Корона, плаха, море

Один из самых интересных (и трагических) эпизодов елизаветинской эпохи – истории, злополучной королевы Марии Стюарт. Красавицы, носившей две короны и имевшей серьезные права на третью – что ей не принесло счастья.

Королевой Шотландии Мария стала, когда ей не исполнилось и недели. Ее отец, король Иаков Пятый (я, следуя за большинством историков, всегда использую латинизированные имена королей, о какой бы стране речь ни шла, и, как многие, неприязненно отношусь к «модернистам», у которых на страницах их книг появляются то «Анри Четвертый», то «Генри Восьмой»), умер всего в тридцать один год. Причиной смерти стала не столько лихорадка, но и, есть серьезные причины так полагать, нешуточное нервное переутомление. Положение его было весьма незавидным. Шотландия тех времен больше всего напоминала Польшу: король был практически декоративной фигурой. Вся власть принадлежала сильным и могущественным кланам шотландских лордов и баронов. Все они, и католики, и протестанты, в точности как польские магнаты, вели себя предельно вольно: обладали всей властью на местах, завязывали междоусобные войны (где вчерашние враги то и дело становилась союзниками, а потом опять врагами), те, кто владел землями у английской границы, ходили в грабительские набеги на англичан когда хотели и сколько хотели. Объединяло их одно-единственное: все они старательно следили, чтобы король не усилился ни на капельку. Французский посол писал о них: «Золото и корысть – единственные сирены, чьих песен заслушиваются шотландские лорды. Учить их, что такое долг перед государем, честь, справедливость, благородные поступки, – значит лишь вызвать у них насмешки». Можно считать это предвзятым мнением иностранца – но и великий шотландский поэт Роберт Бернс называл эту гоп-компанию не иначе как «кучкой негодяев»…

Все достояние Иакова Пятого составляли десять тысяч овец, на доходы от продажи шерсти которых король и жил. У него не было не только армии, но и гвардии – потому что не было казны. Парламент, где заправляли те же лорды, бдительно следил, чтобы король не разбогател и не усилился. Ко всему этому бардаку добавилась еще и религиозная рознь: лордов-протестантов втихомолку поддерживала деньгами Англия, лордов-католиков – Франция, Испания и Ватикан. Собственно говоря, короля не свергли и не убили исключительно потому, что лорды ревниво относились друг к другу – ни один клан не хотел, чтобы престол занял кто-то из его соперников.

Одним словом, одно из самых неуютных мест в Европе, в первую очередь – для шотландских королей. Ничего удивительного, что Марии с самых ранних лет пришлось пережить немало неприятных минут. Когда она еще лежала в пеленках, ее выдачи Англии потребовал Генрих Восьмой, заявив, что Мария как-никак – родная правнучка его отца, а потому он намерен ее пригреть, воспитать, а впоследствии выдать замуж за сына Эдуарда. Лорды (которым перепало немало английского золота) за брачный договор проголосовали. Однако решительно воспротивилась мать Марии, вдовствующая королева, происходившая из богатого и влиятельного рода де Гизов, а потому пользовавшаяся большой поддержкой Франции. Поскольку в договоре был секретный пункт: в случае преждевременной смерти Марии «вся полнота власти и управление шотландским королевством» переходит к Генриху», были все основания опасаться, что «преждевременная смерть» непременно последует – нрав Генриха, к тому времени казнившего двух жен, был прекрасно известен – а в случае смерти Марии он становился полновластным хозяином Шотландии. Через трупы он перешагивал, как через бревно, – и был не настолько сентиментален, чтобы пощадить малолетнюю девочку – единственное препятствие меж ним и шотландской короной.

В Шотландии Генриха хорошо знали – а он хорошо знал шотландских лордов и прекрасно понимал: сегодня они взяли с него деньги за составленный в его пользу брачный договор, а завтра (и протестанты, и католики) за хорошие деньги от испанцев, французов или Папы Римского заявят, что подписывали договор сглупа, по пьянке, не прочитав толком, и законной силы он не имеет. И потребовал выдать ему ребенка немедленно.

Королева отказала. Ее, как Генрих и предвидел, поддержали те лорды, что получали денежки не из Лондона, а из Парижа, Мадрида и Рима. Генрих решил избавиться от этой проблемы так, как избавлялся от многих других – собрался без всякой дипломатии захватить девочку силой. В Шотландию вторглась английская армия. Отданный ей приказ Генриха сохранился: «Его Величество повелевает все предать огню и мечу. Спалите Эдинбург дотла и сровняйте с землей, как только вынесете и разграбите все, что возможно. Разграбьте Холируд и столько городов и сел вокруг Эдинбурга, сколько встретите на пути; отдайте на поток и разграбленние Лейт, и другие города, а где наткнетесь на сопротивленце, без жалости истребляйте мужчин, женщин и детей». В те времена изящная дипломатия была совершенно не в ходу, никто не стеснялся называть вещи своими именами и оставлять на бумаге самые людоедские приказы…

Дальше начался сущий Голливуд. «Не то чума, не то веселье на корабле…»

Английские командиры указания короля выполняли в точности. Однако королева с ребенком укрылась в самом неприступном шотландском замке Стирлинге. Взять его штурмом у англичан не было никаких шансов, и Генрих сыграл отступление. Правда, предварительно он форменным образом выбил у шотландцев договор, по которому они все же обязывались выдать ему Марию – но только когда ей исполнится десять лет.

Безусловно, те, кто этот договор подписывал, действовали в полном соответствии с известной притчей о Ходже Насреддине, хотя ее и не знали. Насреддин согласился за хорошие деньги в течение двадцати лет обучить грамоте эмирского ишака, резонно рассудив, что за двадцать лет кто-нибудь из троих обязательно умрет – либо ишак, либо эмир, либо сам Ходжа. Примерно так и получилось: Генрих умер через пять с лишним лет, после чего шотландские лорды заявили, что с его смертью договор стал недействительным и соблюдать его они не намерены.

Однако выдачи малютки потребовал от имени малолетнего короля Эдуарда регент королевства герцог Сомерсет. Получив отказ, вновь послал в Шотландию английские войска с тем же заданием – не просто все спалить и разграбить все, что не прибито и не приколочено, а в первую очередь захватить ребенка.

10 сентября 1547 г. произошло сражение при Пинки, неудачное для шотландцев – их там погибло более десяти тысяч при гораздо более меньших английских потерях. Однако и на сей раз малышка-королева в руки англичан не попала: и она, и ее мать самым загадочным образом исчезли из замка Стирлинг. Куда они подевались, не знали и приближенные королевы-матери. А она с помощью нескольких верных слуг спрятала дочь в захолустном монастыре Инчмэхом, стоявшем на небольшом островке посреди озера Ментит, находившегося в совершеннейшей глуши, в местах, которые французский посол назвал «краем дикарей». Добраться в монастырь можно было только на лодке.

Возможно, англичане в конце концов отыскали бы Марию и там – но не хватило времени. Чтобы поддержать королеву-мать (и не допустить полного захвата англичанами Шотландии), французский король Генрих Второй послал большую эскадру, высадившую сильный экспедиционный корпус, заставивший англичан убраться восвояси.

Судьба Марии совершила первый резкий поворот – их еще будет в жизни очаровательной шотландки немало. Решено было обручить ее с французским дофином, наследным принцем Франциском. За это стояли королева-мать, и шотландская «католическая партия», и де Гизы, самый в то время могущественный знатный род Франции.

За невестой, которой исполнилось всего пять лет и восемь месяцев, приплыл французский галеон. В Ла-Манше, чтобы захватить девочку, его подстерегали английские корабли – то ли военные, то ли «морские собаки», то ли все вместе. Однако галеону удалось добраться до французских берегов, воспользовавшись густым туманом.

Тринадцать лет во Франции – безусловно, самые беззаботные, веселые и счастливые времена в жизни Марии Стюарт. Таких больше никогда не будет. Французский двор в те времена был, возможно, самым блестящим в Европе: рыцарские и поэтические турниры, охоты, пышные балы, маскарады, игры в мяч… При дворе блистали знаменитые поэты Ронсар и Дю Белле, которых сегодня считают классиками французской поэзии. Придворные декламировали стихи, пели мадригалы, музицировали. К Марии с большой симпатией относились и будущий тесть, король Генрих Второй (в одном из писем называвший ее «самым прелестным ребенком, какого мне довелось видеть»), и его всесильная фаворитка Диана де Пуатье. Так что жизнь Марии – цепь увеселений и развлечений.

Впрочем, не только. Она, несомненно, девочка способная, получила при французском дворе отличное образование: французский, итальянский, испанский и, разумеется, древнегреческий и латынь. Уже в тринадцать лет произнесла перед придворными речь на латыни, ею же и написанную. Когда она из девочки стала девушкой, последовал целый шквал восторгов, в том числе и поэтических. Знаменитый историк Брантом писал: «На пятнадцатом году красота ее воссияла, как свет яркого дня». Ему не уступал знаменитый испанский драматург Лопе де Вега: «Звезды даровали ее глазам нежнейший блеск, а ланитам – краски, придающие ей удивительную прелесть».

Это – Дю Белле. После замужества Марии Пьер Ронсар, автор довольно-таки фривольных виршей (это в его стихах воспевается «маленькая аленькая щелочка» – ну, вы меня поняли. Молчать, гусары!), после замужества Марии писал еще откровеннее, вкладывая слова в уста одного из своих героев:

Вот только Мария оставалась непреходящей головной болью Елизаветы – поскольку упрямо именовала себя королевой английской. В чем ее поддерживал весь католический мир, с подачки Папы Римского считавший Елизавету незаконнорожденной, узурпаторшей трона, по праву принадлежавшего как раз Марии. Моральной поддержкой дело не ограничивалось: после венчания Марии с дофином Генрих Второй прямо-таки приказал молодоженам включить в свои гербы английскую королевскую корону, а потом издал указ, предписывающий обращаться к Марии не иначе как «королева Французская, Шотландская, Английская и Ирландская» – и именовать ее так во всех официальных документах (Елизавете наверняка долго икалось).

Французский престол стал вакантным внезапно, в результате несчастного случая. Генрих Второй, совсем не старый, погиб на турнире – копье его соперника расщепилось от удара, острый обломок попал под забрало короля и через глаз глубоко проник в мозг. Врачи были бессильны – такое ранение и для современных медиков было бы нешуточной задачей, а уж в XVI в. помочь не могли вообще ничем. Через несколько дней король умер, дофин стал королем Франции под именем Франциска Второго, а семнадцатилетняя Мария (будучи на год старше супруга) – королевой.

Казалось, жизнь удалась. Однако сложилось так, что Франциск с раннего детства был крайне болезненным и хилым ребенком. Здоровья ему не прибавляло и то, что Франциск, не желая отставать от невесты, а потом супруги, изнурял себя бешеной скачкой (Мария ее любила), участием в охотах, непосильными для него физическими упражнениями. Менее чем через полтора года после свадьбы Франциск умер от гнойного воспаления в ухе. Сегодняшние медики его, пожалуй, спасли бы без особого труда, но в те времена все хирургические операции сводились к ампутации конечностей (причем пациента иногда напаивали до бесчувствия, чтобы не чувствовал боли, а иногда поступали и того проще – оглушали ударом деревянного молотка по голове). Вообще, операции, подобные той, что могла бы юного короля спасти, начали делать только в XX веке.

Мария Стюарт в одночасье стала вдовствующей королевой, по французским законам имевшей право только на подобающие титулу почести, но лишенную всякой власти. В истории Франции не раз случалось, что вдовствующие королевы фактически правили королевством по малолетству или слабоволию сыновей-королей: Екатерина Медичи при Карле Девятом, Мария Медичи при Людовике Тринадцатом, Анна Австрийская при Людовике Четырнадцатом. Но у Марии сына не было, да и откуда взяться искусству управления государством в семнадцать лет?

Был серьезный шанс стать королевой, так сказать, вторично: ставший королем брат покойного Франциска Карл Девятый был влюблен в Марию чуть ли не с детских лет, и о их браке заговорили всерьез. Однако дело расстроила другая вдовствующая королева, королева-мать Екатерина Медичи, женщина властная, решительная, умная, мастерица интриги (Дюма, иногда вольно обращавшийся и с историей, и с историческими персонажами, в романе «Королева Марго» нарисовал довольно точный портрет Екатерины, соответствующим исторической правде).

Екатерина Марию люто ненавидела. В чем, увы, Мария сама была виновата: весьма необдуманно, с юношеским чванством не раз на публике насмехалась над происхождением Екатерины – не столь уж и благородным. Конечно, в семействе Медичи хватало людей, занимавших видное положение: несколько гонфалоньеров (правителей) Флоренции (последнего, когда с республикой во Флоренции было покончено, Папа Римский сделал герцогом Флорентийским), герцог Урбинский (чьей дочерью и была Екатерина), великий герцог Тосканский и даже два Папы Римских. Известный и могущественный род, но все же – не королевский. Вообще-то Мария так себя вела сообразно с нравами того времени: титулованный дворянин считался гораздо выше «просто» дворянина, а король стоял над любым титулованным дворянином. Медичи происходили от разбогатевших купцов и простых лекарей, пусть небедных и популярных. «Medici» по-итальянски и означает «медики», а в гербе фамилии на щите красовались шесть пилюль (в те времена на гербах сплошь и рядом помещали самые прозаические бытовые предметы – например, тележные и мельничные колеса, стропила, молотки и котлы, разнообразных рыб и раков. Ну, а подкова встречалась в гербах практически всех европейских стран от Англии до Польши – в том числе и у моих польских предков).

Одним словом, Мария Стюарт вела себя в соответствии с нравами века – но иметь врагом Екатерину Медичи я бы никому не пожелал. Она и расстроила брак, провернув какую-то хитрую и искусную интригу, которой не смог противостоять не только откровенно слабый и безвольный Карл Девятый, но и могущественные, гораздо более сильные духом герцоги де Гизы. Подробности так и останутся неизвестными… Марии во Франции стало очень неуютно – и она решила вернуться в Шотландию, королевой которой оставалась (ее мать умерла за полгода до смерти Франциска, так что Мария оказалась без надежной поддержки).

Что до Шотландии… Не хотел бы я там жить в описываемые времена даже в качестве лорда. Своими словами я описывать ситуацию не буду – состояние дел задолго до меня прекрасно охарактеризовал один из биографов Мари Стюарт Стефан Цвейг, ему и слово.

«Нищий край; развращенная знать, радующаяся любому поводу для смуты и войны; бесчисленные кланы, только и ждущие случая превратить свои усобицы и распри в гражданскую войну; католическое и протестантское духовенство, яростно оспаривающее друг у друга первенство; опасная и зоркая соседка (речь, понятно, об Англии. – А.Б.), искусно разжигающая всякую искру недовольства в открытый мятеж и ко всему этому враждебные происки мировых держав, бесстыдно втравливающих Шотландию в свою кровавую игру».

Вот такое милое местечко досталось во владение девятнадцатилетней королеве, не имевшей ни малейшего опыта государственного управления, – и, как ее отец, не имевшей ни казны, ни войска. Правда, первое время у нее был в приближенных незаурядный человек, которого как раз и считают прирожденным государственным деятелем, – лорд Меррей, единокровный брат Марии (незаконный сын ее отца). Но потом и он согласно доброй старой шотландской традиции поднял мятеж против королевы, но был разбит и едва унес ноги за границу.

У Людовика Тринадцатого был Ришелье. У Екатерины Второй – Потемкин. У Елизаветы целая плеяда выдающихся государственных деятелей. Похожих людей возле Марии не нашлось (впрочем, это беда многих шотландских монархов). Действуя, можно сказать, наугад, прямо-таки «методом тыка», она восстановила против себя многих. Протестанты ее, католичку, не любили по определению, подстрекаемые нашим старым знакомым Джоном Ноксом (неистовым проповедником и вполне себе крепким мужиком), в пятьдесят семь лет женившимся на восемнадцатилетней красотке – Неистовый Джон был фанатиком, но радостей жизни не чурался. Католики стали Марию недолюбливать за то, что она, пытаясь как-то ладить с протестантами, неосмотрительно сделала им ряд довольно серьезных уступок.

В государственных делах ей не везло – и точно так же не повезло в семейной жизни. Будем не циниками, но реалистами: совсем молодой, красивой и темпераментной женщине одной спать скучно. А поскольку она еще и королева, необходим наследник престола. Так что Мария стала подыскивать себе супруга.

Узнав об этом, Елизавета ей попыталась навязать свою кандидатуру – Роберта Дадли, своего любовника, которого она сделала графом Лестером. Мария от этакой чести решительно отказалась – во-первых, Дадли был «простым» лордом без капли королевской крови, а во-вторых, Мария прекрасно понимала, что Дадли станет при ее дворе английским «агентом влияний». Испанский король сватал ее за своего сына, короли Дании и Швеции сами предлагали руку и сердце – но Мария по каким-то своим причинам всем отказала. И мужа нашла сама – в двадцать один год всерьез влюбилась в молодого красавца Генри Дарнлея, что немаловажно, равного ей по положению (он, как и Мария, был правнуком Генриха Седьмого, только по другой линии), да вдобавок католиком. За него Мария замуж и вышла.

Выбор оказался крайне неудачным. Вопреки известной пословице «Что на витрине, то и в магазине» Дарнлей при ближайшем знакомстве оказался отнюдь не подарком – молодой красавчик был человеком малообразованным (да что там, неотесанным), грубым и недалеким, увлеченным главным образом попойками с приятелями (точнее сказать, прихвостнями). Никакой духовной близости и быть не могло. Мария в своем Холирудском замке создала крохотную копию французского двора: там говорили по-французски, читали французских поэтов и европейских философов вроде Эразма Роттердамского, читали стихи вслух, пели под музыку мадригалы, ставили любительские спектакли по пьесам английских драматургов, устраивали способные ужаснуть пуритан балы-маскарады – на одном из них Мария появилась в мужском костюме, в шелковых облегающих панталонах, а ее партнер по танцам, поэт Шателяр, был наряжен дамой. Дарнлей там выглядел бы белой вороной – да, впрочем, его и на аркане туда было не затащить.

Вдобавок он регулярно закатывал Марии сцены, требуя и себе королевской короны с передачей ему части королевской власти. До этого он числился просто законным супругом королевы, но сам королевского титула не получил, оставаясь тем, кого гораздо позже станут именовать официально принцем-консортом – законный муж, но не имеющий ни короны, ни какой-либо власти. Мария ему столь же регулярно отказывала и в том и в другом, отчего отношения меж супругами лишь ухудшились.

В довершение всего Дарнлей был патологическим ревнивцем. Однажды он приревновал Марию к ее секретарю и музыканту, итальянцу Давиду Риччио, с которым Мария, на его взгляд, проводила подозрительно много времени, и всерьез почитал Риччио ее любовником (большинство историков и биографов считает, что это была напраслина и Марию с ее секретарем связывала лишь общая любовь к книгам, поэзии и музыке).

В домах простых людей семейные ссоры сводятся в основном к битью тарелок на кухне и тасканию друг друга за волосы. В семьях монархов раздоры часто принимают более серьезный оборот – вспомним Стефана и Матильду, Эдуарда и Изабеллу. Вот и Дарнлей задумал самый настоящий заговор с целью убить итальянца. В чем был ничуть не оригинален – убийства из ревности случаются и среди людей самого простого звания. Однако здесь себя в полной мере проявила шотландская уникальность: Шотландия была единственной европейской страной, где заговоры оформлялись письменно. Да, вот представьте себе! Собираясь затеять очередную усобицу или мятеж против короля, лорды составляли письменные договоры о намерениях, под которыми все и расписывались – чтобы в случае чего никто не мог отвертеться. Именовались подобные «контракты» либо «ковенант», либо «бонд».

Дарнлей и его сообщники составили два таких бонда. В первом Дарнлей гарантировал заговорщикам полную безопасность при любом исходе дела, обещая защищать их перед королевой. Во втором… Вот второй гораздо интереснее: в нем лорды, в свою очередь, обязуются признать за Дарнлеем всю полноту королевской власти В СЛУЧАЕ СМЕРТИ КОРОЛЕВЫ. Как покажут последующие события, естественной смерти молодой и полной сил супруги муженек ждать не собирался, а рассчитывал в суматохе прикончить и ее. Положение Дарнлея свободно можно характеризовать словами «ниже плинтуса». Первое время говорили «король и королева» – но потом Дарнлея стали именовать попросту «супругом королевы». Раньше его подпись в королевских рескриптах стояла первой, теперь – второй. Выпущенные было монеты с изображениями Марии и Дарнлея срочно изъяли из обращения. Дарнлея перестали приглашать на заседания Государственного совета и запретили включить в герб королевские регалии. Давид Риччио попросту перестал ему показывать важные государственные бумаги, а там и подпись Дарнлея исчезла вовсе – Риччи попросту с позволения Марии скреплял важные бумаги печатью с ее факсимиле. Английский посол, как все дипломаты, чуткий к малейшим политическим переменам, перестал титуловать Дарнлея «ваше величество». Одним словом, теперь Дарнлей был никто, и звать его никак. Так что причины убрать Марию у него были весомейшие (охлаждение меж супругами к тому времени дошло до того, что Мария отказалась исполнять супружеские обязанности, ссылаясь на беременность, между прочим, такого срока, при котором супруги все же занимаются любовью, если того желают).

Интересно, что о готовящемся заговоре прекрасно знала английская разведка (а помянутый английский посол сам в нем был замешан). Но Елизавета и не собиралась предупреждать Марию – ее больше устраивал на шотландском троне Дарнлей, недалекий субъект невеликого ума. Что-то такое знал и Джон Нокс – есть сведения, что он заранее готовил проповедь, представляя не совершившееся еще убийство (неважно кого, Риччио или Марии) «деянием, заслуживающим всяческой хвалы». Кто-то, так и оставшийся неизвестным, анонимным письмом предупредил Риччио, но Дарнлей (с которым они когда-то были большими друзьями) постарался итальянца обаять и рассеять все подозрения – Риччио письму не поверил.

Кровавая развязка наступила 9 марта 1566 г. Мария ужинала у себя в Холируде, в небольшой комнате и в небольшой компании – несколько дворян, сводная сестра Марии, Риччио и Дарнлей, старательно притворявшийся белым пушистым зайкой. В комнате с обнаженным мечом в руке появился один из главных заговорщиков лорд Рутвен, которого многие в Шотландии боялись, считая колдуном и чернокнижником. Королева почувствовала неладное – Рутвен в комнату вошел не через обычную дверь, а поднялся по потайной винтовой лестнице, которой имели право пользоваться только Мария и Дарнлей. И со всей королевской спесью спросила: кто позволил? Рутвен преспокойно ответил, что ей самой опасаться нечего – они сюда пришли исключительно ради «этого итальянского труса».

Мария не потеряла присутствия духа. Спросила, в чем ее секретаря обвиняют. Рутвен, как все шотландские лорды, тот еще отморозок, преспокойно пожал плечами:

– Спросите у вашего супруга…

Мария повернулась к Дарнлею – но тот, будучи еще и труслив, отворачивается, прячет глаза и мямлит:

– Да я ничего не знаю…

Ворвались остальные заговорщики, вооруженные до зубов. Мария, сохраняя присутствие духа, сказала: если Риччио в чем-то виноват, она сама распорядится, чтобы его судил парламент. Вместо ответа заговорщики схватили отчаянно кричавшего Риччио и выволокли в соседнюю комнату, где и убили, нанеся более пятидесяти ударов кинжалом, а тело выбросили в окно. Один из заговорщиков (вряд ли из чистого азарта) уже навел пистолет на Марию, но другой, очевидно, не посвященный во все тонкости заговора, схватил его за руку и выстрелить не дал.

Дальнейшее происходило в лучших традициях и голливудского боевика, и остросюжетного романа. Вопли итальянца о помощи, лязг оружия и суматоха всполошили весь замок – но стражи у Марии не было. Нашлось только двое верных людей – лорды Босуэл и Хантлей. Они выбежали из спален с мечами, но, видя, что заговорщиков слишком много и их люди окружили замок, выскочили в окно, как-то прорвались сквозь окруживших Холируд вооруженных людей и поскакали в близлежащий город, где подняли тревогу, крича, что в Холируде убивают королеву. В городе ударили в набат, и жители немаленькой толпой повалили к замку. Однако к ним вышел Дарнлей и поклялся честным словом, что королева в безопасности, а в замке просто-напросто поймали иностранного шпиона, собиравшегося организовать иноземное вторжение, и на месте с ним разделались.

Горожане поверили и разошлись. Мария оказалась у себя в спальне под стражей. Однако… Пусть она и не обладала задатками государственного деятеля, но решимости, ума и даже коварства у нее хватило бы на двоих. Духом она не пала нисколечко, наоборот, действовала с холодным расчетом. Легла в постель и заявила, что ей не просто плохо – она чувствует приближение родовых схваток. Дарнлей перепугался страшно: поскольку она была всего на пятом месяце, речь могла идти только о выкидыше. История с убийством Риччио едва ли не на глазах Марии недолго оставалась бы тайной – слишком много было свидетелей и слишком многие знали, что Дарнлей если и не принимал сам участия в убийстве, то уж точно не препятствовал – и в том, что королева потеряла не просто ребенка, а наследного принца Шотландии (и Англии!!), могли обвинить как раз его. Совершенно расклеившись, он кинулся в покои королевы.

Что происходило меж ними в течение последующих нескольких часов, о чем они говорили, что делали, так и останется неизвестным – к превеликой досаде историков. Есть версия, что Мария использовала, кроме слов, еще и типично женское средство убеждения – пустила наконец мужа в свою постель. Достоверно известно, что он питал к жене прямо-таки запредельное вожделение (один мой приятель, врач, знакомый с этой историей, полагает, что Дарнлей находился в сексуальной зависимости от Марии – сексопатологии такие случаи давно известны). Что бы там ни произошло, Дарнлей вышел из спальни Марии форменным образом перевербованным. Преспокойно предал заговорщиков, выдал всех, отрекся от них и пообещал Марии содействовать в их примерном наказании.

Заговорщики ничего толком не знали, но смутное беспокойство чувствовали. Стражу у опочивальни Марии они снимать не спешили. Требовали через Дарнлея нового бонда, уже за подписью королевы, которым она прощала бы их целиком и полностью.

Марии оставалось одно – тянуть время. Потому что она через верную служанку ухитрилась все же связаться с Босуэлом и Хантлеем, и они в полночь должны были ждать ее возле замка с лошадьми и вооруженной охраной. Дарнлей в очередной раз показал подлость натуры, дал заговорщикам честное слово, что королева все подпишет – но только завтра утром, а сейчас она себя чувствует очень плохо, так что он всерьез опасается, что у нее будет выкидыш, – а ведь речь идет о наследном принце двух королевств!

Заговорщики, волки битые, честному слову Дарнлея все же поверили – как-никак супруг королевы, человек с королевской кровью… Сняли охрану и совершенно по-русски стали праздновать победу – благо Дарнлей на пирушке сидел во главе стола, всех ободрял и заверял, что все обойдется. Когда они изрядно набрались и завалились спать, Мария с Дарнлеем подземным ходом (который тогда имелся в каждом замке) выбрались за стены, где их уже ждали верные Марии люди с лошадьми, и ускакали.

Продрав глаза, заговорщики обнаружили, что королева и Дарнлей исчезли, но все еще верили честному слову человека с королевской кровью. До них, как до жирафа, доходило еще три дня. Потом все же окончательно дошло – когда их посланца к Марии, обосновавшейся в близлежащем городе Даньбаре, намеренного просить обещанный бонд за ее подписью, к королеве попросту не пустили. А вдогонку пришло известие, что лорд Босуэл успел собрать кое-какие войска и движется с ними к Холируду.

Вот тут наконец сообразили, что дело пахнет керосином. Часть заговорщиков бежала за границу – первыми лорды Рутвен и Фодонсайд (тот самый, что целился в Марию из пистолета), игравшие первую скрипку и опасавшиеся, что за них в первую очередь и возьмутся. Следом припустил Джон Нокс, имевший неосторожность на другой день после убийства Риччио при большом стечении публики восславить это как «богоугодное дело».

Остальных повязали. Однако никого не судили – иначе пришлось бы в первую очередь судить и Дарнлея, которого заговорщики наверняка объявили бы на допросах вдохновителем и главой заговора (как, собственно, и было). А на это Мария все же не могла пойти – и не стала преследовать других знатных лордов, которые хотя в убийстве и прямо замешаны не были, но о заговоре знали заранее. Так что дело спустили на тормозах. Герольд торжественно провозгласил на главной площади Эдинбурга, что Дарнлей к «изменническому заговору» абсолютно непричастен, а все обвинения в том, что заговорщики якобы действовали «с его ведома, совета, приказа и согласия», – ложь и клевета. Никого из знатных заговорщиков, попавшихся в руки Марии, не наказали. В виде уступки тогдашнему «общественному мнению» показательно повесили нескольких стрелочников» – простых воинов и слуг, стоявших в оцеплении вокруг Холируда. Тем дело и кончилось – по крайней мере внешне.

Дарнлей так и остался в «подвешенном» положении. И всерьез собрался бежать из Шотландии куда-нибудь за границу: то ли от обиды на то, что его опустили ниже плинтуса, то ли опасаясь за свою жизнь. Узнавшая об этом Мария устроила супругу форменную выволочку, причем не с глазу на глаз, а в присутствии французского посла и шотландских лордов. Не особенно стесняясь в выражениях, заявила, что человеку его положения крайне некошерно разыгрывать из себя политэмигранта. Слабохарактерный Дарнлей остался в Шотландии.

А зря… 19 июня 1566 г. у Марии родился сын. Теперь, когда появился законный наследник престола, ненавидимый Марией Дарнлей был не особенно и нужен. В ночь на 9 февраля его дом в городке Кирк-о-Филд неподалеку от Эдинбурга взлетел на воздух, превратившись в груду развалин. Как иронически заметил один из современных авторов, «дома сами по себе не взрываются, тем более когда в них живут люди высокопоставленные». Какая-то добрая душа подложила немалое количество пороха и подожгла фитиль. Детективного оборота этому прибавляло то, что тело Дарнлея (кажется, даже без особых внешних повреждений) было найдено не среди развалин, а в саду. Некоторые историки полагают, что его выбросило из окна взрывной волной, но большинство сходится на том, что для пущей надежности Дарнлея еще до взрыва вытащили из дома и аккуратно придушили…

Шум был большой. В Шотландии и раньше убивали королей – но не так эффектно, что ли. Граф Леннокс, отец Дарнлея, провел частное расследование. Так и неизвестно, какие у него были доказательства, и были ли вообще, но он обвинил в убийстве и вызвал в суд не кого иного, как лорда Босуэла, того самого, что помог Марии бежать из Холируда.

Самое время рассказать о нем подробнее. Человек был яркий, интересный и, как многие его современники, противоречивый. Все шотландские лорды того времени были законченными отморозками, но Босуэл даже на их фоне выделался волчьим нравом. Самыми отмороженными считались лорды Пограничья – а Босуэл был как раз из тех мест. Точных сведений вроде бы нет, но он наверняка участвовал в грабительских набегах на сопредельных англичан (те, тоже не ангелочки, часто занимались тем же, так что удовольствие было взаимным).

Босуэл принадлежал к протестантской вере, но религиозными вопросами не заморачивался нисколечко: в войне королевы-католички Марии де Гиз против шотландских лордов-протестантов дрался на стороне королевы. Когда «католическая партия» проиграла, бежал во Францию, став начальничком королевских шотландских гвардейцев, немного повоевал против единоверцев-гугенотов. Вернувшись в Шотландию, стал служить Марии Стюарт. Нужно отметить одно его несомненное достоинство – верность. В отличие от многих других знатных лордов он никогда не изменял и не предавал тех, кому служил, что для тех времен было явлением редким.

Тридцатилетний Босуэл заслуженно пользовался репутацией покорителя женских сердец – и в Шотландии, и во Франции, и в Дании, где он участвовал в какой-то забытой заварушке. И в то же время он, в противоположность многим лордам, любил читать книги (в том числе и на французском, которым прекрасно владел). В общем, человек неоднозначный. После Холируда он сделал у Марии нешуточную карьеру: стал командующим (по сути наместником) северных графств, верховным адмиралом Шотландии (этот титул приводит меня в некоторое изумление: военного флота у Шотландии не было. Впрочем, как и в Англии, «адмирал» тогда был и сухопутным чиновничьим званием), главнокомандующим войсками в случае мятежа или войны. А вдобавок получил от Марии в дар обширные поместья, конфискованные у бежавших за границу убийц Риччио.

Как законопослушный человек Босуэл в суд явился – но вместо адвокатов привел с собой немаленький отряд своих вооруженных вассалов, таких же отморозков, как их господин. Разместившись у здания суда, они никому не угрожали вслух и мечами не махали – но оружием увешаны были до ушей, и рожи у них (пользуюсь моим же выражением из одного давнего романа) были отнюдь не профсоюзными. Вовремя узнав об их прибытии, граф Леннокс решил не испытывать судьбу и в суд не пошел, тихонько сидел дома. Что автоматически сделало заседание суда невозможным. В шотландских судах того времени не было ни прокурора, ни государственного обвинителя – обвинителем выступал сам истец. Которого на данный момент не имелось. Судьи с превеликим облегчением (они были тоже люди и жить хотели, как все прочие) воспользовались юридической лазейкой и Босуэла быстренько оправдали «за отсутствием обвинения». Заявив, что в справедливости шотландского правосудия он никогда и не сомневался, Босуэл ушел с гордо поднятой головой.

Этот взрыв крайне повредил репутации Марии за рубежом – даже в католических странах, даже Папа Римский высказался о ней отрицательно. Собственно говоря, сама по себе насильственная смерть Дарнлея особого осуждения не вызывала – по всей Европе не так уж редко коронованые особы подобным образом избавлялись от супруга или супруги. Просто-напросто неписаный обычай требовал соблюдать все же некоторые приличия. От Марии требовалось лишь сделать более-менее убедительное заявление, что она непричастна к убийству и вообще о нем не знала – после чего коронованное «общественное мнение» было бы полностью удовлетворено и выкинуло бы из головы всю эту историю. Однако Мария по непонятным причинам этого так и не сделала…

Вскоре после убийства она исчезла, словно в воздухе растаяла. А объявившись через неделю, предстала перед лордами со скорбно опущенными глазами и трагическим голосом поведала страшную историю: оказывается, злодей Босуэл похитил ее во время верховой прогулки, увез в свой замок и бесцеремонно изнасиловал – и проделывал это целую неделю. Теперь, чтобы покрыть позор, она просто обязана выйти за Босуэла замуж.

Ни одна живая душа ей не поверила – ни шотландские лорды, ни ее французские родственники де Гизы, ни современники, ни потомки. Слишком много было доказательств того, что Мария и Босуэл были любовниками еще при жизни Дарнлея. Свечку никто не держал, доказательства чисто косвенные, но очень уж убедительные и очень уж много их было.

Одним из доказательств считаются дошедшие до нашего времени письма Марии Босуэлу и сочиненные королевой для него сонеты на французском – и те и другие написаны крайне вольно и смело, раскованно, как могла писать только влюбленная по уши молодая женщина. Они известны как «письма из ларца» – потому что были найдены в серебряном ларце, подаренном Марии покойным французским мужем-королем.

Собственно говоря, до нашего времени они дошли исключительно в копиях. Все бумаги Марии, способные ее хоть как-то скомпрометировать, сжег ее сын, шотландский король Иаков Шестой, когда вошел в совершеннолетие. До сих пор продолжаются жаркие споры о том, копии ли это с подлинников или чья-то подделка, историки привлекают на подмогу языковедов, лингвистов и других специалистов, но к единому мнению так и не пришли.

Однако, повторяю, косвенных свидетельств того, что Босуэл и Мария – любовники, имелось предостаточно. Мало того, еще до «похищения» Босуэл собрал в Эдинбурге некоторое число влиятельных лордов и потребовал у них письменного согласия на его брак с овдовевшей королевой. Лорды, покряхтев, такую бумагу подписали – вокруг дома, где проходило высокое собрание, стояли в немалом количестве те самые «адвокаты», что приезжали с Босуэлом в суд, и лорды, зная его нрав, имели все основания полагать, что в случае отказа им живыми из дома не выйти.

Об этом тоже стало широко известно. А потому никто и не сомневался, что история с похищением и изнасилованием – выдумка. Однако никаких законных оснований помешать браку Марии с любовником не имелось, разве что один из видных протестантских деятелей Джон Крэг объявил предстоящее бракосочетание «презренным и позорным перед всем миром» и отказался вывесить в церкви объявление о нем, но отказался от первого и совершил второй – после того, как Босуэл без всякой дипломатии пригрозил повесить его на воротах (ох, не горел желанием стать мучеником за веру преподобный отче).

Босуэл быстренько развелся с женой, молодой придворной красавицей, которую в свое время порекомендовала ему как раз Мария (у протестантов это проделать было гораздо проще, чем у католиков). Его свадьба с Марией состоялась в католической часовне по католическому обряду, на что Босуэлу было решительно наплевать (Париж стоит мессы!).

Вот только свадьба получилась из тех, что не веселее похорон. Состоялась она на рассвете, в шесть часов утра. Гостей было приглашено много, но тех, кто явился, можно по пальцам пересчитать. Не пришел никто из лордов, даже искренние сторонники Босуэла. Отказался прийти и французский посол, объяснив Марии, что его присутствие могут истолковать как поддержку брака французским королем. Даже католический священник, духовник Марии, уехал из Шотландии. Слишком многие и в стране, и за границей считали Босуэла убийцей Дарнлея (в чем наверняка не ошибались) и не хотели присутствовать на его венчании со вдовой убитого.

Венчание прошло без малейшей торжественности, с полным на то правом можно сказать – на скорую руку. Полагавшуюся обедню не служили, орган молчал, обряд совершился, как писали некоторые биографы Марии, «с неприличной поспешностью». Где-то даже и тайком. Не было ни свадебного кортежа, ни свадебного пира…

Менее чем через месяц лорды подняли мятеж. Дело тут было не только в том, что Босуэла открыто называли убийцей Дарнлея. Еще и в том, что Дарнлея терпели как особу королевской крови, зато многих задевало, что фактическим правителем Шотландии становится «простой» лорд, один из многих. Чем он лучше остальных?

Босуэл сдаваться так просто не собирался – не та натура. Он сумел в короткий срок собрать кое-какие силы, но у него было не более тысячи человек: двести наемных аркебузиров, некоторое число людей из его клана, толпа пограничных крестьян с его земель, собранная наспех и вооруженная чем попало. Противники сошлись в шести милях от Эдинбурга, возле местечка Карберри-Хилл. По сути, настоящего боя и не было – разношерстное воинство Марии частью разбежалось, частью перешло к лордам. Она буквально приказала Босуэлу бежать, понимая, что головы ему не сносить…

После недолгого пребывания в Эдинбурге лорды перевезли Марию в отдаленный замок Лохливен, стоявший на островке посреди озера. Принадлежал он представительнице сильного клана Дугласов леди Маргарет, на которую вполне могли полагаться как на тюремщицу – в свое время она сама рассчитывала выйти замуж за короля Иакова Пятого, а потому ненавидела и мать Марии Стюарт, и ее саму. Впрочем, лорды постарались соблюсти минимум приличий: в выпущенной ими грамоте уверяли, что королеву, упаси боже, подвергли не «заточению», а всего-навсего чему-то вроде домашнего ареста – ради ее же блага, чтобы уберечь от злодея Босуэла или его сообщников.

Обстановка в стране накалилась до предела. Срочно вернувшийся в Шотландию Джон Нокс принялся будоражить народ, требуя суда над «прелюбодейкой и убийцей». Толпы протестантов орали: «На костер шлюху!» Поскольку большая политика эмоций и чувств не знает, в защиту Марии выступила Елизавета – из своеобразной «классовой солидарности». Создавался опасный прецедент – дворяне взяли в плен свою королеву и намеревались ее судить. В Англии хватало своих мятежников, в том числе благородного звания, и Елизавета попросту опасалась, что с ней могут поступить так же.

Так что лорды всерьез опасались вторжения английских войск, на что Елизавета недвусмысленно намекала. Лорды пустили в ход этакую смесь дипломатии и откровенного шантажа. К тому времени они уже нашли те самые «письма из ларца». И, послав к Марии представительную делегацию, поставили вопрос ребром: либо она отречется в пользу сына, либо ее будут судить за соучастие в убийстве мужа – благо некоторые «письма из ларца» служат доказательством этому.

Мария долго сопротивлялась, но в конце концов уступила, когда ей пригрозили, что смертный приговор неминуем. И подписала три документа. В первом она объявляла, что «устала» от бремени власти и больше не хочет его нести. Во втором соглашалась на коронование сына. В третьем не возражала против того, чтобы регентом стал кто-то из «достойных лордов». В обмен лорды пообещали оставить ее в покое и более шума вокруг истории с убийством не поднимать.

Как часто в подобных случаях бывает, и не в одной Шотландии, обе стороны не собирались соблюдать ни клятв, ни писаных договоров. Лорды зачитали «письма из ларца» в парламенте, а о соучастии Марии в убийстве мужа растрезвонили не только по стране, но и за границей. Ее не достигшего и двух лет сына торжественно короновали как Иакова Шестого, короля Шотландии. Обряд миропомазания совершил Джон Нокс – в знак того, что король будет воспитан в «истинной» вере и навсегда избавлен от «тенет папизма».

Мария со своей стороны только и ждала удобного случая бежать. С замком Лохливен связана еще одна из окружавших ее тайн, которой суждено навсегда оказаться неразгаданной. Мария попала туда, будучи беременной от Босуэла, – и в заключении родила. Далее – полный мрак. Неизвестно, случились ли в роды в срок или были преждевременными. Неизвестно, кто родился, мальчик или девочка. Неизвестно, остался ли ребенок жив или умер. У самой Марии были достаточно веские основания обходить этот скользкий вопрос: родись ребенок в срок, по датам было бы ясно, что он от Босуэла – и зачат в те времена, когда они еще не обвенчались. Согласно официальному сообщению, составленному секретарем Марии при ее личном участии, преждевременно родились два мертвых близнеца – но точных данных от третьих лиц нет. Имела хождение и версия, по которой Мария родила в срок здоровую девочку, которую тайно увезли во Францию и постригли в монахини – а в монастыре она и умерла, не зная ничего о своем происхождении. Но выглядит она крайне недостоверной. В общем, «истина где-то там»…

Дальше вновь начинается приключенческий роман. В Марию, которой тогда было всего двадцать четыре года, влюбляется юный сын ее тюремщицы лорд Джеймс Дуглас, начавший готовить ее побег. В благодарность Мария обещала выйти за него замуж – и, как полагают некоторые биографы Марии, то ли особо циничные, то ли большие реалисты, стала его любовницей.

(Некоторые историки считают еще, что побег Марии готовил не один юный лорд, но и его матушка. Париж стоит мессы! Для леди Маргарет, как полагают, перспектива увидеть сына супругом шотландской королевы перевесила неприязнь к Марии.)

Как бы там ни было, первый побег сорвался. Переодетую в платье простолюдинки Марию, прикрыв голову и лицо покрывалом и выдав за прачку, попытались увезти на лодке. Однако один из гребцов решил позаигрывать с «прачкой» и попытался сорвать с нее покрывало. Мария схватилась за него, показав руки не прачки, а аристократки – узкие белые ладони, тонкие изящные пальчики… Гребцы повернули назад к замку, кое-что сообразив.

Охрану усилили, а Джеймсу Дугласу запретили появляться в замке. Однако у Марии объявились сторонники, причем неожиданные: члены враждебного ей клана Гамильтонов. Снова политика, не терпящая эмоций. Гамильтоны были самым могущественным кланом после Стюартов, не раз пытались отобрать у Стюартов корону – а всего несколько месяцев назад были среди тех, кто особенно яростно выступал за казнь Марии. Однако решили теперь зайти с другого конца – заполучить шотландский трон, вернув на него Марию и выдав замуж за одного из молодых Гамильтонов. В тайной переписке Мария на этот план согласилась – думается мне, она и за черта была бы согласна выйти замуж, если он помог бы ей оказаться на свободе. Ради исторической правды нужно признать, что Мария Стюарт была не романтической барышней из дамских бестселлеров последующего времени, а женщиной достаточно циничной и коварной…

История ее второго, удачного, побега чересчур романтична. Якобы все проделал еще один Дуглас, даже не юноша, а подросток, служивший в замке пажом. Он утащил у коменданта связку ключей от всех дверей в замке. При странном равнодушии стражи вывел переодетую служанкой Марию из замка, запирая за собой все двери, чтобы затруднить погоню и усадил в лодку, к которой заранее привязал все остальные – чтобы погоня стала вовсе уж невозможной. И благополучно доставил на берег, где уже ждали взрослые сообщники с лошадьми, после скачки всю ночь напролет доставившие Марию в замок Гамильтонов.

Сэр Вальтер Скотт, большой романтик, в эту историю верил и запечатлел на бумаге как святую правду. Но многие (то ли циники, то ли реалисты) этой красивой легенде не верят, в том числе и я. Очень уж она напоминает некоторые советские фильмы, где сметливый и ловкий пионер Вася разоблачает шайку матерых иностранных шпионов. Гораздо более реалистичной выглядит давненько уж выдвинутая версия, согласно которой удачный побег устроила опять-таки леди Маргарет, рассчитывая все же выдать Марию не за кого-то из Гамильтонов, а за своего Джеймса. Это как-то более жизненно, чем баллада о проворном юном паже, перехитрившем всю стражу, всех тюремщиков…

Как бы там ни было, Мария оказалась на свободе, в окружении энергичных и сильных союзников. Одни ей помогали из чистого расчета, другие из запоздалой верности – например, друзья Босуэла Сетон и Хантлей. За короткое время на сторону Марии перешли восемь графов, девять католических епископов, восемнадцать влиятельных дворян без титулов и более сотни баронов – все, кому пришлось не по вкусу годичное правление регента при малолетнем короле лорда Меррея. Тут же, как чертик из коробочки, вынырнул французский посол, дабы засвидетельствовать свою лояльность. Следом приехал гонец Елизаветы с письмом, в котором английская королева выражала радость по поводу «счастливого избавления» Марии. Вполне возможно, искреннюю – из той самой «классовой солидарности». В короткий срок собралось войско в шесть тысяч человек пехоты и конницы, при пушках. Это было уже серьезно. С такой силой можно было и попытать счастья. Разослав грамоты, в которых объявлялось, что королева считает вырванное силой отречение недействительным, Мария во главе своего воинства двинулась на Глазго…

13 мая 1568 г. у городка Ленгсайд, неподалеку от Глазго, ее встретил отряд регента, лорда Меррея, того самого единокровного брата Марии, незаконного сына их общего отца. Людей у него было меньше, но они, как вскоре выяснилось, оказались более дисциплинированными и управляемыми, чем люди Марии. В отличие от Карберри-Хилла бой при Ленгсайде оказался ожесточенным и жарким – но продолжался всего три четверти часа. Сначала была вдребезги разбита конница Марии, а там и остальные ее войска. С несколькими приближенными Мария спаслась бегством и после двух дней бешеной скачки укрылась в захолустном аббатстве Дандреннанском, неподалеку от морского залива Солуэй, где оказалась в критическом положении. Вот-вот могла нагрянуть погоня.

Чисто по-человечески ей можно посочувствовать: не достигшая и двадцати четырех лет красавица схоронила двух мужей, лишилась двух престолов, французского и шотландского, оказалась в положении загнанного зверя. В то время она еще не знала и не могла предвидеть будущих ударов судьбы: что она никогда больше не увидит Босуэла; что ее самым натуральным образом предаст родной сын; что остаток жизни она проведет даже не в изгнании – в заточении и в конце концов положит голову на плаху…

(Босуэл кончил плохо. После тщетных попыток собрать хоть какую-нибудь военную силу он бежал в Данию, где некоторое время спокойно жил на свободе: на территории Дании он никаких преступлений не совершал, так что властям его преследовать было не за что. Однако вскоре он стал непроходящей головной болью датского короля, нежданно-негаданно для себя оказавшегося в вихре международных политических интриг. Его засыпали дипломатическими нотами три государства, выдвигая прямо противоположные требования. Шотландцы настаивали на выдаче им Босуэла как государственного преступника. Елизавета хотела, чтобы Босуэла выдали как раз ей (никаких юридических оснований у нее не было, на территории Англии Босуэл никаких преступлений не совершал, а его набеги на английские земли пришить было никак нельзя, поскольку не имелось жалоб от потерпевших – английские пограничные отморозки считали, что правильным пацанам бегать по судам западло, так что отвечали столь же грабительскими налетами). Однако Елизавете хотелось заполучить в руки Босуэла как свидетеля против Марии – из него можно было выбить нужные показания, позволившие бы Марию все же судить. Французский посол, наоборот, требовал, чтобы Босуэла оставили в покое и позволили ему и дальше жить в Дании – по некоторым данным, за этим стояли де Гизы, не желавшие, чтобы к Елизавете попал опасный для Марии свидетель.

Ситуация неожиданно разрешилась сама собой: в суд заявилась некая девица и подала на Босуэла жалобу – он в свое время ее соблазнил, пообещав жениться, но слова не сдержал и уехал из Дании. «Нарушение обещания жениться» в то время считалось уголовным преступлением и в Дании, и в нескольких других европейских странах (в самой Великой Британии – еще в XIX в.). Наказывали за него не по-детски, но все же не пожизненным заключением, которое вопреки датским законам Босуэлу и влепили. Датчане просто-напросто нашли не лишенный, надо признать, изящества выход из щекотливой ситуации – теперь они на все ноты о выдаче, шотландские и английские, преспокойно отвечали: означенный Босуэл отбывает срок за уголовное преступление, а уголовных Дания не выдает – по крайней мере, пока они не отсидят за свое. Босуэл провел в тюрьме многие годы, в конце концов сошел с ума и умер.)

Мария прекрасно понимала, что в руки шотландцев ей попадать никак нельзя – Джон Нокс играл примерно ту же роль, что позже в СССР секретари по идеологии ЦК КПСС (с той существенной разницей, что заклинания этих секретарей советский народ в подавляющем большинстве своем пропускал мимо ушей, а в Шотландии Нокс стал нешуточным властителем умов). Следовало всерьез опасаться плахи, а то и костра.

Наилучшим выходом было бы бегство во Францию. Там, правда, жилось бы достаточно неуютно – учитывая лютую ненависть к Марии всемогущей Екатерины Медичи, вертевшей слабовольным сыном-королем, как куклой. В защиту Марии неизбежно бы выступили де Гизы – в первую очередь из чистого принципа, чтобы никто не подумал, будто может сожрать кого-то из Гизов или их ближайших родственников. Однако при этом для Марии сохранялась нешуточная опасность для жизни – Екатерина, как сущая итальянка, держала при себе земляков-отравителей, мастеров своего дела, загнавших в гроб многих неугодных Елизавете людей (в том числе королеву Жанну Наваррскую, которую убили то ли отравленными перчатками, то ли отравленными свечами).

Одна беда: под рукой не было ни единого корабля, способного доплыть до Европы. Оставалось одно – Англия, благо ближайшая английская территория была совсем недалеко, на южном берегу Солуэйского залива. Смирив гордыню, Мария отправила Елизавете письмо, где выглядела просительницей: «…ныне я изгнана из моего королевства и обретаюсь в столь тяжких бедствиях, что, кроме Вседержителя, уповаю лишь на твое доброе сердце. А потому прошу тебя, милая сестрица, позволь мне предстать перед тобой, чтобы я могла рассказать тебе о моих злоключениях. Я также молю бога, да ниспошлет тебе благословение неба, а мне – кротость и утешение, которое я больше всего надеюсь и молю получить из твоих рук. Твоя любящая сестра Мария, королева».

После чего, отыскав где-то рыбачью лодку, спутники Марии переправили ее на английский берег. Никаких кротости и утешения «любящая сестра от милой сестрицы» не дождалась. Елизавета оказалась в сложном положении. Выдать Марию на расправу шотландцам она не могла – из той самой королевской классовой солидарности. Судить было не за что – Мария не была подданной Елизаветы, и будь даже неопровержимо доказано ее соучастие в убийстве мужа, произошло это вне пределов английской юрисдикции. Но и на свободе оставлять было нельзя – Мария при ее бесспорных правах на английский трон стала бы живым знаменем заговорщиков и мятежников.

Елизавета нашла некое оправданием своим действиям. Устроила парламентские слушания, деликатно именовавшиеся не «судом», а «конференцией». На них фигурировали «письма из ларца», по мнению парламентариев, бесспорное доказательство того, что Мария при живом еще муже совершала прелюбодеяние. Ее официально объявили «безнравственной» и под этим предлогом на девятнадцать лет упрятали под замок. Держали, конечно, не в темнице сырой и даже не в Тауэре – последовательно в нескольких довольно комфортабельных по тем временам замках, причем сохраняя добрых полсотни слуг и свитских.

Зная крутой нрав Елизаветы и ее готовность шагать по трупам, если того требовали государственные интересы, не вполне понятно, почему Мария оставалась в живых целых девятнадцать лет. В конце концов могли использовать богатый итальянский опыт и отравить – тогдашний глава английской секретной службы, сэр Френсис Уолсингем, своему ремеслу обучался как раз в Италии и просто не мог не знать об искусных тамошних отравителях. Но по каким-то своим причинам Елизавета девятнадцать лет не решалась ни на потаенное убийство, ни на суд. Так что Мария была лишена одного – свободы. А в остальном жилось ей вполне комфортно – она получала еще, как вдовствующая французская королева, ежегодный «пенсион» от Парижа – тысячку двести фунтов стерлингов ежегодно, по тем временам деньги очень приличные.

Помянутые заговоры и мятежи в пользу Марии, организованные католиками, не заставили себя ждать. Очень быстро, уже в 1569 г., мятеж подняли буйные лорды Пограничья, во главе которых стояли графы Нортумберленд и Уэстморленд. План был прост: свергнуть Елизавету (с которой наверняка бы приключился хорошо организованный «несчастный случай»), возвести на английский трон Марию Стюарт и выдать ее замуж за графа Норфолка (граф был в курсе, но ничего не имел против, наоборот). Мятеж подавили с большим трудом, Нортумберленд и Уэстморленд бежали за границу, потом имели неосторожность вернуться, и им отрубили головы, а вот графа Норфолка Елизавета тронуть не решилась: он был самым богатым человеком в Англии, его род мало чем уступал в знатности Тюдорам, слишком много у него было родственников и друзей среди высшей знати королевства. Знала ли о мятеже заранее Мария, неизвестно. Вполне возможно, что и знала. Старательно притворяясь в заключении кроткой голубицей, она через слуг, имевших право посещать ближайшие деревни, и подкупленных жителей этих деревень наладила регулярную и обширную переписку с Парижем, Мадридом и Римом, а также своими сторонниками в Шотландии и Голландии. Снова сущий приключенческий роман: письма доставляли в белье, в книгах, выдолбленных тростях, в подошвах и париках. Увлекавшаяся в юности еще и тайнописью, Мария сама их шифровала, меняя шифр каждый месяц. Ответы из-за границы приходили под крышками футляров с драгоценностями, в ручных зеркальцах, зашитыми в сутане духовника Марии. Иногда в заказанных ею книгах подчеркивали буквы по особой системе. Английская контрразведка сумела перехватить лишь ничтожную часть этой переписки. Так что сноситься с английскими заговорщиками Марии было и того проще…

В 1570 г. Папа Римский особым указом отлучил Елизавету от церкви. На первый взгляд, поступок нелепый: как можно отлучить от католической церкви человека, никогда к ней и не принадлежавшего? Однако римский понтифик знал, что делал: тем же указом он освободил всех англичан от присяги «еретичке». Так что теперь любой католик, участвующий в заговоре с целью свержения или даже убийства «еретички», совершал как бы и богоугодное дело…

В следующем году возник так называемый «заговор Ридольфи». Ридольфи, папский агент, работавший в Англии под «крышей» итальянского банка, планировал убить Елизавету, после чего с помощью испанских войск (на высадку которых испанский король соглашался лишь в случае смерти Елизаветы) возвести на престол, понятное дело, Марию. На сей раз ее опять намеревались поженить с Норфолком, ввязавшимся и в этот заговор (о котором кое-что прослышали фавориты Елизаветы Хэттон и Лестер и на всякий случай тайно послали Марии письма типа «пребывая в неизменном к вам почтении» – благородные лорды хотели подстраховаться…).

Люди были серьезные и планы строили серьезные. Заговор провалился, в общем, по случайности: «подсадных уток» контрразведки среди заговорщиков не имелось, англичане перехватили одного из гонцов Ридольфи и расшифровали найденное при нем письмо. А могли бы и не перехватить…

Главарям заговорщиков отрубили головы. На сей раз попал под раздачу и герцог Норфолк, точно так же казненный. Французский король Карл Девятый, узнав о заговоре и его провале, высказался в адрес Марии прямо-таки пророчески: «Эта дура несчастная до тех пор не успокоится, пока не свернет себе шею. Она дождется, что ее казнят. А все по собственной глупости, я просто не вижу, чем тут помочь». Для Марии все обошлось и на сей раз – никаких доказательств ее связей с заговорщиками, даже если таковые и имели место, найти не удалось…

(Самое интересное в этой истории то, что «мотор» заговора, Ридольфи, отделался легким испугом. Голову отрубили даже Норфолку, единственному в то время обладателю герцогского титула, человеку, в жилах которого текла толика крови Плантагенетов, дальнему родственнику Елизаветы. Зато Ридольфи освободили из тюрьмы – сначала объявив, что требуют залог в тысячу фунтов стерлингов, а потом выпустили без всякого залога. Некоторое время он занимался чисто банкирскими делами, а потом ему без всяких помех со стороны властей позволили уехать из Англии. Так что Ридольфи прожил в Италии еще сорок лет и умер в своей постели. Объяснение столь неслыханному милосердию в столь жестокий век может быть только одно: человечка вульгарно перевербовали, и он выложил немало ценной информации – а потом, возможно, работал в Италии на англичан.)

В 1583 г., опять-таки во многом благодаря случайности, открыли схожий заговор сэра Френсиса Трокмортона. Снова планировалось убийство Елизаветы и возведение на престол Марии при поддержке иностранных войск – разве что на сей раз Трокмортон ориентировался не только на Мадрид и Рим, но и на Париж: вместе с испанцами должны были высадиться и войска французской Католической лиги, где верховодили Гизы. Снова шансы на успех были нешуточными: регулярных войск у Елизаветы было мало, всего-то двести солдат и тысяча аркебузиров. Даже останься она в живых, ей пришлось бы плохо: знать, как показывает пример Хэттона и Лестера, могла и перекинуться на сторону Марии, а испанцы были вояками опытными, набившими руку в Нидерландах, в войнах с тамошними повстанцами. Лигисты, имевшие за плечами десятилетний опыт гражданских войн во Франции, им мало уступали…

Герцог Норфолк уже на эшафоте высказался о Марии Стюарт очень метко: «Что бы она ни затевала и что бы для нее ни затевали другие, заранее обретено на неудачу». Действительно, Елизавету всю жизнь сопровождало постоянное везенье, а Марию Стюарт со времени связи с Босуэлом – одни неудачи…

Став совершеннолетним, ее сын Иаков Шестой, король шотландский, как уже говорилось, мать натуральным образом предал. Воспитанный в протестантской вере, матери он, собственно, и не помнил, она для него была совершенно чужой. К тому же Елизавета мастерски прибрала юношу к рукам: зная, что он обожает охоту, посылала ему в подарок кровных скакунов и своры собак, потом стала платить ежегодный пенсион в пять тысяч фунтов стерлингов и, наконец, открытым текстом написала, что сделает его своим престолонаследником. В который раз прозвучало: «Париж стоит мессы». Иаков подписал с Елизаветой секретный договор о «дружбе и сотрудничестве», где в обмен на четко оговоренные суммы и назначение его наследником английского престола обязывался поддерживать с Англией самые добрые отношения. А потом издал для всеобщего сведения указ, которым навсегда лишал мать титула и всех прав королевы Шотландской.

Узнав об этом, разъяренная Мария прилюдно прокляла сына, назвав «выродком, ослушником, испорченным мальчишкой» и заявила, что король-протестант не может распоряжаться династическими правами королевы-католички. И отомстила единственным доступным ей способом: тайным письмом завещала свои права на английскую и шотландскую короны испанскому королю Филиппу Второму. В глазах католического мира это было вполне легитимно: Филипп, бывший супруг Марии Тюдор, около пяти лет носивший титул английского короля, в его глазах был более законным претендентом, нежели «еретичка» Елизавета. С этим письмом она отправила и второе, где предупреждала Филиппа: завещание будет иметь силу только в том случае, если он поспособствует ее освобождению и крушению Елизаветы.

В 1586 г. Мария, выражаясь чуточку вульгарно, влипла окончательно. Появился новый заговор, названный впоследствии «заговором Бабингтона», по имени его главаря. Предприятие, с самого начала обреченное на неудачу. В отличие от битых волков Ридольфи и Трокмортона Энтони Бабингтон был совсем молодым, не искушенным в интригах, как и шестеро его ближайших сподвижников – такие же, как и их предводитель, родовитые, но малоземельные дворяне. Весь опыт сэра Энтони в тайных операциях заключался в том, что он принимал некоторое участие в тайной переписке Марии с внешним миром. Он был настолько неосторожен, что заказал групповой портрет – он сам и шестеро сподвижников, – под которым написал по-латыни: «Эти мужи – мои товарищи, которых сама Опасность избрала». Детский сад, право слово…

А самое главное – в ближайшем окружении Бабингтона с самого начала оказался агент секретной службы Гилберт Джиффорд. Подозрений он не вызывал – происходил из старой католической семьи, его отец за веру сидел в тюрьме, а сам Гилберт учился в католических семинариях в Риме и Реймсе, готовивших священников для Англии, – правда, ни той ни другой не окончил. Зато вернулся в Англию с рекомендательными письмами от главы парижских католиков – эмигрантов Моргана, где говорилось, что Джиффорд – «достойнейший человек, заслуживающий всяческого доверия». Одно из таких писем было адресовано Марии Стюарт – и до нее дошло.

Джиффорд кое о чем умолчал – и о том, что из семинарий его выгоняли за несносное поведение, неподобающее будущему слуге Божьему, и, разумеется, о том, что работает на секретную службу. В точности неизвестно, где его на извилистом жизненном пути подхватила и завербовала английская разведка – но известно точно, что он был не просто стукачом, а играл роль классического агента-провокатора: ораторствовал громче всех, выступая за активные действия, кричал, что «еретичку» следует убить как можно быстрее.

Бабингтон и его друзья были, в общем, не более чем пылкими юнцами, но к их заговору подключились и люди гораздо более серьезные – и парижская католическая эмиграция, и иезуиты. О заговоре знали и Папа Римский, и король Филипп Второй, как человек деловой, рекомендовавший Бабингтону полумерами не ограничиваться, а убить вместе с Елизаветой ее ближайших сподвижников, в первую очередь лорда-канцлера, то есть премьер-министра Роберта Сесила, лорда Берли, и главу секретной службы сэра Френсиса Уолсингема – как наиболее опасных (а список, в общем, был длинный).

Никто не догадывался, что заговор с самого начала был под бдительным присмотром английской спецслужбы. Бабингтон организовал тайную переписку с Марией – письма ей посылали и ответы получали, пряча их в двойном дне пивных бочонков, поставлявшихся в замок пивоваром из ближайшей деревушки. Вот только заведовали этой перепиской исключительно агенты Уолсингема – так что все письма дешифровались и копировались. Правда, участвовавший в заговоре и сам поддерживавший тайную переписку с Марией французский посол барон де Шатонеф (без сомнения, опытный разведчик, как водилось за послами в те времена) какое-то время подозревал Джиффорда в двойной игре, но для агента как-то обошлось.

Затеянная секретной службой игра достигла кульминации. Бабингтон отправил Марии письмо (естественно, перехваченное, расшифрованное и скопированное «кровавой гэбней»), в котором подробно излагал свой план: он и его друзья убьют Елизавету, сотня других участников заговора пройдется по «списку Филиппа» и освободит Марию, там вспыхнет мятеж, который поддержат высадившиеся в Англии испанские войска.

Интересно, что еще до этого письма Елизавета хотела, если можно так выразиться, покончить дело миром. Одной черной краской рисовать ее не стоит – ей порой были свойственны и некоторое благородство, и милосердие, великодушие, и угрызения совести она, полное впечатление, порой испытывала. Вызвав барона Шатонефа, она заявила без всякой дипломатии: «Господин посланник, вы очень часто сноситесь с королевой Шотландии. Но, поверьте, я знаю все, что происходит в моем государстве. Я сама была узницей в то время, когда моя сестра уже сидела на троне, и мне хорошо известно, на какие хитрости пускаются узники, чтобы подкупать слуг и входить в тайные сношения с внешним миром».

О том, что вся почта Марии контролируется секретной службой, она, естественно, не упомянула ни словечком, но, выражаясь современным языком, послала барону недвусмысленный месседж: о переписке Марии с внешним миром всё известно. Барон, при всем его уме и хитрости, этот месседж проигнорировал – возможно, оттого, что, как многие в подобной ситуации, был убежден, что дело выиграно, запущенный механизм уже не остановить и за его сообщниками – победа.

Точно так же у Марии Стюарт, очень похоже, наступило, как по другому поводу выразился Сталин, головокружение от успехов. На послание Бабингтона она сначала ответила коротеньким письмом, составленным в крайне уклончивых выражениях и не содержавшим ничего, что можно было поставить ей в вину при самом пристрастном следствии. Однако потом написала второе, более пространное, где уже высказалась крайне неосмотрительно: «Пусть тех шестерых дворян пошлют на это дело и позаботятся, чтобы, как только оно будет сделано, меня отсюда вызволили еще до того, как весть о случившемся дойдет до моего стража».

Всё! Капкан захлопнулся. Надо полагать, спецслужбисты плясали от радости, расшифровав и скопировав письмо: теперь улики были железные. Не нужно было ничего притягивать за уши, чтобы сделать вывод: «это дело» означает убийство Елизаветы, о чем Мария знала заранее…

Теперь можно было брать всех. Когда начались первые аресты, Бабингтон с другом сумели бежать и десять дней, не имея во рту ни крошки, прятались в лесу под Лондоном, понимая, что бежать за границу не удастся: на всех дорогах заставы, порты взяты под усиленную охрану, Англия наводнена агентами Уолсингема, а денег – ни гроша. В конце концов рискнули пойти к знакомым в Лондоне и попросить хлеба. Там их и взяли.

Всех судили по обвинению в государственной измене, в том числе и Марию, и всех приговорили к смерти. Своего агента Джиффорда из-под удара мастерски вывели – его имя нигде не упоминалось, будто и не было такого человека на свете. Впоследствии он получил от королевы ежегодный пенсион в сто фунтов. Свезло человечку – порой таких вот ненужных свидетелей, сделавших свое, спецслужбы убирали без церемоний…

Поначалу судить Марию Елизавета не решалась, справедливо опасаясь негативной реакции европейского «общественного мнения» – то бишь коронованных особ. Дело хотели решить без шума: к главному тюремщику Марии, сэру Эмиасу Паулету, пришли люди от Роберта Дадли, тогда уже графа Лестера, и, не особенно стесняясь в выражениях, чуть ли не открытым текстом сказали: неплохо было бы, если бы с Марией произошел какой-нибудь несчастный случай – скажем, нечаянно пять-шесть раз упала на кинжал или повесилась на смастеренной из собственных юбок веревке. На невезение посланцев Лестера, сэр Эмиас оказался строгим законником и отрезал прямо-таки словами героя Анатолия Папанова в бессмертной кинокомедии «Бриллиантовая рука»: «На это я пойтить никак не могу!» Гонцы уехали не солоно хлебавши.

На суде Мария Стюарт защищалась умело. Потом напомнила, что английскому суду не подлежит, потому что не является английской подданной. И привела старый английский закон, по которому за любое преступление, от кражи курицы до государственной измены, виновного непременно должны судить «двенадцать человек его сословия». А поскольку она королева, то и суд извольте подобрать соответственный. Прекрасно понимала, что Елизавете неоткуда взять двенадцать королей.

Судьи тоже были не лыком шиты. Напомнили, в свою очередь, что не так уж и давно официальным рескриптом законного шотландского короля Мария была лишена королевского титула и всех вытекающих из этого прав. Так что теперь она простая дворянка, даже не титулованная, и для суда достаточно двенадцати дворян, тоже нетитулованных.

Сдаваться Мария не собиралась. Заявила: что бы там ни было в Шотландии, она остается французской королевой, пусть и вдовствующей, во Франции никто ее титула не лишал. Так что извольте, господа, все же представить двенадцать судей моего сословия!

Ну, тут уж судьи дискуссию прекратили и действовали по избитому принципу «если нельзя, но очень хочется, то можно»… Смертный приговор привели в исполнение далеко не сразу, и, узнав о нем, некоторые коронованные особы вступились за брата по классу – точнее, сестру. Искренне и горячо от имени своего короля протестовал французский посол – но Екатерина протест отклонила, заявив, что подобные требования «ухудшат отношения меж двумя державами». Протест шотландского короля был чисто формальным – и его отфутболили вовсе уж бесцеремонно.

Начались казни. Объективности ради нужно уточнить, что за все сорокапятилетнее правление Елизаветы по религиозным мотивам было казнено лишь два человека. Причем не католики, а пуритане, очень уж громко требовавшие отмены в англиканской церкви института епископов. Всего по этому делу проходило около сорока активных агитаторов обоего пола. Женщин помиловали сразу, а мужчинам предложили свободу, если они покаются, отрекутся от своих заблуждений и поклянутся больше так не делать. Большинство с превеликой охотой это предложение приняло – лишь несколько особо упертых фанатиков отказались и остались за решеткой. Некоторые исследователи считают, что Елизавета и тех двоих помиловала бы, но их казни единогласно потребовали англиканские епископы, относившиеся к подобной агитации без всякого воодушевления.

(Была еще и третья жертва, погибшая за свои религиозные убеждения. Вот только тут уж ни королева, ни власти решительно ни при чем…

В Англии с незапамятных времен была традиция наряжать Майское дерево – дерево или просто высокий шест, богато украшенный разноцветными лентами. В один из майских дней устраивали праздник – плясали вокруг Майского дерева, а потом устраивали гулянку. Пуритане этот обычай ненавидели страшно, считая «языческим грехом». Чисто теоретически они были правы: это и в самом деле был далекий отголосок древнего языческого обряда – но именно отголосок, и не более того, повод для пьянки-гулянки. Точно так же у нас в России давным-давно забыли, что наша Масленица – тоже отголосок идущего из языческих времен обряда. Для нас это просто веселый праздник с ряжеными, сожжением чучела Зимы (за которым тоже наверняка стоит какой-то совершенно забытый языческий ритуал), блинами и выпивкой.

В общем, вокруг Майского дерева увлеченно плясали и католики, и англиканцы, и протестанты. В одной из деревень графства Суффолк отыскался особо стойкий ревнитель пуританской веры – и Майское дерево срубил. Разозленные местные жители, которым он сорвал праздник, отколошматили ревнителя веры так, что он через несколько дней отдал богу душу…)

Но это касается лишь чисто религиозных дел. Когда речь шла о заговорщиках и мятежниках, Елизавета сплошь и рядом срывалась в лютую жестокость, особенно теперь, когда речь шла о людях, всерьез намеревавшихся ее убить. Она вызвала лорда Берли и потребовала, чтобы для главных заговорщиков придумали еще более жестокую и мучительную казнь. Лорд развел руками: невозможно придумать что-нибудь более мучительное, чем казнь за государственную измену. Однако казнь можно и затянуть…

Так и поступили. Бабингтона и троих его ближайших сподвижников (по другим источникам – пятерых) буквально резали на куски несколько часов. Кричали они так, что впервые угрюмо замолчала лондонская толпа, для которой казни были развлечением. Кое-где заворчали, что это уж чересчур…

Учтя такие настроения, остальных повесили без затей – в том числе двух подростков, виновных исключительно в том, что они дали хлеба скрывавшемуся от властей Бабингтону. Марии Стюарт палач отрубил голову с третьего удара – двумя первыми только покалечил.

Чтобы реабилитировать себя в глазах того самого «общественного мнения», Елизавета провела «операцию прикрытия». Козлом отпущения она выставила своего секретаря Уильяма Дэвисона. Стала говорить, что смертный приговор она подписала «просто так», «для виду», и приводить его в исполнение вовсе не собиралась – вот только секретарь, проявив усердие не по уму, сглупа его отправил вместе с прочими бумагами. Венецианскому послу она так и заявила: «Приказ о казни был отдан только для того, чтобы успокоить общественное мнение, но дурак-секретарь дал делу ход, и вот случилось непоправимое…»

Вряд ли посол ей поверил – простодушные послы если и встречались, то разве что при Брежневе, когда проштрафившихся высокопоставленных партийцев в качестве почетной ссылки отправляли послами куда-нибудь подальше, пренебрегая тем, что в дипломатических делах они не смыслят ни уха, ни рыла. Но профессиональный дипломат, да еще в XVI веке, да еще венецианец, знающий толк в интригах… Нет, вряд ли поверил – как наверняка очень и очень многие.

Дэвисона судили, приговорили к тюремному заключению и законопатили в Тауэр – Дэвисон был не простым писаришкой, а, судя по всему, лордом, потому что судили его как раз лорды. Вдобавок наложили огромный штраф в 10 000 фунтов стерлингов. Правда, потом выпустили, на уплате штрафа не настаивали, и Дэвисон вновь стал личным секретарем королевы. Должно быть, он был как раз человеком умным, прекрасно понимал отведенную ему роль и помалкивал в тряпочку, смиренно поддакивая официальной версии: глуп-с, дурака свалял, уж простите…

С казнью Марии Стюарт Елизавета избавилась от главной опасности – покушений на ее жизнь. Теперь агентам Папы Римского, испанского короля и всем прочим не было никакой надобности ее убивать: в случае ее смерти наследником становился протестант Иаков Шестой, о чем было заранее объявлено во всеуслышание…

При известии о казни ощетинилась и оскалилась вся Европа – и католические властители, и протестантские. Никому не нравился опасный прецедент, когда коронованной особе сносят голову, как какой-нибудь мужичке. Казнь леди Джен Грей в свое время такого всплеска эмоций не вызвала – ее практически не знали в Европе, она правила (если только уместно это слово) всего девять дней и к тому же не была коронована. Зато Марию Стюарт в Европе прекрасно знали…

Елизавета к этому отнеслась философски – брань на вороту не виснет… Она прекрасно понимала, что Франция с ней воевать не будет – там бушевала гражданская война меж католиками и гугенотами и было не до войн внешних. Остальные тем более не ввяжутся.

Правда, оставался старинный враг – Испания. Вот испанский король готовился воевать всерьез – не из эмоций и даже не из религиозных поводов, а по соображениям насквозь практическим. Он огласил завещание, по которому Мария передавала ему права на английский трон, и стал готовить военный флот – благо весь католический мир только приветствовал бы свержение «еретички».

Флот этот с самого начала какой-то оптимист назвал Непобедимой Армадой. Как вскоре выяснилось, напрасно. В Лиссабоне собрали нешуточную силу – 131 военный и транспортный корабль, 8000 моряков, 19 000 испанских и португальских солдат и некоторое количество «нестроевых» – всего более 30 000 человек. Почему в Лиссабоне? Да потому, что недавно умер, не оставив наследников, португальский король, испанцы заняли Португалию, и тамошнее дворянство добровольно и с песней избрало Филиппа Второго своим королем, правда, выговорив себе некоторые льготы: Португалия в состав испанской империи не вошла, сохранив некоторую автономию.

Хороший командующий имелся – опытный флотоводец дон Альваро де Базан, маркиз де Санта-Круз, один из тех, кто выиграл знаменитое морское сражение с турками при Лепанто. Однако он неожиданно умер, и король назначил вместо него герцога Медина Сидония. Герцог был неплохим администратором, но морского дела не знал совершенно, а весь его военный опыт сводился к тому, что он отстоял Кадис во время недавнего вторжения английских «морских собак». Герцог оказался человеком честным и заявил королю, что у него попросту нет опыта в морских делах, а военный опыт на суше невелик. Король, однако, настоял: после смерти дона Альваро его подчиненные начали открыто грызться меж собой за командование – а вот герцог был знатнее их всех. С этого козырного туза король и пошел.

25 мая 1588 г. флот вышел в море. Неприятности начались сразу же – разразившаяся в Ла-Манше буря не позволила испанцам пристать к голландским берегам и взять на борт ожидавший там дополнительный «корпус вторжения». А потом появились англичане…

Регулярный военный флот Елизаветы насчитывал всего 34 корабля, и все до единого были брошены в бой. Но всего у англичан набралось около двухсот судов: часть принадлежала «морским собакам», слетевшимся в надежде на добычу – и сэр Френсис Дрейк, и сэр адмирал Джон Хоукинс, и Мартин Фробишер, и немалое число пиратов помельче калибром. Часть была обычными торговыми судами, вооруженными и оснащенными за счет частных лиц, знатных лордов и богатых купцов (рекорд побил лорд Эффингем, снарядивший аж 12 кораблей).

При всех симпатиях к Дрейку королева все же не стала доверять командование ему – худороден был все же. Командиром стал помянутый лорд Эффингем – как и герцог Медина Сидония, не специалист в морском деле, зато пэр Англии из старинного рода. Дрейк и Хоукинс состояли при нем вице-адмиралами.

Пиратская натура Дрейка показала себя и здесь. Один из испанских галеонов, «Сан-Розарио», отбился от идущей плотным строем флотилии – вопреки строжайшему запрету герцога Медина Сидония, отдавшего приказ, по которому любой капитан, отбившийся от строя, подлежал немедленному повешению на рее. Увидев это, Дрейк преспокойно вышел из боя, догнал испанца и взял его на абордаж, захватив немало добычи, в том числе изрядное количество шпаг с дорогими эфесами, усыпанными алмазами, – подарки для тех английских дворян-католиков, что примкнут к испанцам. Потом Дрейка за этакое своеволие хотели судить, но королева не дала.

Сражение выиграли англичане – но не благодаря «более искусному маневрированию», как иногда пишут. Решающую роль сыграло превосходство англичан в артиллерии. В то время на вооружение стали поступать пушки нового типа, крупнее калибром и гораздо более дальнобойные, чем старые – кулеврины и полукулеврины. Англичанам их немало отлили бежавшие от испанцев голландские оружейники – а вот у испанцев были в основном орудия устаревших образцов. Соотношение по кулевринам было далеко не в пользу Непобедимой Армады: у испанцев их было 21, у англичан – 153. С полукулевринами та же история: 151 у испанцев, 344 – у англичан. Так что англичане расстреливали испанские галеоны издали, а те должным образом ответить не могли.

Поражение испанцам нанесли сокрушительное. Уцелевшие корабли добирались домой дальним кружным путем – обогнув Британские острова с севера (англичане их по каким-то причинам преследовать не стали). По пути часть кораблей потерпела крушение – и испанцев радостно перебили местные жители, а все ценное, выброшенное волнами на берег, хозяйственно прибрали к рукам. Расхожая молва гласит, что на борту некоторых кораблей, затонувших у английских берегов, были немалые ценности, но все поиски оказались безуспешными (или счастливчики, которым все же повезло, предпочли остаться неизвестными, как не раз в истории морского кладоискательства случалось)…

Испанцы потеряли несколько тысяч человек, домой вернулось только 54 корабля. Разъяренный король крикнул герцогу Медина Сидония:

– Я вас посылал сражаться не с ветром, а с людьми!

Герцог развел руками и напомнил: он предупреждал, что военного опыта у него почти нет, а моряк он и вовсе никакой. Король остыл и наказывать его не стал. Зато в Англии этот ветер, наоборот, хвалили. На срочно отчеканенной в честь победы памятной медали так и написали по-латыни: «Дунул Господь, и они рассеялись».

За участие в разгроме испанской армады Мартын Фробишер и стал сэром Мартином. Королеве это ничегошеньки не стоило – а вот с обещанными сначала деньгами Елизавета своих бравых победителей форменным образом кинула: обещала возместить все расходы тем, кто за свой счет снаряжал корабли, а всем участвовавшим в боях морякам выплатить вознаграждение. Однако никто не получил ни гроша. Не исключено, что королева при этом ссылалась на то, что победа была одержана не столько благодаря отваге моряков, сколько вмешательству Божьему – написано же на медали «Дунул Господь…». Многие из тех, кто попроще, наверняка матерились про себя – но что сделаешь против королевы, особенно если она крутого нрава?

(Интересно, что именно по финансовым причинам некоторые английские лорды избегали повышения в титулах. Уильям Сесил, лорд Берли, стал бароном, мог бы при некоторых хлопотах стать и графом, но предпочел так и остаться бароном. Дело в том, что у Елизаветы была милая привычка: ежегодно, весной и летом, она со всем двором прямо-таки цыганским образом кочевала из одной своей резиденции в другую – а по пути останавливалась в поместьях титулованных господ, которые должны были устраивать всей этой ораве пышный прием. Чем выше был титул хозяина, тем роскошнее он должен был организовать прием. Для графа это обходилось в три-четыре тысячи фунтов – так что лорд Берли экономии ради в графы не стремился. Этот королевский Большой Аргиш (как называют свои крупные кочевья эвенки) отчего-то именовался «прогресс».)

О разгроме Непобедимой Армады у нас писали много. Гораздо меньше известно о состоявшейся в следующем, 1589 г., английской «ответке» – морском рейде англичан к испанским берегам, не уступавшем испанской эскадре по размаху и закончившемся столь же печально для англичан, как плавание Армады – для испанцев. Можно понять, почему об этом скупо пишут англичане, для которых это стало сущим национальным позором. Гораздо труднее понять, почему об этой неудачной экспедиции еще более скупо писали в советское время, да и в последующие годы. Порой все же писали, но довольно скупо (например, Б. Тененбаум, автор вышедшей лет шесть назад интереснейшей книги о династии Тюдоров). Но подробное описание дал буквально несколько месяцев назад историк флота Сергей Махов.

Англичане хотели решить несколько серьезных стратегических задач. Во-первых, уничтожить в испанских портах стоявшие там военные корабли. Во-вторых, захватить оставшийся без военного прикрытия очередной идущий из Америки «серебряный флот». В-третьих, изгнать из Португалии исландцев и посадить на португальский трон своего, проверенного кандидата, некоего дона Антонио, о котором до сих пор толком неизвестно, был ли он особой королевской крови или самозванцем и авантюристом. Впрочем, англичан его генеалогия не особенно интересовала – главное, он стал бы их марионеткой.

Силу собрали внушительную: 146 кораблей, 22 тысячи с лишним человек, 5 тысяч из них моряки, остальные солдаты, в основном голландские и наемные немецкие. Голландцев, что называется, позвали в долю – толпой и батьку бить легче. Те согласились, но выдвинули свои условия: англичане должны помочь им захватить Азорские острова и погромить Лиссабон (главного соперника голландцев в морской торговле). Англичане согласились – на Лиссабон они и сами собирались напасть, и Азоры их тоже очень интересовали: как очень удобная база для нападения на идущие с ценным грузом из Америки испанские корабли. Поэтому они внесли свои поправки, с которыми, в свою очередь, согласились голландцы – один из Азорских островов следовало передать англичанам. Как вскоре выяснилось, новоявленные союзники делили шкуру неубитого медведя, о чем тогда не подозревали.

Всеми делами в предстоящем походе (в отличие от Непобедимой Армады, так и оставшемся безымянным) заведовал некий Джон Норрис. У меня нет о нем никаких сведений, а предпринимать вдумчивые поиски, в общем, было ни к чему, вряд ли это было бы читателю интересно, показалось неинтересным и мне. Джон Норрис более-менее заметного следа в английской истории не оставил, так что не стоило тратить время и силы на третьестепенного персонажа.

Все сугубо морские дела, в том числе и командование эскадрой, Елизавета поручила сэру Френсису Дрейку – и совершила большую ошибку. Дрейк со своими пиратскими замашками все дело и провалил…

Впрочем, сначала против англичан, как годом ранее против испанцев, выступила сама стихия – из-за штормовой погоды корабли два месяца проторчали в портах (потом к непогоде добавилась еще нехватка продовольствия и денег). За это время испанцы успели отремонтировать поврежденные военные корабли и ударными темпами ввести в строй три десятка новых – так что зря некоторые авторы пишут, будто «морское могущество Испании было подорвано разгромом Непобедимой Армады». Не особенно и подорвано…

Вместо того чтобы выполнить чисто военные планы и атаковать порты Сантандер и Сан-Себастьян, где и стоял испанский военный флот, Дрейк повел корабли в столицу провинции Галисия, город-порт Ла-Корунья. Причины были чисто шкурные: Дрейк вложил в оснащение кораблей немаленькие личные деньги и думал в первую очередь не о военной стратегии, а о собственном кармане – расходы следовало отбить. Несомненно, его в глубине души поддержали бы остальные пайщики – как прежние пиратские и работорговые походы, это предприятие было своеобразным акционерным обществом, куда вложились по уже сложившейся практике и знать, и богатые купцы, и королева. А Ла-Корунья была одним из центров экспорта высококлассного испанского вина и шерсти, вообще город был торговый, богатый, главным образом вел негоцию с Фландрией и германскими государствами. Так что поживиться было чем.

Ла-Корунья состояла из двух частей: примыкавший к порту Нижний город, совершенно не укрепленный, и Верхний, окруженный внушительной крепостной стеной. Высадившееся в Нижнем городе воинство Дрейка без особого труда его захватило, обнаружив множество бочонков с превосходными испанскими винами. Забыв о военных действиях, разноплеменная орава закатила гулянку на целую неделю, попутно грабя все, что под руку подвернулось и наверняка не обходя вниманием женщин. Дрейк и не пытался утихомирить свое расшалившееся воинство – спьяну могли и пристукнуть…

Через неделю Дрейк с Норрисом все же подняли на ноги и кое-как построили свое воинство, после чего погнали его (несомненно, все еще пьяное) на штурм Верхнего города. На что они рассчитывали, совершенно непонятно. У них не имелось ни крупнокалиберных осадный орудий, способных проломить крепостные стены, ни даже лестниц, чтобы на эти стены взобраться. Испанцы сдаваться не собирались: на стенах стояли и солдаты регулярных частей, и дворянское ополчение, и просто вооруженные горожане. Были и пушки. Все дело свелось к перестрелке, правда, долгой и ожесточенной, судя по числу потерь у обеих сторон. Дрейк, несомненно, притащил к стенам пушки с кораблей. Точных свидетельств нет, но, судя по тому, что среди испанских потерь значатся женщины и дети (и те и другие заведомо не могли оказаться на стенах), англичанам все же удалось забросить в крепость некоторое количество ядер. Испанцы пустили в ход, и в немалом количестве, луки и арбалеты – для тех времен оружие весьма эффективное при бое на близкой дистанции, по точности попадания даже оставлявшее позади мушкеты, а по скорострельности и вовсе значительно их превосходившее.

В конце концов англичане отступили ни с чем. Испанские потери составили 1000 человек, английские – 1300 (в отличие от испанцев некоторую часть составляли совершенно небоевые потери – неизвестное в точности число умерших от вспыхнувшей эпидемии дизентерии и просто с перепою).

(Маленькое отступление о числах. Я всегда с подозрением относился к привычке подавляющего большинства историков употреблять исключительно круглые числа. О каких бы временах и событиях ни шла речь, о седой древности или двадцатом веке, числа всегда круглые. Касается это всего – численности армий или мятежников, количества казненных или жертв эпидемий, да всего на свете. В жизни так не бывает. Теория вероятности против. Гораздо больше доверия тому же Сергею Махову, когда он приводит данные о численности моряков и солдат, участвовавших в рейде Дрейка-Норриса: 22 375 человек. Вот в это число верится гораздо больше.)

Правда, тот же Махов в другом случае приводит подозрительно круглые числа – как раз из его работы и взяты только что приведенные цифры испанских и английских потерь. Почему именно 1000? Скорее уж, скажем, 989 или 1018 – это как-то более жизненно. Поневоле вспоминается сцена из какого-то романа. Автора и название я запамятовал, но этот эпизод помню прекрасно. Подчиненный приносит начальнику смету какого-то предстоящего дела. Посмотрев на общий итог, начальник спрашивает:

– А почему цифра не круглая?

Подчиненный, человек довольно независимый, отвечает спокойно:

– Круглыми бывают только дураки.

Уже через неделю англичане убрались восвоя-си – доперло наконец, что нечего и думать взять Верхний город штурмом, в английском лагере гуляла дизентерия, была реальная опасность, что подойдут по суше испанские войска, обстрелянные и опытные, и раскатают разношерстное воинство как бог черепаху. К тому же меж командирами и капитанами начались ссоры. Десять из них, вдрызг разругавшись с Норрисом, увели свои корабли назад в Англию – самые здравомыслящие люди во всей экспедиции. Никакому наказанию их дома не подвергли – они были не офицерами регулярного военного флота, а вольными пташками, поступавшими как им вздумается.

Дрейк отдал приказ сниматься с якорей – и взял курс на Лиссабон. Вообще-то его захват входил в число стратегических задач эскадры – но, согласно диспозиции, прежде чем идти на португальскую столицу, следовало сначала захватить Азорские острова. Дрейк вторично нарушил приказ – снова из чисто пиратских побуждений. На Азорских островах мало чем можно было поживиться, а вот богатый Лиссабон с этой точки зрения представлял гораздо более заманчивую цель.

Испанцы успешно отбрились и в Лиссабоне. «Серебряный флот» тоже не удалось перехватить. Остатки английской эскадры уныло поплелись на фатерланд – удачнее определения и не придумаешь. Разгром был сокрушительный, пожалуй, превосходивший потери Непобедимой Армады: из 146 кораблей вернулось 70 (неизвестно, входят ли в это число те 10, что вовремя вернулись в Англию. Скорее всего, входят). С людскими потерями обстоит еще печальнее: из 22 375 человек вернулись лишь 8000 (снова подозрительно круглое число. Лично я, когда они мне встречаются во множестве, обязательно употребляю слова «примерно» и «около» – и уверен, что поступаю правильно).

Ни одна из задач экспедиции не была выполнена. Трофеев не было. Пайщики-акционеры, как легко догадаться, поголовно понесли убытки – сама Елизавета, по некоторым данным, сто тысяч фунтов стерлингов. Дрейк в свое оправдание твердил, что под Ла-Коруньей у него не было осадных орудий. На что его резонно спрашивали: а за каким чертом тебя вообще туда понесло, когда приказ был четким и недвусмысленным – в первую очередь уничтожить испанский флот в двух других портах? Что отвечал Дрейк, неизвестно.

Вообще-то за провал дела и столь значительные потери в кораблях и людях Дрейка с Норрисом следовало бы повесить (лично я так бы и поступил). Примеров хватало, упомяну лишь самый близкий по времени: герцог Медина Сидония хладнокровно повесил одного из своих капитанов, благородного дона, за то, что тот нарушил строжайший приказ и вышел из строя. Однако Елизавета учла прежние заслуги Дрейка (то есть изрядное количество золота, серебра и драгоценностей, сданных им в казну) и ограничилась тем, что ненадолго списала на берег, назначив командовать береговой обороной Плимута. Рассчитывала, что Дрейк себя еще покажет – как оно впоследствии и оказалось.

Испанцы взяли некоторый реванш на суше. Вскоре в Корнуолле вспыхнул очередной мятеж против Елизаветы, и испанцы высадили там большой десант. Разбить его и заставить убраться англичанам удалось с большим трудом. Еще один наглядный пример, опровергающий еще одно расхожее заблуждение, широко распространенное: будто «после Гастингса на английскую землю не ступала нога иноземного захватчика». Ступала, и не раз, обутая то во французский, то в испанский сапог…

Еще немного об англо-испанской войне на море во времена Елизаветы. Нынче в нашем Отечестве Карл Маркс категорически не в моде. Его если и упоминают, то исключительно как автора глубоко ошибочных теорий. Меж тем отношение к нему в Европе совершенно иное. После недавнего тяжелого финансово-экономического кризиса в поисках объяснений обратились и к Марксу, причем в большинстве люди отнюдь не левых убеждений, среди них были видные экономисты и финансисты. Книги Маркса и Энгельса, в первую очередь «Капитал», были изданы большими тиражами и принесли издателям немалую прибыль.

Так вот, Карл Маркс однажды сказал, что история повторяется дважды – сначала в виде трагедии, потом в виде фарса. Это его утверждение подтверждалось множество раз наглядными примерами. В полной мере оно относится и к двум последовавшим вскоре морским рейдам испанцев и англичан. Оба раза эскадры значительно уступали числом Непобедимой Армаде и флотилии Дрейка – и оба раза проваливались бесславно…

Елизавета не зря считала, что Дрейк себя еще покажет. В 1595 г. он вторично штурмовал крупный и богатый город-порт Кадис, и на сей раз успешно – взял его штурмом, основательно разграбил и выжег. В ответ испанский король направил в Англию эскадру с десантом – но она попала в шторм, и корабли были вынуждены вернуться назад.

Англичане, в свою очередь, послали эскадру. На сей раз командовал ею граф Эссекс, фигура заметная в последнее десятилетие правления Елизаветы – вот только в истории он остался в первую очередь из-за своих авантюрных выходок. Он был пасынком многолетнего фаворита Елизаветы Роберта Дадли, графа Лестера, – и сам еще в юные годы стал фаворитом Елизаветы. Единственное, что можно поставить ему в заслугу, – участие в войне англичан против испанцев на территории Нидерландов. Воевал он храбро (правда, крупным полководцем отнюдь не стал) и заслужил нешуточную любовь и уважение своих солдат – за то, что однажды приказал выбросить всю поклажу из своего немаленького обоза (в том числе и, деликатно выражаясь, «трофеи») и погрузить в повозки раненых.

Все остальное, из-за чего он и остался в истории, – это получившие широкую огласку авантюры. Эссекс возжелал участвовать в экспедиции Дрейка-Норриса – но Елизавета, опасаясь за жизнь своего любимца, категорически это ему запретила. Тогда Эссекс попросту сбежал, как ребенок от строгой воспитательницы – тихонько уплыл из Англии на небольшом суденышке и догнал эскадру. При попытке взять штурмом Ла-Корунью он проявил нешуточную храбрость – но она была насквозь дурацкая. Стремясь, видимо, подражать старинным рыцарям, он подобрался вплотную к воротам Верхнего города и с нескольких шагов метнул в них копье. Естественно, реальной пользы от этого не было никакой. Эссекс ухитрился подойти к стенам и убраться от них под градом пуль и стрел – но, учитывая обстоятельства его смерти, лишний раз убеждаешься в справедливости старой русской пословицы: «Кому быть повешену, тот не утонет».

Но не будем забегать вперед. Точно так же не имела никакого смысла и другая выходка Эссекса: он вновь подобрался к самым стенам и стал драть глотку, вызывая испанского коменданта за ворота, на честный бой один на один. В точности как мыши из известного мультфильма:

– Леопольд, выходи! Выходи, подлый трус!

Комендант послал его по испанской матушке и на дуэль не вышел – вряд ли из трусости, скорее всего, справедливо считал, что у него найдутся дела поважнее, чем драться на шпагах с юным нахалом, бросив руководство обороной.

Вот такая была загадочная зверюшка… Ни малейшего опыта в морских делах у него не было, но он упросил Елизавету доверить командование эскадрой ему, и стареющая королева уступила своему любимцу – как впоследствии Екатерина Вторая, в пожилые годы Елизавета подрастеряла былую силу воли и точно так же приближала к себе пустых и никчемных молодых красавчиков, доверяя им серьезные дела, с которыми они не могли справиться.

Задач перед эскадрой было поставлено две: разгромить стоявший в порту Феррол испанский военный флот, а потом идти на перехват плывшего к Азорским островам очередного «золотого флота». Эссекс морской поход блистательно провалил. Правда, в самом начале ему не на шутку помешала буря, разбросавшая корабли, – но Эссексу удалось их собрать и двинуться дальше. Но все дальнейшее – уже результат его собственного головотяпства. Состоявший при нем вице-адмиралом сэр Уолтер Рэли, моряк как раз с богатейшим опытом, настойчиво советовал с самого начала выбрать одно из двух: либо сразу ударить на Феррол, либо на Азоры. Эссекс считал, что он своим умом крепок и поступил в точности наоборот: сначала пошел к Ферролу, но с полпути повернул на Азоры. И проиграл дважды: «золотой флот» успел укрыться под защитой многочисленных пушек хорошо укрепленного форта на одном из Азорских островов, нападать на который не решился бы и Рэли. А испанский флот беспрепятственно вышел из Феррола, мало того, поплыл в Англию с крупным десантом на борту. Это был третий и последний морской поход испанцев на Англию, суливший ей крупные неприятности: у англичан попросту не было под рукой флота, способного перехватить эскадру, а в самой Англии нашлось бы немало мятежников, готовых примкнуть к испанцам. И снова помогла стихия, очередной «камикадзе», как выражались в подобных случаях японцы (слово «камикадзе в буквальном переводе означает «божественный ветер»). Очередной шторм разбросал испанские корабли и заставил их повернуть назад.

В этих регулярных штормах, вредивших то испанцам, то англичанам, никакой мистики усматривать не следует: кроме сражения с Непобедимой Армадой, дело всякий раз происходило в Бискайском заливе, как раз печально известном для моряков частыми штормами (которые и в Ла-Манше были нередки).

Одним словом, Эссекс вернулся домой без особых потерь, но с позором. Елизавета на него злилась, но потом все же помирилась с любимцем. Однако кончил Эссекс плохо. В Ирландии тогда девятый год бушевало очередное восстание против английского господства – довольно крупное, под руководством ирландской знати. Елизавета наконец собралась послать туда большую армию и стала подыскивать командующего. Поначалу возглавить войска было предложено сэру Уолтеру Рэли, но тот, человек здравомыслящий и рассудочный, от этакой чести отказался. Восстание нанесло ему сплошной ущерб – у Рэли были в Ирландии крупные поместья. Однако он прекрасно понимал, что в отличие от морских дел опыта войны на суше у него нет никакого, и благоразумно решил не рисковать попусту репутацией.

Зато в командующие стал рваться Эссекс. Елизавета прекрасно знала, что командующий из него никакой, и отказала. Разыгравшаяся сцена опять-таки достойна Голливуда: на заседании Тайного Совета, где решали вопрос, Эссекс так настойчиво выступал против намеченной королевой кандидатуры (кстати, родного дяди Эссекса), что в конце концов рассердился не на шутку, в нарушение этикета повернулся к королеве спиной и пошел к двери. Елизавета, тоже рассерженная, догнала его, залепила оплеуху и крикнула:

– Иди и вешайся!

Эссекс, вовсе уж сдуру, схватился за шпагу, но на руке у него повис граф Ноттингем и выхватить клинок не дал.

Ссора была серьезнейшая – но потом Елизавета все же помирилась с фаворитом в очередной раз и командовать армией все же поручила. Правда, тут была своя подоплека, один из тех случаев, когда личные интересы придворных интриганов берут верх над всем прочим. Елизавету долго уговаривали поручить командование Эссексу его заклятые враги – лорд Берли и сэр Рэли. Они прекрасно понимали, что Эссекс, храбрый вояка, но никудышный военачальник, непременно провалит дело, за что угодит в опалу. Личные интересы у них оказались ближе государственных – далеко не впервые в истории, не только английской.

Они рассчитали точно – ирландскую кампанию Эссекс провалил качественно. Во многих отношениях. Он получил самую крупную армию из всех направлявшихся прежде в Ирландию – 16 000 пехоты и 1300 кавалерии. И с самого начала повел себя все так же по-дурацки. Самовольно изменил предписанный Лондоном план кампании – вместо Ольстера пошел на Мюнстер, где ничего не добился. Пленных и просто всех ирландцев, попавшихся под горячую руку, он вешал – чем лишь озлобил против себя не только мятежников, но и все население. Возвел в рыцарское достоинство многих чем-то приглянувшихся ему офицеров – на что не имел никакого права – это право принадлежало исключительно монарху (по аналогии сразу вспоминается, как угодивший в опалу и отправленный подальше от Петербурга Григорий Орлов самоуправно награждал орденами империи – и Екатерина с тяжким вздохом эти награды утверждала). В обход заслуженных вояк назначил командиром конницы своего приятеля графа Саутгемптона – вовсе не военного, приехавшего поглазеть на ирландский поход из чистого любопытства. Да вдобавок поселил дружка у себя в палатке, что лишь уронило его авторитет в глазах подчиненных – сам Эссекс был вообще-то гетеросексуальным, но Саутгемптон был всем известен как «голубой»…

Ирландский поход обходился казне в тысячу фунтов в день – а побед не было, наоборот, Эссекс терпел от мятежников поражение за поражением. В конце концов он, опять-таки из чистого своеволия, заключил с ирландцами перемирие (вопреки категорически запрещавшим это заранее инструкциям Лондона) и, снова самовольно, вернулся в Англию. Где в полном соответствии с расчетами лорда Берли и сэра Уолтера угодил к Елизавете в немилость, на сей раз окончательно.

Меж ними состоялся крупный разговор с глазу на глаз. Содержание его так и осталось неизвестным – но на следующий день Елизавета публично обвинила Эссекса в «неподчинении королевской воле», что считалось серьезным преступлением. Суд, как положено, из «двенадцати человек его сословия», приговорил Эссекса к заключению в Тауэр. Однако Елизавета приговор не утвердила – и нанесла удар, что называется, по самому больному месту – по карману. Лишила бывшего любимца монополии на ввоз в Англию сладких вин и торговлю ими. Эссекс в одночасье лишился почти всех средств к существованию, больше был не в состоянии жить красиво и содержать ораву приспешников. (Монополии появились как раз в правление Елизаветы.) Думается мне, сам Эссекс предпочел бы Тауэр – благо там знатные узники жили в комфорте, в больших покоях, питались не тюремной пайкой, а «с воли», яствами и хорошими винами.

Тут бы дураку уняться и сидеть смирненько – но не таков был наш герой. Сначала он на людях именовал королеву не иначе как «скелетом старой дохлой клячи», о чем, как легко догадаться, доброжелатели Елизавете тут же донесли. Потом и вовсе задумал поднять мятеж, на последние деньги наняв сотни две головорезов, главным образом валлийцев. Интересно, что задуманный мятеж сопровождался приемом вошедшей впоследствии в большое употребление классической информационной войны. Люди Эссекса заказали Шекспиру в руководимом им театре «Глобус» представление написанной Шекспиром же пьесы «Генрих Второй». Интрига тут в том, что пьеса повествовала о том, как славный и решительный граф Болингброк сместил с престола слабого и недостойного занимаемого поста короля Ричарда Второго и занял его место, короновавшись как Генрих Четвертый. Реальное историческое событие, кстати.

Шекспир и труппа поначалу упирались – пьеса была старая, им самим надоевшая. Однако посланцы Эссекса заплатили хорошо. Пьеса была сыграна 7 февраля 1601 г. – и никакой пользы Эссексу не принесла. На следующий день к нему явились посланцы королевы, лорд-хранитель Большой Государственной печати и главный судья королевства, и от имени королевы потребовали явиться в Тайный Совет для дачи каких-то показаний. Эссекс любезно предложил подождать в библиотеке, пока он должным образом оденется, и запер снаружи. После чего со своими наемниками двинулся в лондонское Сити, уже тогда деловой центр Лондона, вопя во всю глотку, что он бунтует не против королевы, а против ее «дурных советников», за приличные деньги продавших английский престол чертовым испанцам. Тот же лозунг, что употребляли участники нескольких крупных крестьянских мятежей, прозвучавший на сей раз из уст пэра Англии.

Я уж и не знаю, чего он рассчитывал добиться. Однако мятеж провалился – как все, за что бы Эссекс ни брался возглавлять. Он отчего-то самонадеянно полагал себя любимцем публики и искренне верил, что к нему присоединится немаленькая толпа лондонцев. Однако горожане этот балаган дружно игнорировали. Видя, что дело пахнет керосином, наемники, не дожидаясь, когда против них выступят королевские войска, разбежались. Эссекс заперся в своем доме, но сдался и вышел, когда обложившие его резиденцию солдаты Елизаветы пригрозили взорвать дом порохом.

Вот теперь он получил по полной программе – новый суд и смертный приговор по обвинению в государственной измене. Граф во всем сознался и просил об одной милости: чтобы его казнили не на публике. Елизавета согласилась и оказала фавориту последнюю милость – распорядилась заменить мучительную казнь простым отсечением головы. Что и произошло 25 февраля того же года в Тауэре. Правда, палач и в этот раз промахнулся, попал не по шее, а по затылку – но удар был такой, что Эссекс умер мгновенно и голову рубили уже мертвому.

Кто-то, так и оставшийся неизвестным, но, безусловно, поэт в душе, пустил в оборот красивую и романтическую легенду. Якобы в свое время Елизавета подарила любимцу свой перстень, наказав, чтобы он послал его обратно, когда ему понадобится помощь и заступничество королевы. Из окна своей камеры Эссекс высмотрел некоего внушающего доверие юношу, бросил ему перстень и поручил отнести его своей родственнице леди Скроуп, прекрасно знавшей, в чем тут смысл. Однако юноша что-то перепутал и отнес кольцо сестре означенной дамы, леди Ноттингем, – еще более близкой родственнице графа, но, как часто меж родственниками случается, числившейся среди заклятых врагов графа. Она, тоже прекрасно знавшая значение перстня, никуда его не понесла. Елизавета, тщетно ждавшая, что ее бывший любимец смирит гордыню и пришлет кольцо, означавшее мольбы о милости, рассердилась и утвердила смертный приговор. Вскоре после казни Эссекса эта история стала широко известна – а леди Ноттингем слегла с какой-то тяжелой болезнью и, понимая, что умирает, попросила королеву к ней прийти и покаялась в своем поступке. Разозлившись, Елизавета дала умирающей пощечину и воскликнула:

– Может, Господь вас и простит, но я – никогда!

Красивая сказка, и не более того. Прежде всего потому, что Эссекс сидел в Тауэре, где посторонние прохожие под окнами не имели возможности шляться. И нет никаких достоверных исторических свидетельств о том, что Елизавета навещала бы умирающую леди, нет свидетелей их разговора…

В отличие от многих других исторических легенд, частенько сопутствующих хроникам и письменным свидетельствам очевидцев, истоки «баллады о перстне» проследить легко. Она берет начало в более ранней красивой сказке, связанной с восшествием на престол самой Елизаветы. Рассказывали, что она сидела у себя в поместье под раскидистым дубом и читала Библию на древнегреческом. Тут прискакал благородный дон, сэр Николас Трокмортон, и привез ей перстень королевы Марии. По предварительной договоренности с Марией это был условленный знак, означавший, что Мария умерла и Елизавета может законнейшим образом занять престол. Вот только ни Елизавета, ни сэр Николас это предание так никогда и не подтвердили – а впрочем, и не опровергли, что оставляло романтикам простор для фантазии…

И это – все о нем. Препустой был человечек, хотя и остался в Большой Истории как один из фаворитов королевы и участник нескольких исторических событий, где проваливал все, за что бы ни брался. Однако оказался после смерти удостоен чести быть персонажем романтической легенды, что не каждому удавалось.

А мы поговорим о некоторых важных событиях из жизни Елизаветы – кровавых, романтических, мирных. И всегда – серьезных и важных. Рассмотрим подробно, отчего Елизавету нельзя изображать одной лишь черной краской – она такого отношения безусловно не заслужила. Как выразился в свое время талантливый поэт Константин Симонов о Сталине, был культ, но была и личность. Так обстоит и с Елизаветой Тюдор: личностью она была яркой и разносторонней, незаурядной и сложной…