных классах. Да и не могли они учиться вместе: Кейтлин была в учебном центре. — Она нажала пальцем на острый угол металлической рамки, пока не стало больно. Все эти люди, которые на всех углах кричат, что у Питера Хьютона не было друзей, что над Питером Хьютоном издевались… это неправда, — сказала она. — Это у моей дочери не было друзей. Это над моей дочерью издевались каждый день. Это моя дочь чувствовала себя изгоем, потому что так оно и было. Питер Хьютон не был жертвой, как все хотят его представить. Питер Хьютон был просто чудовищем.

Иветт опустила глаза на стекло, покрывающее портрет Кейтлин.

— Психолог в отделении полиции сказала мне, что Кейтлин умерла первой, — сказала она. — Она хотела, чтобы я знала; Кейтлин не поняла, что происходит, что она не страдала.

— Возможно, это хоть немного может вас утешить, — предположила продюсер.

— Да, утешило. Пока мы все не начали разговаривать друг с другом и не поняли, что психолог всем, у кого погибли дети, сказала одно и то же. — Иветт подняла глаза, полные слез. — Но ведь они не могли все быть первыми.

После стрельбы на семьи погибших обрушился шквал благотворительности: деньги, готовая еда, предложения посидеть с детьми. Сочувствие. Отец Кейтлин Харви проснулся однажды утром после небольшого весеннего снегопада и обнаружил, что какая-то сердобольная душа уже расчистила дорожку, ведущую к дому. Над семьей Кортни Игнатио взяла шефство церковь: ее прихожане по очереди приносили еду или убирали дом, составив график дежурств до конца июня. Мама Джона Эберхарда получила в подарок машину, специально оборудованную для человека в коляске — любезность со стороны автосалона в Стерлинге, — чтобы помочь ее сыну привыкнуть к жизни человека с парализованными ногами. Всем, получившим ранения в Стерлинг Хай, пришло персональное письмо от президента Соединенных Штатов на хрустящей бумаге с изображением Белого дома с восхищениями по поводу проявленной отваги.

Репортеры с телекамерами — которым сначала были рады не более, чем цунами — теперь стали привычным зрелищем на улицах Стерлинга. Их высокие каблуки несколько дней утопали в мягкой мартовской грязи Новой Англии, пока они не обзавелись в местных магазинах ботинками на толстой подошве и резиновыми сапогами. Они перестали спрашивать администратора местной гостиницы, почему здесь не работают мобильные телефоны. Теперь они просто толпились на парковочной стоянке возле автозаправочной станции — высшей точке города, где можно было поймать минимальный сигнал. Они сновали перед полицейским участком в надежде подобрать хоть крупицу информации, которую смогут назвать эксклюзивной.

Каждый день в Стерлинге кого-то хоронили.

Поминальную службу по Мэтту Ройстону проводили в церкви, которая оказалась слишком маленькой, чтобы вместить всех скорбящих. Одноклассники, родители, друзья семьи сидели на скамьях, стояли вдоль стен и в дверях. Некоторые ребята из Стерлинг Хай пришли в зеленых футболках с номером «19» на груди — под этим номером Мэтт играл в хоккейной команде.

Джози с мамой сидели в дальнем углу, но Джози не могла отделаться от ощущения, что все смотрят на нее. То ли все знали, что она была девушкой Мэтта, то ли смотрели сквозь нее, она не могла сказать точно.

— Благословенны плачущие, — прочел пастор, — ибо они утешатся.

Джози вздрогнула. Была ли она плачущей? Можно ли было так объяснить ту дыру в сердце, которая становилась все больше с каждой попыткой ее залечить? Или она была не способна оплакивать, потому что это значило вспоминать, а этого она не могла?

Мама наклонилась к ней:

— Мы можем уйти. Только скажи.

Ей было трудно понять, кем она была на самом деле, но после случившегося других людей тоже было не узнать. Люди, которые никогда в жизни не обращали на нее внимания, вдруг называли ее по имени. У всех округлялись глаза, когда они смотрели на нее. И больше всех изменилась ее собственная мама — вроде тех сдвинутых бизнесменов, которые, едва не погибнув в какой-нибудь аварии, начинают защищать природу. Джози думала, что придется ссориться с мамой, чтобы пойти на похороны Мэтта, и была удивлена, когда мама сама это предложила. Этот тупой психоаналитик, которого Джози приходится посещать, — и скорее всего так будет до конца жизни — все время говорит о завершении. Вероятно, завершение должно означать, что она поймет: потери — это часть жизни, и их нужно пережить, как проигрыш в футбольном турнире или потерю любимой футболки. Завершение также значило, что ее мама превратилась в сумасшедшего, гиперопекающего робота, который постоянно спрашивает, чего ей хочется (интересно, сколько чашек травяного чая можно выпить и не лопнуть?), и пытается вести себя как обычная мать, по крайней мере в ее собственном представлении. «Если ты действительно хочешь, чтобы мне стало лучше, — хотелось сказать Джози, — возвращайся на работу». Тогда можно было бы все списать на занятость, как всегда. И потом — ведь это именно мама научила Джози притворяться.

Впереди стоял гроб. Джози знала, что он закрыт: услышала из разговоров. Трудно было представить, что Мэтт находится внутри черного лакированного ящика. Что он не дышит, что вместо крови в его вены закачали химикаты.

— Друзья, мы собрались здесь, чтобы почтить память Мэттью Карлтона Ройстона. Бог любит и защищает всех нас, — сказал пастор. — Мы можем излить свое горе, дать волю злости, ощутить пустоту и знать, что Бог с нами.

В прошлом году на уроке истории Древнего мира они учили, как египтяне готовили мертвых к погребению. Мэтт, который занимался только тогда, когда его заставляла Джози, был искренне восхищен. И тем, как мозг высасывали через нос, и тем, что вместе с фараоном в гробницу отправлялось все, что ему принадлежало, и тем, что любимых животных хоронили рядом с ним. Джози в голос читала эту главу в учебнике, а Мэтт слушал, положив голову ей на колени. Он остановил ее, положив ладонь ей на лоб.

— Когда я умру, — сказал он, — я заберу тебя с собой.

Пастор обвел взглядом прихожан.

— Смерть тех, кого мы любим, может потрясти нас до глубины души. А когда этот человек так молод, так полон сил и стремлений, чувство горечи и утраты становится невыносимым. В таких случаях мы обращаемся за поддержкой к нашим друзьям и семьям. Ищем плечо, на котором можно поплакать. Ищем человека, который может пройти этот путь боли и страдания вместе с нами. Мы не можем вернуть Мэтта, но можем быть спокойны, зная, что там он обрел покой, которого нет здесь.

Мэтт не ходил в церковь. Он считал это напрасной тратой воскресного утра и был уверен, что Бог скорее ездил бы на джипе и играл в хоккей, вместо того чтобы сидеть в духоте и читать молитвы.

Пастор отошел в сторону, уступая место отцу Мэтта. Джози его, конечно, знала: он всегда по-дурацки шутил и рассказывал несмешные анекдоты. Когда-то он играл в хоккейной команде Вермонтского университета, пока не повредил колено, и возлагал большие надежды на Мэтта. Но за одну ночь он сгорбился и постарел, словно от него осталась одна только оболочка. Он встал и заговорил о том, как впервые привел Мэтта на каток, как тащил его за конец клюшки и не сразу понял, что Мэтт уже за нее не держится. В первом ряду начала плакать мать Мэтта. Громкие всхлипывания разбивались о стены церкви, как брызги краски.

Не понимая, что делает, Джози встала.

— Джози! — сердито прошептала мама рядом, на долю секунды став той мамой, к которой Джози привыкла, к той, которая никогда не стала бы привлекать к себе лишнее внимание. Джози так дрожала, что казалось, ее ноги не касались земли, ни когда она шла по проходу в черном мамином платье, ни когда подошла к гробу Мэтта, который притягивал ее, словно магнит.

Она чувствовала на себе взгляд мамы Мэтта, слышала перешептывание собравшихся. Она подошла к гробу, поверхность которого была настолько тщательно отполирована, что она увидела в отражении себя, преступницу.

— Джози, — сказал мистер Ройстон, спустившись с возвышения, чтобы обнять ее. — С тобой все в порядке?

Горло Джози сжалось, словно бутон розы. Как может человек, чей сын умер, задавать этот вопрос ей? Она почувствовала, что исчезает, и спросила себя, можно ли превратиться в привидение, не умерев, было ли это только формальностью?

— Хочешь что-то сказать? — предложил мистер Ройстон. — О Мэтте?

И прежде чем она поняла, что происходит, отец Мэтта провел ее на возвышение. Она мимоходом отметила, что мама поднялась со своего места и стала пробираться вперед. Зачем? Чтобы забрать ее? Чтобы не дать ей сделать еще одну ошибку?

Джози посмотрела на лица, которые были ей знакомы и которые она видела впервые. «Она любила его, — думали они. — Она была с ним, когда он погиб». Ее дыхание замерло в груди как мотылек в сетке.

Но что она скажет? Правду?

Джози почувствовала, как дрогнули губы, как искривилось ее лицо. Она разрыдалась так горько, что деревянные половицы церкви заскрипели, так громко, что даже Мэтт в своем наглухо закрытом гробу, Джози была уверена, слышал ее.

— Мне очень жаль, — выдавила она — ему, мистеру Ройстону, всем, кто слышал. — Господи, мне так жаль.

Она не заметила, как мама поднялась по ступенькам, обняла ее и отвела за алтарь в небольшой коридорчик, которым пользовался органист. Она не сопротивлялась, когда мама протянула ей бумажный носовой платок и гладила по спине. Она даже не возражала, когда мама убрала ей волосы за уши — она делала это так давно, что Джози уже почти забыла этот жест.

— Все наверняка думают, что я идиотка, — сказала Джози.

— Нет, они думают, что тебе недостает Мэтта. — Мама помолчала. — Я знаю, ты думаешь, что это твоя вина.

Сердце Джози стучало так сильно, что тонкий шифон платья дрожал.

— Солнышко, — сказала мама, — ты не могла его спасти.

Джози достала еще один платок и сделала вид, что мама все правильно поняла.

Максимальная безопасность требовала, чтобы у Питера не было сокамерника. Его не водили на прогулку. Еду приносили три раза в день прямо в камеру. Охранники проверяли, что он читает. А поскольку его до сих пор считали склонным к самоубийству, в его камере были только койка и унитаз — ни простыни, ни матраца, ничего такого, с помощью чего можно было бы попрощаться с этим миром.

Стена камеры состояла из четырехсот пятнадцати шлакоблоков, он сосчитал. Дважды. С тех пор ему оставалось только смотреть в объектив камеры слежения. Питеру было интересно, кто находится по ту сторону. Представлял себе компанию охранников, собравших около монитора, которые смеялись и подталкивали друг друга локтями, когда Питеру нужно было сходить в туалет. То есть еще одна группа людей, которые нашли способ посмеяться над ним.

На видеокамере была красная лампочка, индикатор сети, и простая линза, переливающаяся всеми цветами радуги, объектив был окружен резиновым бампером, похожим на веко. Питер вдруг подумал, что если бы он и не собрался сводить счеты с жизнью, то через пару недель такое желание у него появится.

В тюрьме свет не выключали, только приглушали. Вряд ли это имело какое-либо значение, поскольку все равно ничего другого, кроме как спать, не оставалось. Питер лежал на койке, думая о том, может ли человек потерять слух, если не пользуется им, и происходит ли то же самое с даром речи. Он вспомнил, как на уроке истории им рассказывали, что, когда коренных американцев бросали в тюрьму, они иногда просто падали замертво. Им объяснили, что человек, привыкший к свободному пространству, не мог вынести заключения, но у Питера была другая версия. Когда единственный, с кем можно поговорить, — это ты сам, а общаться не хочется, то есть только один способ уйти.

Мимо прошел охранник, совершая очередной обход — пробежка в тяжелых ботинках мимо камер, — и тут Питер услышал:

— Я знаю, что ты сделал.

«О Господи, — подумал Питер, — я уже начинаю сходить с ума».

— Все знают.

Питер опустил ноги на цементный пол и уставился в объектив камеры, но ответа там не было.

Голос был похож на ветер со снегом — холодный шепот.

— Справа от тебя, — сказал голос, и Питер медленно поднялся и прошел в правый угол камеры.

— Кто… кто здесь? — спросил он.

— Наконец-то. Я уже начал думать, что ты никогда не прекратишь свой рев.

Питер попробовал выглянуть за прутья решетки, но ничего не получилось.

— Ты слышал, как я плакал?

— Сопляк, — сказал голос. — Пора уже повзрослеть.

— Ты кто?

— Можешь называть меня Хищником, как все.

Питер сглотнул.

— Что ты сделал?

— Ничего из того, в чем меня обвиняют, — ответил Хищник. — Сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько ждать до суда?

Питер не знал. Это был единственный вопрос, который он забыл задать Джордану, вероятно, потому, что боялся услышать ответ.

— Мой на следующей неделе, — сказал Хищник, прежде чем Питер ответил.

Металлическая дверь, к которой он прижимался виском, казалась ледяной.

— Сколько ты уже здесь? — спросил Питер.

— Десять месяцев, — ответил Хищник.

Питер представил, как это — просидеть десять месяцев в этой камере. Он подумал о том, сколько раз он пересчитывал кирпичи сколько раз писал, а охранники смотрели на это в свой маленький телевизор.

— Ты убил детей, да? Знаешь, что случается в тюрьме с теми, кто убивает детей?

Питер не ответил. Он был приблизительно одного возраста с остальными учениками в Стерлинг Хай, он ведь не пошел в начальную школу. Он ведь не сделал это без причины.

Ему не хотелось больше об этом говорить.

— Почему тебя не выпустили под залог? Хищник засмеялся.

— Потому что они думают, что я изнасиловал одну официантку, а потом зарезал ее ножом.

Неужели все в тюрьме считают себя невиновными? Все это время, лежа на койке, Питер убеждал себя, что у него нет ничего общего со всеми остальными в тюрьме округа Графтон. А оказалось, что это не так.

Неужели Джордан тоже об этом думал, слушая его?

— Ты меня слышишь? — спросил Хищник.

Питер лег обратно на койку, не сказав ни слова. Он повернулся лицом к стене и сделал вид, что не слышит, как сосед пытался снова и снова заговорить с ним.

Первое, что опять поразило Патрика, было то, насколько моложе судья Корниер выглядела за пределами зала суда. Она открыла дверь в джинсах и со стянутыми в хвост волосами, вытирая руки кухонным полотенцем. Джози стояла прямо у нее за спиной, с тем же безжизненным взглядом, который он уже не один десяток раз видел у других жертв. Джози была важной частью головоломки, поскольку только она видела, как Питер застрелил Мэттью Ройстона. Но в отличие от остальных жертв, у Джози была мать, которая знала все сложности юридической системы.

— Судья Корниер, — сказал он. — Джози. Спасибо, что позволили мне прийти.

Судья смотрела на него.

— Это напрасная трата времени. Джози ничего не помнит.

— При всем уважении к вам, госпожа судья, я должен услышать это от самой Джози.

Он уже внутренне приготовился к возражениям, но судья отошла, пропуская его в дом. Патрик осмотрел гостиную — антикварный столик с вьющимся растением, разложившим свои стебли по его поверхности. Со вкусом подобранные пейзажи на стенах. Его собственная квартира напоминала временную стоянку, царство грязного белья, старых газет и просроченной еды, где он проводил несколько часов между сменами.

Он повернулся к Джози.

— Как голова?

— Все еще болит, — сказала она так тихо, что Патрику пришлось напрячься, чтобы это услышать.

Он опять повернулся к судье:

— Мы можем где-нибудь поговорить несколько минут?

Она провела их на кухню, которая выглядела точно так же, как та кухня, которую Патрик представлял себе, когда мечтал о том, где он должен был бы находиться сейчас. Шкафчики вишневого дерева и много солнечного света, проникающего через огромное окно, а на столе миска с бананами. Он сел напротив Джози, ожидая, что судья пододвинет стул, чтобы сесть рядом с ней. Но, к его удивлению, она осталась стоять.

— Если я вам понадоблюсь, — сказала она, — я наверху.

Джози испуганно посмотрела на нее.

— А ты не можешь просто посидеть?

На секунду Патрик заметил, как что-то зажглось в глазах судьи — желание? сожаление? — но оно исчезло прежде, чем он смог подобрать название.

— Ты же знаешь, что не могу, — мягко сказала она.

У Патрика не было своих детей, но он был уверен, что, если бы его ребенок оказался настолько близко к смерти, ему было бы нелегко выпустить его из поля зрения. Он не знал точно, что происходит между матерью и дочерью, но решил не вмешиваться.

— Я уверена, что детектив Дюшарм постарается не причинить тебе боли, — сказала судья.

Это было отчасти пожелание, отчасти предупреждение. Патрик кивнул ей. Хороший полицейский делает все возможное, чтобы служить и защищать, но когда речь идет о ком-то, кого ты знаешь, все немного по-другому. Ты делаешь несколько лишних звонков, стараешься уделить как можно больше времени этому делу. Патрик пережил это на собственном опыте много лет назад со своей подругой Ниной и ее сыном. Он не знал Джози Корниер лично, но ее мать имела отношение к сфере применения закона — черт, она была на высшей ступени, — и поэтому ее дочь заслуживала особого отношения.

Он смотрел, как Алекс поднимается по лестнице, а потом вынул блокнот и карандаш из кармана куртки.

— Итак, — начал он. — Как дела?

— Послушайте, не обязательно притворяться, что вас это волнует.

— Я не притворяюсь, — сказал Патрик.

— Я вообще не понимаю, зачем вы пришли. Никто не скажет вам ничего такого, что сможет сделать этих детей менее мертвыми.

— Это правда, — согласился Патрик, — но прежде чем мы сможем судить Питера Хьютона, нам необходимо точно знать, что произошло. К несчастью, меня там не было.

— К несчастью?

Он опустил глаза.

— Мне иногда кажется, что легче быть тем, кто пострадал, чем тем, кто мог бы это предотвратить.

— Я там была, — сказала Джози, дрожа. — И не смогла это предотвратить.

— Это не твоя вина, — сказал Патрик.

Тут она подняла на него глаза, словно ей хотелось в это верить, но она знала, что он ошибается. И кто такой Патрик, чтобы убеждать ее в обратном? Каждый раз вспоминая, как он несся сломя голову в Стерлинг Хай, он представлял, что могло бы случиться, будь он в школе, когда туда пришел стрелявший Если бы он обезоружил его до того, как кто-либо пострадал.

— Я ничего не помню о выстрелах, — сказала Джози.

— Ты помнишь, как была в спортзале?

Джози покачала головой.

— А как бежала туда с Мэттом?

— Нет. Я даже не помню, как встала утром и добиралась в школу. Словно в голове какой-то пробел.

Из разговоров с психологами, работавших с жертвами, Патрик знал, что такая реакция совершенно нормальна. Амнезия — это один из способов, с помощью которых сознание защищается от воспоминаний, которые могут сломить человека. Наверное, он даже хотел бы, чтобы ему повезло так же, как и Джози, чтобы все, что он видел, исчезло.

— А Питер Хьютон? Ты его знала?

— Все его знали.

— Что ты имеешь в виду?

Джози пожала плечами.

— Его нельзя было не заметить.

— Потому что он отличался от остальных?

Джози на мгновение задумалась.

— Потому что он не пытался быть таким, как все.

— Ты встречалась с Мэттью Ройстоном?

Глаза Джози сразу же наполнились слезами.

— Ему нравилось, чтобы его называли Мэтт.

Патрик потянулся за бумажной салфеткой и передал ее Джози. — Мне очень жаль, что с ним такое случилось, Джози. Она опустила голову.

— Мне тоже.

Он подождал, пока она вытрет слезы, высморкается.

— Ты знаешь, почему Питер мог не любить Мэтта?

— Люди часто смеялись над ним, — сказала Джози. — Не только Мэтт.

«А ты?» — подумал Патрик. Он видел школьный альбом» изъятый при обыске в комнате Питера, видел обведенные фотографии ребят, которые стали жертвами, и тех, которые не пострадали. На это было много причин — начиная с того, что Питеру не хватило времени, и заканчивая тем, что на самом деле найти и убить тридцать человек в школе, где учится тысяча, оказалось сложнее, чем он представлял. Но из всех мишеней, которые Питер обозначил в альбоме, только фотография Джози была вычеркнута, словно он передумал. Только под ее лицом печатными буквами было написано: «ПУСТЬ ЖИВЕТ».

— Ты знала его лично? Может, посещали вместе какие-то занятия?

Она покачала головой.

— Я работала вместе с ним.

— Где?

— На ксероксе в центре. — Вы ладили?

— Не всегда, — ответила Джози.

— Почему?

— Он однажды поджег там бак для мусора, а я его выдала. После это его выгнали.

Патрик что-то пометил в своем блокноте. Почему Питер решил сохранить ей жизнь, если у него были все причины ненавидеть ее?

— А до этого? — спросил Патрик. — Можно сказать, что вы были друзьями?

Джози аккуратно сложила салфетку, которой вытирала слезы, в треугольник, потому в еще один — поменьше. Потом еще в один.

— Нет, — ответила она. — Мы не были друзьями.

Женщина рядом с Лейси была одета в клетчатую фланелевую рубашку, от нее разило табачным дымом, а во рту не хватало большинства зубов. Едва взглянув на юбку и блузку Лейси, она спросила:

— Впервые здесь?

Лейси кивнула. Они сидели вплотную друг к другу в длинной комнате на составленных в длинный ряд стульях. Перед ними на полу пробегала красная разделительная полоса, а за ней шел второй ряд стульев. Заключенные и посетители сидели, словно зеркальные отражения, разговаривая как можно быстрее. Сидящая рядом женщина улыбнулась.

— Вы привыкнете, — сказала она.

Раз в две недели Питера мог навестить один из родителей, на один час. Лейси пришла с полной корзиной домашних пончиков и пирожков, журналов и книг, того, что, по ее мнению, могло помочь Питеру. Но охранник, который осматривал вещи перед свиданием, все конфисковал. Никакой выпечки и никаких книг и журналов без разрешения работников тюрьмы. Бритоголовый мужчина с руками, до плеч укрытыми татуировками, направился к Лейси. Она передернулась, ей показалось, что у него лбу наколота свастика.

— Привет, мам, — пробормотал он, и Лейси увидела, как глаза женщины отбрасывают и татуировки, и бритый череп, и оранжевую одежду, чтобы увидеть своего маленького мальчика, который ловил головастиков в луже на заднем дворе.

«Каждый человек, — подумала Лейси, — это чей-то ребенок».

Она отвела глаза от этой долгожданной встречи, и увидела, как в комнату свиданий ввели Питера. На секунду ее сердце остановилось — он очень похудел, а глаза за стеклами очков казались абсолютно пустыми, — но она тут же придавила все свои чувства и подарила ему ослепительную улыбку. Она делала вид, что ее нисколько не волнует, что ее сын в тюремной одежде, что ей пришлось бороться в машине с приступом паники, когда она въехала на тюремную стоянку, что она спрашивает, достаточно ли хорошо сына кормят, в окружении торговцев наркотиками и насильников.

— Питер, — сказала она, обнимая его. Не сразу, но он ответил на ее объятия. Она прижалась лицом к его шее, как делала, когда он был маленьким, и подумала, что готова его съесть, но запах его стал другим. На мгновение она позволила себе подумать, что все это — кошмарный сон, что в тюрьме не Питер, а чей-то чужой несчастный ребенок, но потом поняла, что же изменилось. Здесь он пользовался другими шампунем и дезодорантом, запах этого Питера был более резким.

Вдруг она почувствовала, как ее похлопали по плечу.

— Мэм, — сказал охранник, — вам придется от него отойти.

«Если бы это было так легко», — подумала Лейси.

Они сели по разные стороны красной линии.

— Как ты? — спросила она.

— Все еще здесь.

То, как он это сказал — словно рассчитывал, что к этому времени все должно было измениться, — заставило Лейси содрогнуться. Она почувствовала, что он говорит не о залоге, а о другой альтернативе — о том, что Питер может себя убить, — ей думать не хотелось. Она почувствовала, как сжалось горло, и сделала то, что пообещала себе не делать: она заплакала.

— Питер, — прошептала она, — почему?

— Полиция приходила домой? — спросил Питер. Лейси кивнула. Казалось, с тех прошло столько времени.

— Они заходили в мою комнату?

— У них был ордер…

— Они забрали мои вещи? — воскликнул Питер, впервые выказав ей какие-то эмоции. — Вы позволили им взять мои вещи?

— А зачем тебе все это было нужно? — прошептала она. — Эти бомбы. Пистолеты…

— Ты не поймешь.

— Так объясни мне, Питер, — сказала она скорбно. — Заставь меня понять.

— Я не смог тебе этого объяснить за семнадцать лет, мама. Почему же сейчас что-то должно измениться? — Его лицо передернулось. — Я даже не понимаю, зачем ты пришла.

— Чтобы увидеть тебя…

— Тогда посмотри на меня! — закричал Питер. — Почему же, черт возьми, ты на меня не смотришь?

Он обхватил голову руками и, всхлипнув, опустил плечи.

Лейси поняла, что настал решающий момент: ты смотришь на незнакомца перед собой и решаешь раз и навсегда, что это не твой сын, либо решаешь, что будешь искать то немногое, что осталось от твоего ребенка в том, кем он стал.

Но для матери это не такой уж и сложный выбор.

Кто-то утверждает, что чудовищами не рождаются, а становятся. Люди могут говорить, что она плохая мать, вспоминать моменты, когда она испортила Питера, проявив излишнюю мягкость или строгость, холодность или заботу. В Стерлинге до самой ее смерти будут обсуждать, что же она сделала не так со своим сыном, но как насчет того, что она сделала для него? Легко гордиться ребенком, который учится на «отлично», побеждает в конкурсах, ребенком, которым мир уже восхищается. Но настоящий характер проявляется тогда, когда ты можешь найти, за что любить своего ребенка, хотя все остальные его ненавидят. А если то, что она сделала или не сделала для Питера, вовсе не главное? А если главное то, как она поведет себя начиная с этого момента?

Она перегнулась через красную линию и обняла Питера. Ей было плевать, можно это делать или нет. Охранник мог подойти и оттянуть ее от него, но пока этого не произошло, Лейси не собиралась выпускать сына из своих объятий.

По записи камеры слежения в столовой ученики несли подносы с едой, делали домашнее задание, разговаривали, когда в зал вошел Питер с оружием в руках. Послышались выстрелы, какофония криков. Включилась пожарная сигнализация. Когда все начали бежать, он выстрелил снова, и на этот раз две девочки упали. Остальные ученики топтали их, пытаясь спастись.

Когда в столовой никого, кроме Питера и жертв, не осталось, он пошел между столами, глядя на свою работу. Он прошел мимо парня, лежавшего в луже крови на книге, но остановился, чтобы подобрать плеер, оставленный на столе, и вставил в уши наушники, прежде чем выключить его и положить на место. Он перевернул страницу открытой тетради. А потом сел за стол, где стоял поднос с нетронутым обедом, и положил рядом оружие. Он открыл коробку с хлопьями и высыпал их в одноразовую миску. Добавил содержимое пакета с молоком и съел все до последней ложки, потом опять встал, взял пистолет и вышел из столовой.

Это было самое страшное, жуткое зрелище, которое Патрику приходилось видеть за всю жизнь.

Он посмотрел на вермишель быстрого приготовления, которую заварил себе на ужин, и понял, что аппетит пропал. Отставив миску на стопку старых газет, он отмотал пленку назад и заставил себя посмотреть на это еще раз.

Когда зазвонил телефон, он снял трубку, но все еще был занят происходящим на экране.

— Да.

— И тебе привет, — сказала Нина Фрост.

Услышав ее голос, он обмяк. Старые привычки долго умирают.

— Извини. Просто я занят.

— Могу себе представить. Об этом говорят во всех новостях. Как ты справляешься?

— Сама знаешь, — ответил он, хотя на самом деле имел в виду, что не спит ночами, что, едва закрыв глаза, видит лица погибших, что у него полно вопросов, которые он точно забыл задать.

— Патрик, — сказала она, потому что была его старым другом и знала его лучше, чем кто-либо, включая его самого. — Не вини себя.

Он опустил голову.

— Это случилось в моем городе. Разве я могу не винить себя? — Если бы у тебя был видеотелефон, я бы смогла точно сказать, что ты выбрал: власяницу или костюм супергероя.

— Это не смешно.

— А я и не смеюсь, — согласилась она. — Но ты же понимаешь, что его точно посадят. Что у тебя есть? Тысяча свидетелей?

— Где-то так.

Нина замолчала. Патрику не нужно было ей — женщине, для которой горькое сожаление стало спутником жизни, — объяснять, что посадить Питера Хьютона в тюрьму недостаточно что Патрик не успокоится, пока не поймет, почему Питер это сделал.

Чтобы иметь возможность предотвратить это в следующий раз.

Из отчета ФБР, предоставленного специальными агентами, изучавшими случаи стрельбы в школах всего мира:

Среди стрелявших мы отметили похожие ситуации в семье. Часто у стрелявших либо напряженные отношения с родителями, либо родители, которые не обращают внимания на патологии в развитии. В таких семьях не хватает близких отношений. Также не ограничивается время просмотра телевизора или игры на компьютере, иногда имеется доступ к оружию.

В школе со стороны стрелявших мы отметили склонность к отстранению от учебного процесса. Школа же сама по себе склонна допускать неуважительное отношение, демонстративную несправедливость наказаний и явное предпочтение, отдаваемое учителями и другими работниками некоторым ученикам.

Стрелявшие чаще всего имеют свободный доступ к просмотру фильмов о жестокости, телевидению, видеоиграм; употребляют наркотики и алкоголь; имеют группу друзей за пределами школы, которые поддерживают такое поведение.

Кроме того, прежде чем совершить акт насилия, происходит утечка информации — намеки на то, что что-то должно произойти. Намеки могут делаться в форме стихов, сочинений, рисунков, интернет-рассылок или угроз, как личных, так и заочных.

Несмотря на все общие черты, описанные выше, мы предупреждаем, что этот отчет нельзя использовать для составления анкет, позволяющих определить потенциальных стрелков, в руках средств массовой информации это может привести к тому, что под подозрением окажутся многие ученики, не склонные к насилию. На самом деле, у огромного количества подростков, которые никогда не совершат насилия, будут наблюдаться некоторые из указанных характеристик.

Льюис Хьютон был человеком привычки. Каждое утро он просыпался в 5:35 и занимался на беговой дорожке в подвале. Потом принимал душ, съедал на завтрак миску кукурузных хлопьев, просматривая газетные заголовки. Он носил один и тот же плащ, независимо от того холодно или жарко было на улице, и парковался на одном и том же месте на стоянке возле колледжа.

Однажды он пытался математически выразить влияние рутины на счастье, но в расчетах произошел интересный поворот: количество удовольствия, доставляемого привычными действиями, возрастало или уменьшалось в зависимости от личного отношения к переменам. Или — как сказала бы Лейси: «По-человечески говоря» — на каждого человека, который, как он сам, предпочитал идти по накатанной колее, найдется тот, которому это покажется невыносимым. В таком случае коэффициент комфорта становится отрицательным числом, а значит, совершение привычных действий сделает человека несчастным.

Он считал, что именно так и было в случае Лейси, которая слонялась по дому, словно была здесь впервые, и не выносила даже мысли о том, чтобы вернуться на работу. «Как ты можешь требовать от меня думать сейчас о чужом ребенке?» — возражала она.

Она настаивала на том, что они должны что-то предпринять, но Льюис не знал, что можно было сделать. И поскольку он не мог ничего сделать ни для своей жены, ни для сына, то решил, что не остается ничего другого, как успокоиться самому. Просидев пять дней, после того как Питеру выдвинули обвинение, дома, однажды утром он встал, собрал свои бумаги, позавтракал хлопьями, просмотрел газету и отправился на работу.

По дороге он размышлял над формулой счастья. Один из принципов его открытия — «С = Р/О», или счастье равняется реальности разделенной на ожидания — основывался на том факте, что у человека всегда есть какие-либо ожидания. Дру. гими словами, «О» — это действительное число, поскольку на ноль делить нельзя. Но в последнее время он начал сомневаться в правдивости этого уравнения. Математика может многое доказать. Ночами, когда он не мог уснуть и смотрел в потолок, зная, что жена рядом тоже только делает вид, что спит, Льюис постепенно пришел к выводу, что человека можно довести до состояния, когда он от жизни не ждет абсолютно ничего. Поэтому ты не плачешь, когда теряешь первого сына. А когда твой второй сын попадает в тюрьму за массовое убийство, тебя это не шокирует. Можно делить на ноль, в тех случаях когда образовывается пропасть там, где раньше было твое сердце.

Едва войдя на территорию колледжа, Льюис почувствовал себя лучше. Здесь он не был отцом преступника, никогда не был. Он был Льюисом Хьютоном, преподавателем экономики. Здесь он все еще был на высоте и не должен был просматривать ход своего исследования, пытаясь понять, с какого момента все пошло не так, как нужно.

Льюис достал из портфеля пачку бумаг, когда в открытую дверь заглянул заведующий кафедры экономики. Хью Маккуери был большим человеком — студенты за спиной называли его Большой-и-Волосатый, — который с удовольствием согласился на этот пост.

— Хьютон? Что вы здесь делаете?

— Насколько я знаю, колледж все еще платит мне зарплату, — ответил Льюис, пытаясь шутить. Он никогда не умел шутить или рассказывать анекдоты. Он всегда случайно рассказывал окончание анекдота слишком рано.

Хью вошел в кабинет.

— Господи, Льюис. Я не знаю, что сказать. — Он замолчал.

Льюис не винил Хью; Он и сам не знал, что говорят в таких случаях. Бывают открытки с надписями на случай тяжелой утраты, смерти любимого животного, увольнения с работы, но, похоже, никто не смог бы подобрать правильные слова для того, чей сын недавно убил десять человек.

— Я хотел позвонить вам домой. Лиза даже хотела принести вам обед или еще что-то. Как там Лейси?

Льюис поправил очки на переносице.

— Ну, — протянул он, — сам понимаешь. Мы стараемся жить нормальной жизнью, насколько это возможно.

Сказав это, он представил свою жизнь в виде графика. Прямая нормальной жизни тянулась и тянулась, приближаясь к нулю, но так и не пересекая ось.

Хью сел напротив Льюиса — на то место, где обычно сидели студенты, которым нужна была дополнительная консультация.

— Льюис, возьми отпуск, — сказал он.

— Спасибо, Хью. Я ценю твою заботу. — Льюис поднял глаза на написанное на доске уравнение, которое пытался решить. — Но сейчас мне действительно очень нужно быть здесь. Это отвлекает меня от мыслей о необходимости быть там.

Взяв кусок мела, Льюис начал выводить на доске длинные аккуратные ряды цифр, и это его успокаивало.

Он понимал, что существует различие между тем, что делает тебя счастливым, и тем, что не делает. Фокус состоял в том, чтобы убедить себя, что это одно и то же.

Хью опустил ладонь на руку Льюиса, остановив ее посреди уравнения.

— Наверное, я неправильно выразился. Нам нужно, чтобы ты взял отпуск.

Льюис уставился на него.

— Ах да, понимаю, — ответил он, хотя ничего не понимал. Если Льюис хотел отделить свою работу от домашних проблем, то почему колледж не делает то же самое?

Хотя…

Возможно, он неправ. Если ты не уверен в решениях, которые принимаешь как отец, разве можно не обращать внимания на слабые места своих теорий с той же уверенностью, которая была у тебя как у профессионала? Или такие решения будут шаткими, как замок на песке?

— Ненадолго, — сказал Хью. — Так лучше.

«Для кого?» — подумал Льюис, но ничего не сказал, пока не услышал, как Хью закрыл за собой дверь.

Когда заведующий кафедрой ушел, Льюис опять взял мел. Он всматривался в уравнение, пока части не слились в одно целое. Тогда он начал яростно писать, как композитор, пальцы которого не поспевают за симфонией, звучащей в его голове. Как он раньше этого не понял? Всем известно — если разделить реальность на ожидания, получим коэффициент счастья Но если разделить ожидания на реальность, то получим не противоположность счастью. Льюис понял, что в результате получается надежда.

Чистая логика: предположим, реальность — это константа ожидания должны быть больше реальности, чтобы в результате получился оптимизм. С другой стороны, пессимист — это человек, чьи ожидания ниже реальности, дробь убывающей доходности. Человек устроен так, что это число приближается к нулю, но никогда не равняется ему, поскольку человек никогда не теряет надежду окончательно, при малейшем толчке она появляется вновь.

Льюис отступил на несколько шагов, глядя на написанное. Тому, кто был счастлив, понадобится совсем немного надежды взамен. И наоборот, оптимист потому и оптимист, что хочет верить во что-то лучшее, чем реальность.

Он начал обдумывать, могут ли быть из этого правила исключения: может ли счастливый человек надеяться на что-то, может ли несчастный оставить всякую надежду на лучшее. И это привело мысли Льюиса к Питеру.

Стоя перед доской, он заплакал. Его руки и рукава были покрыты белой меловой пылью, словно он стал привидением.

В кабинете помешанных, как Патрик любя называл про себя программистов, которые взламывали жесткие диски в поисках порнографии и отрывков из «Поваренной книги анархиста», было полно компьютеров. Кроме изъятого из комнаты Питера Хьютона, были еще несколько из Стерлинг Хай, включая тот, что стоял в приемной директора, и те, которыми пользовались в библиотеке.

— Он мастер, — сказал Орест, парень, который (Патрик мог поклясться) сам был еще слишком юным, чтобы закончить школу. — Речь идет не только о создании сайтов. Он знал свое дело.

Он вытащил несколько файлов из недр компьютера Питера, графические файлы, которые ничего не сказали Патрику, пока программист не нажал несколько клавиш. Неожиданно на экране появилось трехмерное изображение дракона и дыхнуло на них огнем.

— Ого! — воскликнул Патрик.

— Ага. Могу сказать, что он создал несколько компьютерных игр и даже выложил их на нескольких специальных сайтах, где можно получить отзывы игроков.

— И есть на этих сайтах какие-то сообщения?

— Чувак, ты меня недооцениваешь, — сказал Орест и открыл один из заранее отмеченных сайтов. — Питер входил под именем Death Wish. Это…

— …рок-группа, — закончил Патрик. — Я знаю.

— Это не просто группа, — с благоговением возразил Орест, пока его пальцы порхали над клавиатурой. — Это современный голос коллективного сознания.

— Скажи это Типпер Гор.

— Кому?

Патрик рассмеялся:

— Похоже, это было еще до твоего рождения.

— А кого ты слушал, когда был подростком?

— Пещерного человека, который стучал одним камнем о другой, — сухо ответил Патрик.

На экране возник ряд сообщений от DeathWish. Большинство из них представляли собой рекомендации и отзывы о других играх на сайте. В двух были цитаты из песен «DeathWish».

— Вот мое любимое, — сказал Орест и прокрутил вниз.

Сообщение от: DeathWish

Кому: Аид 1991

Этот город — отстой. В эти выходные здесь состоится фестиваль рукоделия, куда придут старые кошелки, чтобы похвастаться своими паршивыми поделками. Надо было назвать это фестивалем дерьма. Я собираюсь засесть в кустах возле церкви. Цель бабульки, переходящие улицу. Десять очков каждая.

Патрик откинулся на спинку кресла.

— Ну, это ничего не доказывает.

— Ага, — ответил Орест. — Фестивали рукоделия — это действительно тоска смертная. Но посмотри на это. — Он развернул свое кресло и потянулся к другому терминалу, установленному на столе. — Он взломал защиту школьных компьютеров.

— Зачем? Исправить отметки?

— Нет. Программа, которую он написал, прошла сквозь защиту школьной системы в 9:58.

— В это время взорвалась машина, — пробормотал Патрик. Орест развернул монитор к Патрику.

— Вот это было на каждом экране каждого компьютера в школе.

Патрик не отрывал взгляда от фиолетового экрана, на котором, как свиток, разворачивались горящие красные буквы: «КТО НЕ СПРЯТАЛСЯ, Я НЕ ВИНОВАТ».

Джордан уже сидел за столом, когда охранник ввел в комнату Питера Хьютона.

— Спасибо, — сказал он охраннику, глядя на Питера, который осматривал комнату. Его глаза загорелись при взгляде на единственное окно. Джордан снова и снова видел этот взгляд у своих подзащитных. Как быстро обычный человек превращается в животное, попавшее в клетку. И снова возникает вопрос о курице и яйце: они становились животными, потому что попадали в тюрьму… или попадали в тюрьму, потому что были животными?

— Садись, — сказал он, но Питер остался стоять.

Не обращая внимания, Джордан начал говорить.

— Я хочу сразу установить основные правила, Питер, — сказал он. — Все, что я говорю тебе, конфиденциально. Все, что ты говоришь мне, конфиденциально. Я не могу никому рассказать о том, что узнаю от тебя. Тем не менее, я имею право сказать тебе не разговаривать с представителями средств массовой информации, или с полицией, или с кем-либо другим об этом деле. Если кто-то попытается поговорить с тобой, ты немедленно связываешься со мной — звони с переводом оплаты на меня. Как твой адвокат, я буду разговаривать вместо тебя. С этого момента я — твой лучший друг, твоя мама, твой папа, твой исповедник. С этим ясно?

Питер посмотрел на него.

— Предельно.

— Хорошо. Итак, — Джордан достал блокнот из портфеля и карандаш. — Полагаю, у тебя есть ко мне вопросы. Давай начнем с этого.

— Мне здесь не нравится, — взорвался Питер. — Я не понимаю, почему должен здесь находиться.

Большинство клиентов Джордана в тюрьме сначала были тихими и напуганными, но потом у них появлялись злость и возмущение. Но Питер сейчас говорил как обычный подросток — как разговаривал Томас в этом возрасте, когда мир вращался вокруг него, а Джордан по недоразумению жил в этом же мире. Но адвокат в Джордане заглушил родителя. Он уже начал было думать, что Питер действительно может не понимать, почему находится в тюрьме. Джордан первый сказал бы, что построенная на безумии обвиняемого защита редко помогает и ее убедительность сильно преувеличена. Но может быть, Питеру удастся выйти сухим из воды, потому что это не притворство и как раз это приведет их к оправдательному приговору?

— Что ты имеешь в виду? — настаивал он.

— Это они сделали меня таким, а теперь меня же и наказывают.

Джордан сел обратно и сложил руки на груди. Питер не раскаивался в том, что совершил, это было очевидно. На самом деле он считал жертвой себя.

В работе адвоката был один важный момент: Джордану было все равно. В его работе не было места для личных чувств Он и раньше работал с последними подонками: с убийцами и насильниками, которые считали себя мучениками. Он не был обязан верить им или осуждать. Несмотря на то что он только что сказал Питеру, он не был ни священником, ни психоаналитиком, ни другом для своих клиентов. Он был просто экспертом по связям с общественностью.

— Что ж, — произнес он ровным голосом, — тебе придется понять позицию тюрьмы. Для них ты просто убийца.

— Они все лицемеры, — сказал Питер. — Увидев таракана, они его просто давят, ведь так?

— Ты говоришь о том, что случилось в школе?

Питер отвел глаза.

— Вы знаете, что мне не разрешают читать журналы? — спросил он. — Я даже не могу выйти на спортплощадку, как остальные.

— Я здесь не для того, чтобы выслушивать твои жалобы.

— А зачем вы здесь?

— Чтобы помочь тебе отсюда выбраться, — ответил Джордан. — И чтобы у тебя появились на это хоть какие-то шансы, придется со мной поговорить.

Питер скрестил руки на груди и смерил Джордана взглядом с галстука до носков начищенных ботинок.

— Зачем? Вам же на меня плевать.

Джордан встал и сунул блокнот обратно в портфель.

— Знаешь что? Ты прав. Мне действительно плевать. Я просто делаю свою работу, потому что, в отличие от тебя, государство не будет оплачивать мне жилье и еду до конца жизни.

Он направился к двери, но звук голоса Питера его остановил.

— Почему все так расстроены из-за смерти этих придурков?

Джордан медленно повернулся, мысленно отметив, что в случае с Питером не срабатывает ни доброта, ни авторитетность. Единственное, что заставило его говорить, это чистая неприкрытая злость.

— То есть люди оплакивают их… а они были подонками. Все говорят, что я сломал их жизни, но всем, похоже, наплевать, что ломалась моя жизнь.

Джордан присел у края стола.

— Каким образом?

— Даже не знаю, с чего начать, — горько ответил Питер. — С того, как в детском саду, когда воспитатели приносили завтрак, а кто-то из них отодвигал мой стул, чтобы я упал, и они могли посмеяться? Или с того, как во втором классе, когда они держали мою голову в унитазе и спускали воду снова и снова только потому, что у них было достаточно силы это делать? Или с того, как они избили меня по дороге домой так, что пришлось накладывать швы?

Джордан опять достал свой блокнот и сделал пометку «швы».

— Кто «они»?

— Целая группа ребят, — ответил Питер.

«Те, которых ты хотел убить?» — подумал Джордан, но так и не спросил.

— Как ты думаешь, почему они приставали именно к тебе?

— Потому что придурки! Не знаю. Они как стая. Им нужно» чтобы кто-то чувствовал себя куском дерьма, и тогда они будут довольны собой.

— Почему ты не попытался их остановить?

Питер фыркнул:

— Может, вы не заметили, но Стерлинг не очень большой город. Все всех знают. Поэтому в старших классах ты учишься вместе с теми, с кем играл в песочнице в детском саду.

— А нельзя было держаться от них подальше?

— Мне нужно было ходить в школу, — ответил Питер. — Вы удивитесь, узнав, насколько маленькой она становится, когда приходится проводить там восемь часов в день.

— Значит, они делали это и за пределами школы?

— Когда им удавалось меня поймать, — сказал Питер. — И если я был один.

— А были телефонные звонки, письма, угрозы? — спросил Джордан.

— По Интернету, — ответил Питер. — Они посылали мне мгновенные сообщения, где писали, что я слабак и тому подобное. А еще они разослали по всей школе письмо, которое я написал… посмеялись…

Он отвел глаза, замолчав.

— Зачем?

— Это было… — Он покачал головой. — Я не хочу об этом говорить.

Джордан сделал пометку в своем блокноте.

— А ты когда-нибудь говорил кому-то о том, что происходит? Родителям? Учителям?

— Никого это не волнует, — сказал Питер. — Они говорят, что нужно не обращать внимание. Они говорят, что будут следить, чтобы подобное не повторилось, но никогда не следят. — Он подошел к окну и прижал ладони к стеклу. — Когда мы учились в первом классе, у нас была девочка с заболеванием, когда позвоночник выпирает наружу…

— Расщелина позвоночника?

— Ага. Она ездила на кресле-каталке, не могла ровно сидеть и тому подобное. Перед тем как она пришла в наш класс, учительница сказала, чтобы мы относились к ней так, словно она такая же, как мы. Но дело в том, что она не была такой же, как мы, и мы все это понимали, и она это понимала. Получается, мы должны были врать ей в лицо? — Питер покачал головой. — Все говорят, что нет ничего страшного в том, если ты не такой, как все. Но, говорят, Америка — это огромный котел, а что, черт возьми, это значит? Если это котел, то рано или поздно все должно развариться в однородную массу, разве нет?

Джордан поймал себя на том, что думает о том, как его сын Томас перевелся в другую школу. Они переехали из Бейнбриджа в Салем Фолз, где школа была довольно маленькой и ученики уже отгородились от чужаков железобетонной стеной. Некоторое время Томас был хамелеоном — приходил из школы и прятался своей комнате, чтобы выйти оттуда игроком футбольной команды, участником театрального кружка, членом математического клуба. Ему пришлось поменять несколько подростковых оболочек, чтобы найти друзей, которые позволяли ему быть тем, кем он хотел. Поэтому жизнь Томаса в старших классах была довольно спокойной. Но если бы он не нашел ту компанию? Если бы продолжал сбрасывать одну кожу за другой, пока ничего не осталось?

Словно прочитав мысли Джордана, Питер вдруг посмотрел ему в глаза.

— У вас есть дети?

Джордан не говорил с клиентами о своей личной жизни. Их отношения существовали только в пределах суда и все. Несколько раз за всю свою карьеру нарушение этого неписаного правила едва не уничтожило его как профессионала и как человека. Но встретившись с взглядом Питера, он сказал:

— Двое. Одному шестнадцать месяцев, а второй учится в Йеле.

— Тогда вы это понимаете, — сказал Питер. — Все хотят, чтобы их ребенок вырос и поступил в Гарвард или стал нападающим в сборной. Никто и никогда, глядя на своего малыша, не думает: «Надеюсь, мой мальчик вырастет и станет слабаком. Надеюсь, он будет каждый день идти в школу и молиться, чтобы никто не обратил на него внимания». Но знаете что? Такие дети рождаются каждый день.

Джордан не знал, что сказать. Слишком тонкой была грань между уникальностью и странностью, между тем, что помогало ребенку вырасти уверенным в себе, как Томас, или неуравновешенным, как Питер. Неужели каждому подростку приходится падать по одну или по другую сторону этого каната и можно ли определить момент, когда он теряет равновесие?

Он вдруг вспомнил, как менял сегодня утром Сэму подгузник. Малыш ухватился за пальцы собственной ноги в восторге от того, что обнаружил их, и сразу же запихнул их в рот.

— Ты только посмотри, — пошутила Селена, через его плечо. — Какой папа, такой сын.

Пока Джордан заканчивал переодевать Сэма, все время удивлялся, насколько таинственной, должно быть, кажется жизнь такому малютке. Только представь — мир настолько больше тебя. Только представь, что, проснувшись однажды утром, можешь обнаружить часть себя, о существовании которой даже не подозревал.

* * *

Когда ты не такой, как все, становишься сверхчеловеком, Ты чувствуешь, как все взгляды цепляются к тебе, как липучка. Ты слышишь, как о тебе шепчут, на расстоянии мили. Ты можешь исчезнуть, даже если кажется, что ты все еще стоишь на том же месте. Ты можешь кричать, но никто не услышит ни звука.

Ты становишься мутантом, упавшим в бак с кислотой, клоуном, который не может снять маску, калекой, и которою ампутировали все, кроме сердца.

Ты то, что когда-то было нормальным, но так давно, что ты уже не можешь вспомнить, что это значит.

Назад: Двенадцать лет назад

Дальше: Шесть лет назад