Глава 2. Красный террор
Монах Зосима и райсовет
Минуло всего два с небольшим месяца после роковой октябрьской даты. 20 января 1918 года был принят декрет об отделении Церкви от государства. Согласно этому декрету церковное имущество подлежало национализации. А 5 октября 1918 года принят был законодательными органами декрет о приеме на учет и сохранении памятников искусства. Троице-Сергиева Лавра занимала в этом ряду место особенное, и важно было сохранить ее хотя бы как памятник искусства. Но сама обитель многое пережила в первые послереволюционные годы. Монастырь был упразднен на основании декрета об отделении Церкви от государства, монахам позволено создать трудовые артели. С выселением монахам было очень трудно смириться. Можно было и совсем веру потерять, но многие из братии в эти поистине скорбные дни вспоминали об обетовании Пресвятой Богородицы преподобному Сергию: обитель сохранится, что бы ни случилось. Многие из братий селились в домах неподалеку, в надежде, что ее все же откроют, терпели нужду и голод. И хотя кельи стремительно пустели, будто все жившие в них птицы улетели в теплые края, полностью очистить территорию Лавры от монахов не получалось.
В одной из келий Лавры жил невысокий, с живыми движениями и пронзительными глазами, уже довольно пожилой монах Зосима. Как ни пыталась администрация его выселить, не получалось. А кроме него на территории Лавры монахов уже не осталось. Тогда решили просто выкинуть его из кельи. Пришли несколько человек, громко и грозно объявили, чтобы старец ушел.
— Нет, сейчас не пойду, — только и сказал старик.
Он, судя по всему, молился. Глаза переходили от лица к лицу, губы чуть заметно двигались. Затем старик взял распятие.
— Что это еще такое: не пойду? Сейчас выбросим! — сказал старший в группе.
В ответ на угрозу старец поднял крест и осенил им помещение на все стороны, как бы провел распятием черту.
— Попробуйте-ка, осмельтесь перейти через эту черту, которой я как бы обвел свою келью, и вы тотчас упадете мертвыми.
В то время проходила инвентаризация. Кресты и колокола частично были сняты. Но этот крест, начертанный живым человеком, всеми своими помыслами и чувствами обращенным к Богу, оказался сильнее металлических.
На пришедших напал внезапный и очень сильный страх — они просто сбежали.
Старца Зосиму на некоторое время оставили в покое. А он тихо жил в своей келье, усилив молитвенный подвиг. В своих молитвах старец часто обращался к Пресвятой Богородице и преподобному Сергию. Молился старец о монахах, покинувших обитель, и о врагах — чтобы причиненных ими разрушений было как можно меньше. Старец просил у Спасителя благословения для всех разъехавшихся по частным квартирам бывших насельников Лавры. Он вспомнил видение преподобному Сергию, который однажды узрел множество птиц, и было ему откровение, что так умножатся ученики его, что и счесть их будет трудно.
Наконец пришло и его время, и старец Зосима последним ушел из Троицкой Лавры. Около двадцати лет подвижник жил странником, переходя от дома к дому, стал желанным гостем своих духовных чад, которые сами когда-то приходили к нему. Слава о старце Зосиме быстро распространилась по всей стране. И где бы ни жил он, там появлялись жаждущие духовного наставления люди и сам собою возникал островок прежней Лавры, словно всю Лавру старец носил с собою. Кончина старца была мирной, на руках у духовных чад, в 1936 году. Ему было около восьмидесяти лет. В страшные годы этот монах стал для многих гонимых и помощью, и утешением.
Осенью 1918 года в Александро-Свирском монастыре была вскрыта рака с мощами преподобного. Началась так называемая кампания по вскрытию мощей. Многие священники препятствовали вскрытию и приняли мученическую кончину. Раки и ковчеги разоренных святынь частично попали в музеи, частично пропали. Некоторые из них чудесным образом обнаружены были спустя много лет.
Часть мощей была реквизирована государством. Население помогало большевикам, но не так активно, как им бы хотелось. В некоторых районах страны (например, в Центральном Черноземье) были выступления против участников кампании, порой даже битвы — народ защищал свои святыни. Часть мощей удалось спрятать в надежном месте. Так, до сих пор точно неизвестно, где именно хранилась глава преподобного Сергия Радонежского в роковые годы гонений. По одной из версий главу Преподобного тайно унес из хранилища священник Павел Флоренский, рассказ о котором впереди. Отец Павел Флоренский, по благословению Патриарха Тихона, не раз писал в соответствующие инстанции нового правительства письма с просьбой сохранить уникальный ансамбль Лавры и разъяснял, что монастырь необходим.
Кампания по изъятию церковных ценностей совпала с возникновением внутреннего недуга Церкви — обновленчества. Обновленчество было использовано большевиками как инструмент раскола внутри Церкви, хотя причины для его возникновения появились еще в прошлом столетии. Противники восстановления патриаршества требовали сохранения Священного Синода с изменениями в структуре.
Патриаршее облачение
Несомненно, Патриарх Тихон был известнейшим человеком своего времени. О нем говорили и писали не только в РСФСР, но и за границей. Каждое его слово ловилось и передавалось из уст в уста: Патриарх сказал, Патриарх решил.
Советские газеты после его декларации о том, что Церковь не будет враждовать с властью, выпустили номера с карикатурами, на которых злобная эмиграция возмущенно скрипит зубами: «Подложил свинью!» Английское посольство передавало ноты протеста в правительство РСФСР о нарушении прав верующих, о которых стало известно опять-таки из заявлений Патриарха. Его появление сопровождалось людскими шествиями, которых власть побаивалась. За его движениями следили все: и ЧК, и верующие, как следят за пульсом чрезвычайно важного человека, вдруг заболевшего.
Сын провинциального священника, Василий, возможно, и подумать не мог, что станет Патриархом. Но во время учебы в семинарии товарищи-студенты подшучивали над ним:
— Патриарх!
В будущем Первосвятителе уже в юности были царственные черты. Порой Василий казался немного чопорным. Но товарищи знали, что он человек не надменный и любит пошутить. Если спрашивали что, отвечал коротко, обстоятельно и как старший. За что и прозван был Патриархом. В моменте избрания митрополита Московского Тихона Патриархом есть нечто удивительное.
15 августа 1917 года в Успенском соборе Кремля был открыт Всероссийский Поместный Собор.
Праздничное августовское утро в Москве выдалось шумным: прибывали участники Собора. Лошадки стучали копытами, звенели трамваи, торговцы и торговки подтягивались поближе к центру: и на этом событии можно сделать выручку! Множество горожан следовало за экипажами, в которых сидели архиереи, — хотя бы издали увидеть, как все будет происходить. Успенский собор Кремля принимал будущих мучеников.
Среди участников Собора был иеромонах Алексий (Соловьев), старец Зосимовой пустыни. В 1917 году зосимовский затворник был одним из самых известных старцев страны. Порой его навещал и митрополит Московский Тихон. Не так давно старец перенес тяжелый приступ болезни и даже совсем не чаял оправиться. Однако Бог хранил своего избранника для великого дела. Длинная узкая фигура старца двигалась медленно и как бы стыдливо. Довольно резко выделялось его черное одеяние на фоне разноцветных облачений: шелк, парча, глазет. Рядом со старцем шел наместник Чудова монастыря архимандрит Серафим (Звездинский), его духовный сын, известный проповедник. Оба подошли под благословение митрополита Московского. Святитель Тихон, говорят, особенно благоволил к старцу Алексию.
Иерархи занимали положенные места. Представительный дворянин митрополит Харьковский Антоний (Храповицкий). Митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий), вполне достойный занять патриаршее место: богослов, труженик, мозговой центр всего Собора. Митрополит Киевский Владимир (Богоявленский), впоследствии принявший мученическую кончину, — человек святой жизни и божественной чистоты. Но кто из них станет Патриархом? Глаз невольно присматривался к каждому владыке: какие разные! И каждый вполне достоин занять место Патриарха.
Митрополит Московский, кажется, был заметен издалека. Он держался по-хозяйски радушно — Собор проходил в его епархии. Блаженный Тихон принимал гостей. Было нечто, отличавшее его от прочих. Движения его были степенны, но когда волновался — порывисты. Крупное лицо хранило след улыбки. «А чем жив, брате?» — словно спрашивало это лицо. Однако порой глаза митрополита метали грозные молнии. Еще не успели задать вопрос или изложить просьбу, а он уже проник в суть. Говорил митрополит мало, порой резко и никогда не суетился. За плечами будущего Патриарха к 1917 году был огромный опыт служения Церкви на посту архиерея. Несколько лет владыка провел в Соединенных Штатах Америки, создавая и укрепляя там Православную Церковь.
События октября 1917 года ускорили работу Собора. Решено было приступить сразу к выборам Патриарха. Тем не менее ушло еще некоторое время на подготовку. Наконец 30 октября 1917 года, через пять дней после переворота, избраны были три кандидата на патриарший престол: митрополит Харьковский и Ахтырский Антоний, митрополит Новгородский и Старорусский Арсений и митрополит Московский Тихон. А 5 (по новому стилю 18) ноября состоялись выборы Патриарха тайным голосованием. Три имени: Антоний, Арсений и Тихон — были написаны на специальных листках-жребиях и сложены в особую шкатулку— ковчежец. Ковчежец был запечатан и поставлен за икону Пресвятой Богородицы Владимирской в Храме Христа Спасителя. По окончании литургии митрополит Киевский Владимир совершил особый молебен. В храме, несмотря на промозглый день, было душно: плавились свечи. Народ плотно стоял даже на улице.
Митрополит Киевский Владимир достал ковчежец и вскрыл его на глазах всех молящихся. Вынуть жребий поручено было старцу Алексию, Зосимовскому затворнику. Он шел к иконе, слегка склонившись, с Божиим страхом и благоговением. Перед иконой заплакал. Было видно, как он весь устремился к Божией Матери в мольбе и с просьбой достойно исполнить волю Божию. Помолившись, старец обратился к митрополиту Владимиру — за благословением. По благословении старец трижды осенил себя крестным знамением и достал жребий. На жребии значилось имя: Тихон. Митрополит Владимир огласил жребий. Тихон! Это было неожиданно, однако именно так и должно было быть.
То было чудо.
В три часа дня в Патриарших покоях на Самотеке, где жили виднейшие церковные иерархи прошлого, собрались все архиереи, участники Собора. Пропели «Тон деспотии» — поздравление нареченному Патриарху всея Руси.
На приеме в честь восстановления патриаршества митрополит Антоний (Храповицкий) сказал:
— Сие избрание нужно назвать по преимуществу делом Божественного Промысла по той причине, что оно было бессознательно предсказано друзьями юности, товарищами вашими по академии. Подобно тому, как полтораста лет тому назад мальчики в Новгородской бурсе, дружески шутя над благочестием своего товарища Тимофея Соколова, кадили перед ним своими лаптями, воспевая ему величание как Божиему угоднику, а затем их внуки совершали уже настоящее каждение пред нетленными мощами его, то есть вашего небесного покровителя Тихона Задонского, так и ваши собственные товарищи прозвали вас Патриархом, когда вы были еще мирянином и когда ни они, ни вы сами не могли и помышлять о действительном осуществлении такого наименования.
Нарядный доходный дом смотрел окнами на Патриарший покои, в двадцатых еще окруженные старым-престарым яблоневым садом. Если погода была хорошей, Володя видел, как в саду гуляет высокий человек, уже пожилой, в светло-серой одежде священника. Рядом с ним, тяжеловато переставляя лапы, идет золотистый красавец сенбернар.
«Самый хороший охранник!» — решил Володя.
Дети порой сходятся очень легко — и между собою, и со взрослыми. Вскоре Володя, в числе таких же московских воробьят, как и он, узнал, что старик с собакой точно священник, а сенбернара зовут Салтан. Священника дети называли просто:
— Тихон.
Порой появлялся строгий человек с пышными густыми усами и светлыми пронзительными глазами — помощник Тихона, Яков Анисимович. Иногда поругивал, чтобы дети понапрасну не беспокоили Тихона, а иногда раздавал лакомства. Дети по детскому телеграфу вызнали, что когда-то Яков Анисимович уехал на заработки в Америку, там познакомился с Тихоном, да так и остался при нем помощником.
— Что значит друг, — говорил Володя.
То, что Тихон — Патриарх, он еще не очень понимал. Но чувствовал, что Тихон — большой-пребольшой человек. И потому говорил всегда вежливо, как с учителем.
Володе известно было, что некоторые живущие в Патриарших покоях монахи, да и Яков Анисимович тоже, на хлеб добывают пошивом и ремонтом обуви. Брали недорого, а делали хорошо. Володе как-то тоже довелось отнести Якову Анисимовичу пару обуви. Тот осмотрел, сказал, что сделает, и велел приходить тогда-то и тогда-то. В назначенный день Володя пришел, но Якова Анисимовича не было. В мастерскую на зов спустился Тихон, спросил, что нужно, и сказал, что сейчас найдет. Прошло некоторое время. Володя сидел в саду рядом с Салтаном и ждал, когда же выйдет Тихон. Салтан шевелил хвостом и тоже ждал, шумно дыша. Наконец Тихон вышел. На лице — несколько расстроенная улыбка.
— Не могу найти! — сказал. — Ты обязательно зайди чуть позже. А то подожди, Яков Анисимович скоро придет. Или хочешь — Салтан тебя покатает.
Пес, конечно, команду понял и лизнул своим огромным языком мордашку Володи. Володя был, что называется, щуплый. Салтан легко повез мальчика, ступая золотистыми лапами чинно, не торопясь, как и его хозяин.
— Володя, ты понапрасну не беспокой Патриарха, — сказала мать, получив наконец пару обуви.
— Патриарх! — воскликнул Володя. — А что же у него никакой охраны, кроме Салтана, нет?
9 декабря 1924 года день стоял ясный, с небольшим снежком. Состояние здоровья Святейшего Патриарха было неважным, однако он продолжал служить литургии. И сейчас Святейший готовился служить: праздновалась икона Пресвятой Богородицы «Знамение». Яков Анисимович был рядом, помогал Святейшему.
Нападение на Патриаршие покои в Донском монастыре было внезапным — влетели, что-то разбили. Уже смеркалось, лиц не видно. Раздался выстрел. Все, кто был в доме, бросились к Святейшему, который находился в своем кабинете. Раздался еще один выстрел, от которого все оцепенели. «Неужели Патриарх убит?» — возникла страшная мысль. Нападающие исчезли внезапно, будто это были не люди, а бесы. Оказалось, убит не Святейший, а Яков Анисимович Полозов. Святейший очень тяжело переживал утрату своего друга и помощника.
Патриарх Тихон скончался в Бакунинской больнице в марте 1925 года. Прошел слух, что умер Святейший не от сердечного приступа, а от яда. Кончина пришлась на праздник Благовещения.
«Теперь я усну… крепко и надолго. Ночь будет длинная, темная-темная». Такими были последние слова Святейшего Патриарха Тихона. Ночь длилась семьдесят лет. Воистину темная ночь.
Шел 1932 год. Высокий, красивый человек с лицом поэта, по виду священник, говорил проповедь. Речь была под стать утонченной внешности — нараспев, как читают стихи. Однако многих больше привлекало его облачение: штучное, зеленого бархата. Патриаршее облачение. Священником был обновленческий митрополит Александр Введенский. Со дня смерти Святейшего Патриарха Тихона прошло семь лет. Кончина Святейшего обросла многочисленными легендами. Согласно одной, тело его было украдено большевиками и сожжено; согласно другой, тело было спрятано в тайном месте верными людьми.
— С Патриарха снял, — довольно громко сказал старик с мешочком за плечами, посмотрев на облачение проповедника.
— Что, что ты говоришь?! — зашикали на него. — Ты-то откуда знаешь, болтун!
— А он не слышит, он глухой, — сказала стоявшая рядом баба. — Он из нашей деревни.
По храму прошелся ветерок возмущения: как так, глухой говорить не может!
— Да тугоухий, вот и глухой, — отмахнулась баба. — Ему уж сто лет!
Дедок каким-то образом вдруг оказался у самой солеи. Он довольно легко передвигался для столетнего. Посмотрел, вскинув слипшуюся бороденку, на красавца священника и повторил:
— С Патриарха снял. А Патриарха большевики сожгли. Он святой.
И вышел из храма.
Лжемитрополит продолжал говорить, прикрыв глаза, — как бы в экстазе. Однако старичка заметил. Неприятно было такое явление, как будто из трагедии Пушкина «Борис Годунов».
Облачение было не Патриарха Тихона, но, как и патриаршее, тоже сшитое на фабрике купцов Оловянишниковых. Как оно попало к обновленцу, Бог весть. Таких облачений на фабрике Оловянишниковых было сшито два. Одно было подарено покойному Патриарху, и похоронили того именно в нем.
Считалось, что могила Святейшего в Донском монастыре пуста, и это вот уже семь лет порождало разные слухи. Патриарх Тихон после смерти стал легендой. НКВД после кончины Патриарха дал негласное указание: найти могилу и изъять святыню. В склепе под алтарем храма гроба с телом Патриарха не оказалось.
Обретению его мощей в Донском монастыре, через шестьдесят восемь лет после кончины, предшествовал пожар в только что отреставрированном храме. Этот огонь стал проводником Божественной благодати. Стихия огня помогла обнаружить мощи Святейшего Патриарха Тихона — первого Патриарха после более чем двух веков синодального правления. Как и когда построен был верхний, ложный склеп, неизвестно. Кто додумался его выстроить, чтобы защитить мощи Святейшего, тоже неизвестно.
В своих воспоминаниях архимандрит Тихон (Шевкунов) описывает старичка, которого привел замечательный батюшка Даниил. Этот старичок заявил, что захоронение Патриарха расположено на пять метров восточнее.
Наконец мощи Святейшего были найдены. Они сохранились нетленными. Есть свидетельство епископа Тихона Шевкунова, участвовавшего в обретении мощей, что сохранились не только кости, но и большая часть тела. Патриарх Алексий II лично благословил поднять гроб с мощами святителя. Облачение из зеленого бархата, сшитое на фабрике купцов Оловянишниковых, было в целости и сохранности.
За други своя
19 октября (1 ноября) 1981 года Русской Зарубежной Церковью был причислен к лику святых келейник Патриарха Тихона Яков Анисимович Полозов. Прожил он 45 лет, большую часть из которых находился возле Святейшего и был его правой рукой. Патриарх называл Якова Анисимовича «мой Иаков». Об их отношениях свидетельствует письмо Полозова к Тихону (публикация Н. Кривошеевой в Вестнике ПСТБГУ):
«Ваше Высокопреосвященство!
Милый дорогой Владыко, когда изволите прибыть домой? Хоть дома не имеем, но я Дисну считаю домом. И я по Вас, дорогой Владыко, соскучился и прошу Вас: поскорей приезжайте. И я знаю, что для Вас там плохо, наверно. Вы уже исхудали, и Бог Вас знает, как живете, может, и голодные. Сидите там, Бог Вас знает. О дорогой Владыко, как же без Вас жить, Вы себе не можете представить, как бы все опустело. Конечно, легко написать, а как пережить? И зачем меня оставили в Дисне, я и сам не знаю и удивляюсь, но Бог изволит. Затем до свидания, дорогой Владыко. Прошу благословить хоть заочно, остаюсь покорной слугой Вашей. Яков.
Июня 19.1917 года […]
Поскорей, Владыко, приезжай домой, а то скучаю».
Родился Яков Анисимович 23 октября 1879 года в Виленской области в деревне Раевщино, в крестьянской семье. Он рано остался сиротой, воспитывала его старшая сестра. Жили в нужде, хотя Яков не чуждался никакой крестьянской работы. Двадцати лет в надежде на заработки он уехал в Северную Америку, устроился сторожем при церкви. Именно там будущий Патриарх, а тогда епископ Алеутский и Аляскинский Тихон обратил на него внимание и духом прозрел в нем своего верного друга и помощника. Вскоре Яков Анисимович стал келейником владыки Тихона и оставался в этой должности до своей кончины 9 декабря 1924 года.
Якова Анисимовича арестовывали дважды: в марте 1921 года и в марте же 1922 года. И оба раза обвинения Полозову ограничивались общими фразами об антисоветской деятельности. Находящееся в архивах ГПУ агентурное донесение говорит, что «обвинительных материалов нет, необходимо временное задержание в целях воздействия на Тихона». Новый начальник 6-го отделения ГПУ Евгений Тучков знал, какие именно меры воздействия на Патриарха применить: аресты Полозова отразились на здоровье Патриарха, усилилось заболевание сердца. «У меня всех арестовали, взяли моего Якова Анисимовича, чего им нужно, пусть меня берут, а не его, это мне все сюрпризы преподносят», — сказал Святейший, переживая заключение своего келейника. В августе 1922 года Полозова отпустили.
Ночью 9 декабря 1924 года на покои в Донском монастыре, где находился Святейший Патриарх Тихон, был совершен налет. Полозов пытался обороняться. Святейший поспешил на шум, увидел, что келейник его убит. Банда скрылась, а в дом приехали чекисты во главе с Тучковым, заявившим, что это было нападение белогвардейцев.
Кончина Якова Полозова — воина-христианина, положившего душу и жизнь «за други своя», — воистину подвиг христианской любви и жертвенности.
Заслуживает внимания и судьба его супруги. Наталия Васильевна Друцкая-Соколинская была одной из последних выпускниц Николаевского Дворянского института. Как и Яков Анисимович, она рано осталась без родителей, имение было заложено за долги, и попечение о ней взял на себя граф Шереметев. Родственники ее после октября 1917 года эмигрировали, а она решила остаться, работала в конторе простой служащей. Знакомство ее с Яковом Анисимовичем было трогательным. Наталия Васильевна очень хотела получить благословение Святейшего, и Яков Анисимович помог ей. Они обвенчались в 1920 году и в своем недолгом браке действительно были как один человек — один дух, одна плоть.
Овдовев, Наталия Васильевна второй раз замуж не вышла. Закончила фельдшерские курсы, стала медсестрой. В 1940 году была призвана на военную службу, прошла всю войну, дошла до Берлина, имела ордена и медали. После войны работала в разных медучреждениях Москвы. Сын Наталии Васильевны и Якова Анисимовича, крестник Святейшего Патриарха Тихона, скончался в 2003 году.
В судьбе Наталии Васильевны Полозовой, исполненной скорбей и военных трудностей, проступает, как икона, образ святой мученицы Наталии, свято хранившей память о муже-мученике и прожившей до конца своих дней, даруя людям христианский свет и утешение.
Новая кондитерская фабрика
Большая зала Дворянского собрания довольно сильно изменилась за прошедшие годы, но сохраняла еще величественные черты, нравившиеся новой власти, — она напоминала пышный пьедестал для победителей.
Эти стены любили звуки званых приемов: негромкие приветливые голоса, торжественную музыку. То, что происходило сейчас, званым приемом не было. По стенам стояли стулья, в середине велено было поставить кафедру. Низенькая и кривоватая, она придавала всему происходящему довольно нелепый вид. В целом обстановка напоминала судебное разбирательство, однако и на суд все это тоже мало походило. И тем не менее это был суд.
Процесс возник внезапно и как-то ниоткуда. Ни одно из обвинений истцов не было подтверждено. Аргументы защиты просто игнорировались, и явные нарушения процессуального кодекса никого со стороны обвинения не смущали. Были обнаружены враги советской власти, а это — главное.
За перегородкой теснились совершенно разные люди. Их было много, очень много для одного судебного заседания — 86, по документам. Было ясно, что многие из обвиняемых встретились впервые. Судьи, впрочем, считали, что обвиняемые намеренно делают вид, что не знают друг друга. Бледная молодая мать с ребенком на руках держалась из последних сил, время от времени пытаясь присесть, но мест не хватало. Возле нее стояла плотная женщина с добродушным лицом и большими руками. Она то брала на руки ребенка, чтобы той было полегче, то негромко просила сидящих уступить место. В какой-то момент она бесстрашно крикнула:
— Есть спирт? Принесите спирт! Здесь больная. Я фельдшер, принесите спирт!
Спирта не принесли. Женщину с ребенком разрешили наконец усадить на колченогий стульчик.
Фельдшерицу обвиняли в «контрреволюционной истерике», в которую она «впала» во время проверки храма сотрудниками ЧК. Говорят, даже дала кому-то в глаз.
Все ждали начала судебного заседания по процессу: старики, подростки, мужички, вчера только приехавшие в Петроград, священники.
Ждал и митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин. Он был главным обвиняемым. Митрополит стоял отдельно — человек пятидесяти лет с мягким лицом в сильных очках. Один раз он снял очки и протер их.
Владыку в Петербурге любили, хотя священство в столице вызывало неоднозначную реакцию народа. Были пастыри, к которым текли нескончаемые людские реки, но на общем фоне их было немного. После обновленческого раскола отношение к священству стало еще более прохладным. Но владыку Вениамина многие помнили в Петрограде просто потому, что он помогал им лично — делом, словом, молитвой. Говорили, что у многих одиноких женщин из «Общества Пресвятой Богородицы» удачно сложились судьбы потому, что они послушали владыку и нашли в себе силы изменить жизнь, поступая так, как говорил он. Митрополит Вениамин довольно часто бывал на дальних рабочих окраинах Петрограда для совершения треб и по делам благотворительности.
…И вдруг владыке вспомнилось детство. Василий, будущий митрополит Вениамин, жадно читал жития святых, как будто к нему это имело прямое отношение. Теперь он стоит обвиняемым на суде. Обвинение предъявлено несправедливое: сопротивление власти. Фактически его преследовали за принадлежность к Православной Церкви.
«Первохристианам предлагали выбор: поклониться алтарю цезарей или нет, — возможно, подумалось владыке. — У нас все проще и яснее. Мы уже осуждены, мы обречены. Обречены? А вот этот пункт надо рассмотреть. На что мы обречены — на Пасху? Да, на Пасху».
За перегородкой стояли рядом мальчишка — чистильщик сапог, опрятный, пахнущий одеколоном, торговец-мусульманин и еще много-много людей. Среди них был карлик — совсем как дитя. Стоял, сложив ручки на животе. Только однажды выкрикнул звонким фальцетом:
— Несправедливо! Несправедливо!
Обвиняемые даже заулыбались — такой смешной был голос и его маленький хозяин.
Душно, приближалась гроза. По Гороховой улице ветер нес тополиный пух. На Гороховой в Петрограде, как известно, располагалась Чрезвычайная комиссия.
Завершались первые пять лет Октября. Страна получила небольшую передышку после Гражданской войны. Внимание власти обратилось к экономике и законодательству. Курс был взят на новую экономическую политику, разрешающую частное предпринимательство. А законы создавались для того, чтобы это предпринимательство контролировать и пользоваться его плодами. Разработан новый Уголовный кодекс, который вступил в силу 1 июня 1922 года. И вот теперь большевики решили торжественно отметить пятилетие власти и рождение нового Уголовного кодекса показательным судебным процессом. Духовенство подходило для обвинения лучше всего. И не просто духовенство, а иерархи. Именно такие, как митрополит Вениамин: верные Христу, любимые паствой, образованные.
Голод, которым отмечено начало десятилетия, стал подходящим предлогом для проведения масштабного грабежа под названием «Кампания по изъятию церковных ценностей». Первыми жертвами кампании 29 апреля 1922 года стали протоиерей Леонид Богоявленский, настоятель Исаакиевского собора, и председатель «Общества объединенных православных приходов Петрограда и губернии» профессор Юрий Новицкий. Арестована была также большая часть правления Общества. Большевики начали с Исаакия — любимой петербургской святыни.
Начало судебного заседания, материалы которого войдут в историю под названиями «Петроградское дело» и «Дело митрополита Вениамина», затягивалось. Обвиняемые должны были «дойти до готовности». В этом обычном следовательском «дойти до готовности» теперь было что-то утонченно-злобное.
Карлик, которому вдруг стало душно, беспомощно и отчаянно вскинул ручку. Видимо, снова хотел закричать. Но потом махнул ручкой и замер — сцепив пальцы на животе. Фельдшерица массировала виски молодой женщине с ребенком. Мусульманин сидел мрачнее тучи и только изредка шипел:
— Шайтан, шайтан!
В его покрасневших от напряжения глазах появлялось яростное свечение.
— Чем я вам не обер-прокурор? — пошутил человек с сытым и по виду добродушным лицом, в котором, однако, мелькнуло что-то плотоядное, когда наконец доложили о ходе судебного заседания по делу митрополита Вениамина.
Евгений Тучков не так давно получил новое назначение, но распространяться о том не спешил. По одним документам, он занял пост начальника 6-го отделения СО ОГПУ в мае 1922 года. По другим документам — в декабре 1922-го. Но как бы там ни было, именно Тучков в то время был главным «предпринимателем», наладившим производство дел по обвинению в контрреволюционной и религиозной пропаганде. Одной из его идей было создание сети церковного шпионажа, чтобы можно было с ее помощью окончательно скомпрометировать Церковь в глазах много пережившего за последние года народа.
Истцом по Петроградскому делу выступил известный большевистский деятель Петр Красиков. Элегантный, с усиками, уже немолодой человек, в его облике было что-то от прожженного хлыща. Красикову нельзя было отказать в умении говорить и в особенном, отрицательном, обаянии. Это был человек очень неглупый и упорный. А эти два качества вместе — большая сила. Красиков сделал карьеру большевика, и сделал ее блестяще. Петроградское дело было ему необходимо, как свежая вишенка на торте.
В Москве, в резиденции Святейшего Патриарха в Донском монастыре царила настороженная тишина. С утра у Святейшего был сердечный приступ, в келье еще пахло мятными каплями. Однако Патриарх уже принимал кого-то, и судя по всему — из Петербурга.
— Владимир? Красницкий? — переспросил Святейший, хотя ему уже было известно, что именно этот «священник» выступит главным свидетелем обвинения.
От обновленцев можно было ожидать всего. Но это было прямое предательство. Владимир Красницкий был хорошим хозяйственником. Отличался тем, что тонко чувствовал политический ветер, был щепетильно законопослушен и чрезвычайно честолюбив. Одно время состоял в «Союзе Русского Народа». Был одним их тех, кто на громком процессе Менделя Бейлиса подтверждал употребление раввинами крови христианских младенцев. Святейший хорошо помнил Красницкого — неуверенные порывистые движения, болезненная впечатлительность, небольшие мутноватые глаза. В некоторых ракурсах у Красницкого наблюдалось заметное сходство с Ульяновым-Лениным.
В этот день Красницкий чувствовал себя неважно. То руку прихватит, то ногу. Однако ему казалось, что говорить он будет спокойно и с достоинством. Он не мог предположить, что в момент дачи показаний на суде его захлестнет неведомая волна и он на несколько секунд просто потеряет дар речи. «Шайтан, шайтан!» — прошипел торговец-мусульманин, заметив, что Красницкий запнулся. «Бог тебе судья», — буркнула фельдшерица.
Митрополит Вениамин слушал молча. Он молился.
«Десять. Десять человек. Господи, неужели всех расстреляют?»
Владыка был готов к ответам на вопросы и внешне выглядел спокойно, почти как всегда.
— Подсудимый гражданин Казанский, — вызвал следователь.
Вот как описали владыку на суде очевидцы:
«Митрополит Вениамин поднимается со своего места и размеренным шагом, не спеша, опираясь одной рукой на посох, а другую приложив к груди, выходит на средину зала. На лице его нет признаков ни волнения, ни смущения. Чувствуется привычка двигаться и говорить под устремленными на него глазами масс. Он скуп в движениях, скуп в словах, не говорит ничего лишнего, отвечает по существу. И только иногда, в силу большой разницы во взглядах, в силу той пропасти, которая отделяет представителя монашествующего духовенства от мирянина, к тому же антирелигиозного, в его ответах чувствуется как будто уклончивость, что не удовлетворяет допрашивающих, создается взаимное непонимание».
— За распространение идей, направленных против проведения советской властью декрета об изъятии церковных ценностей, с целью вызвать народные волнения для осуществления единого фронта с международной буржуазией против советской власти…
«Нет, четверо. Я тоже. Всего четыре. Слава тебе, Боже, что только четыре!»
Когда наконец дали слово, владыка Вениамин сказал:
— Я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре, жизнь или смерть, но что бы вы в нем ни провозгласили, я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение и скажу: «Слава Тебе, Господи Боже, за все!»
Трибунал приговорил к смертной казни — расстрелу десятерых человек. ВЦИК, оставив приговор в силе, заменил шестерым смертную казнь тюремным заключением. Четверо — митрополит Вениамин, архимандрит Сергий (Шеин), профессор Новицкий и адвокат Ковшаров — были расстреляны в августе того же года. Все остальные обвиняемые, восемьдесят с лишним человек, заключены в тюрьму.
Это был первый судебный процесс, в котором проявилось подлинное отношение советской власти к Церкви. Это были первые игры красного террора, пробовавшего свои силы в борьбе со священством.
Фонарик
В летописи скита говорится, что в декабре 1917 года хлеба скитяне получили 1 фунт (360 г.) на брата. По всей обители ходили тревожные сквозняки: нечем топить, голодновато. В калужских лесах, говорили местные, объявились разбойники, угрожавшие разорить обитель и отнять у монахов золото. Несколько случаев эти слухи подтвердили. Местонахождение скита было уязвимым. Скитяне срочно организовали нечто вроде внутренней охраны. Уже рядом с Оптиной раздавались подозрительные ружейные выстрелы. Несмотря на опасность, в скит приезжали духовные чада старцев, помогали чем могли. В воспоминаниях есть немало поучительных и трогательных моментов, а также свидетельств необыкновенной помощи Божией.
— Церковь сохранит себя, даже если останутся всего три человека: архиерей, священник и мирянин, — примерно так утешал своих чад старец Нектарий. Витиевато, по своему обыкновению, предсказывал грядущие события.
В феврале 1918 года состоялся первый визит новой власти. Небольшой отряд красноармейцев провел инвентаризацию всего монастырского имущества, включая имущество скита. Опись проходила грубо, бесцеремонно, некоторые вещи были попорчены. 18 мая 1919 года для сохранения обители была предпринята попытка создать музей Оптиной пустыни. Определили штат — 22 человека. Музей включал 120 строений, в том числе и знаменитую «хибарку», где принимали старцы, монастырский сад с фруктовыми деревьями, которых было более тысячи, и кожевенную мастерскую. 30 сентября 1919 года был произведен первый арест. Взяты под стражу и заключены в Козельскую тюрьму сроком на один месяц епископ Михей (Алексеев), игумен Пантелеймон (Аржаных) и Никон (Беляев), будущий преподобноисповедник.
Старец Анатолий (Потапов), прозванный Младшим, был невысокого роста, подвижный и сухонький человек. Внешне он поразительно напоминал Московского батюшку, протоиерея Алексия Мечёва, которого очень любил. Отчасти сохранилась их переписка — уникальное свидетельство подлинно духовных отношений. Они слышали друг друга на расстоянии. И если один говорил: «Господи, помилуй!», другой в Духе отвечал «Аминь!».
9 июля 1922 года в Оптину приехала чрезвычайная комиссия и начала следствие. Принялись за старца Анатолия Младшего. Допрос длился довольно долго. Однако после допроса старец казался сравнительно спокойным и в дальнейшем, до самой кончины, сохранял ровное молитвенное душевное состояние. По его просьбе арест был отложен на один день. Что значил один день, чекисты понять не могли и отсрочку дали, видя, что старец не стремится убежать и настроен в общем мирно. Для острастки пригрозив, велели готовиться к отъезду из Оптиной. Старец смог вернуться в свою келью. В монастырском саду, за которым ухаживали, несмотря на бурные события, пахло белым наливом. Из всех сортов яблок этот поспевает первым. Келья старца оставалась закрытой до самого рассвета. Около шести утра, в то время, когда начинается ранняя обедня, старец скончался. Тело было обнаружено и быстро приготовлено к погребению, согласно уставу. К полудню пришли чекисты и строго спросили: готов ли старец? Келейники ответили, что готов, и пригласили войти. Посреди кельи уже стоял гроб с телом старца.
Почти все храмы Оптиной были закрыты, и литургия совершалась только в Казанском соборе, где старца Анатолия и отпели. Все, кто был на отпевании, вспомнили, что не так давно старец стоял возле могил Амвросия и Иосифа. Долго молился. Затем в задумчивости сказал: «Атут ведь вполне можно положить еще одного. Как раз место для одной могилки. Да, да, как раз…»
Закрытие Оптиной пустыни пришлось на Вербное воскресенье 1923 года. Были арестованы музейные работники и представители духовенства. Старец Нектарий находился в знаменитой хибарке. Когда чекисты туда вошли, их встретила темнота, в которой то загоралась, то гасла маленькая точка света. Старец Нектарий стоял перед иконами и играл небольшим фонариком. То включит, то выключит. Вид его выражал почти детскую покорность.
— С ума сошел старик, в игрушки играет, как ребенок! — сорвалось у одного из чекистов.
В хлебный корпус, где решили разместить заключенных, от хибарки шла дорожка, покрытая льдом. У старца Нектария болели ноги, и потому ходил он медленно, с трудом. Чекисты подгоняли его, а он падал и снова вставал. Пытался идти и снова падал. Для предварительного заключения старца поместили в перегороженную комнату, во второй половине которой размещались охранники. Перегородка была не до потолка, чтобы охранники могли наблюдать, что делает заключенный. Охранники много курили. Дым тянуло сквозняком на половину старца. Он задыхался, кашлял и еще больше слабел. Вскоре старца Нектария перевели в Козельскую тюрьму. Там его из-за резкого ухудшения зрения поместили в тюремную больницу, приставив часовых.
Когда дознание закончилось, старца Нектария выслали из Козельска. В его келью для поиска спрятанных сокровищ привели человека, практиковавшего оккультные дисциплины. Источником света в келье старца была керосиновая лампа. Когда оккультист сделал первые пассы, в комнате воцарилась непроницаемая мгла — свет лампы словно исчез, растаял в этой адской тьме. Человек растерялся и стал паниковать — задрожали руки, сорвался голос. В соседнем помещении читала Псалтирь монахиня, у которой были четки старца Нектария. Она взяла их и с молитвой начертала крестное знамение в сторону кельи старца, услышав первые панические крики. Едва она начертала крест, мгла исчезла, и снова стало светло. Сокровищ, конечно, не нашли, на четки старца и внимания не обратили, а именно они и могли бы считаться подлинным сокровищем.
Разлука с Оптиной отразилась на старце Нектарии. Он изменился в лице, никого не принимал, почти не ел, а только молился. Болезни, связанные с ногами и зрением, стали сильнее. Однажды помощник старца, выходя, увидел, как тот стоит на коленях и тянет руки к иконам. Так ребенок зовет мать, которая спряталась от него. Старец Нектарий весь устремился к образам, он словно не видел и не хотел видеть ничего вокруг. Через некоторое время произошла разительная перемена. Старец вышел к чадам во всей силе духа. Сказал, что ему явились все почившие Оптинские старцы и сказали: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад». И он тогда вернулся к старчеству.
Скончался старец Нектарий в 1928 году. В 1935 году грабители разорили его могилу в поисках сокровищ. Поскольку спешили, оставили гроб с телом стоять, прислонив к дереву. Утром деревенские дети, углубившись в лес, увидели странное зрелище: у дерева стоит монах. Только монах стоял в гробу! Словно из земли вышел.
— Монах, монах из земли вышел! — закричали дети и побежали в деревню.
Пришедшие изумились: руки старца были мягкими, как у живого.
Так были обретены мощи старца Нектария. Его нетленное тело было снова предано земле с пением «Святый Боже».
Оптину вернут Церкви в 1987 году, первая служба состоится в 1988 году. Но эти полвека молчания не означают, что старчества не было. Оставались духовные чада старцев, среди которых и почитаемый ныне как святой преподобноисповедник Севастиан Карагандинский. Духовными чадами переписывались важнейшие сведения, сохранялись документы, по которым довольно хорошо можно представить себе жизнь Оптиной двадцатых годов, где переплелись ощущение рая и работа адова.
Оптину старцы называли «третьим раем». Первый — до грехопадения. Второй — при Господе Иисусе Христе. Третий — Оптина пустынь.
Параллельно оптинской традиции не прерывалась традиция старчества московского. Из замечательных священников-подвижников наиболее известен отец Алексий Мечёв, прославленный в лике святых в 2000 году. Его даже называли Московским батюшкой. Создание «монастыря в миру» также связано с именем отца Алексия Мечёва. «Город есть та же пустыня, — объяснял духовным чадам отец Алексий, — со всеми страхами и испытаниями». Спасение в пустыне только одно — постоянная молитва, как можно более частое воспоминание о Господе и обращение к Нему с покаянием и просьбой о вразумлении. В городе так же, как в пустыне, можно устроить обитель, насельники которой будут заниматься необходимыми делами, а жить согласно Христовым заповедям. Община при храме святителя Николая в Клённиках показала, что это возможно.
В начале двадцатых годов еще не вполне оправившаяся от войны страна занялась внутренними вопросами. Организовывались колхозы, шло огромное строительство разного назначения заводов и других предприятий. Как верующему человеку жить в условиях новой советской реальности, вопрос непраздный.
Для получения паспорта нужно было заполнить анкету, в которой были пункты о вероисповедании и об отношении к религии. Старец не собирался получать паспорт — он уже знал, что скоро его кончина. Весну и начало лета 1923 года он провел в городе Верея, очень сильно болел. Но даже во время болезни старец не оставлял своего монастыря в миру: отвечал на письма, принимал приезжающих к нему чад. Этот монастырь в миру, созданный общиной храма во имя святителя Николая в Клённиках, напоминал Оптину. Многие из прихожан отца Алексия бывали в Оптиной у старца Анатолия Младшего. Они замечали сходство Оптиной и Клёнников: бережное отношение друг к другу, строгость жизни, любовь к молитве. 22 июня 1923 года отец Алексий скончался. Тело перевезли из Вереи в Москву, хоронили на Лазаревском кладбище. Теперь такого кладбища в Москве нет. Когда оно было упразднено, тело отца Алексия перезахоронили на Введенском. После прославления старца в 2000 году в 2001 году были обретены его мощи. Теперь они покоятся в Никольском храме в Клённиках. Старец вернулся.
22 июня 1923 года освободили из-под ареста Святейшего Патриарха. Святейший хорошо знал отца Алексия Мечёва и почитал его. Как только Патриарха освободили из-под ареста, он отправился на Лазаревское кладбище. Туда стекалось множество верующих. В облачении (его арестовали прямо в нем), взяв открытую пролетку, Святейший поехал на отпевание. Заметив его, толпа взволновалась, возникли заторы. Множество верующих спешило подойти под благословение Патриарха. Не исключены были провокации и даже покушение. Пролетка двигалась медленно и наконец достигла кладбища. На Лазаревском стоял храм Святого Духа, занятый обновленцами. Святейший вышел из пролетки и двинулся к храму. Все ждали: войдет или нет. Это был вновь удобный повод для провокации, но Бог миловал, ничего не случилось. Поднявшись по ступеням, Патриарх остановился на паперти и стал молиться о упокоении новопреставленного. Снаружи храма.
В первой половине двадцатых годов обновленческих храмов становилось все больше. Соответственно, патриарших — все меньше. Патриаршие храмы были переполнены, и порой там оставались ночевать те верующие, кто шел издалека. Понемногу стало еще более явным сравнение города с пустыней. Часто в пустыне храм был расположен далеко от кельи пустынника. И приходилось преодолевать немалое расстояние для того, чтобы принять участие в Божественной литургии. Верующие двадцатых годов двадцатого века, встававшие затемно для того, чтобы успеть в любимый храм к своему духовнику на другой конец Москвы, воистину были подвижниками. После литургии шли на службу, как рыбачьи лодки — в тяжелое человеческое море.
Торжество Православия
— Ваня, Ваня, вставай!
Высокий, строгого вида, со смелой складкой между бровей, священник наклонился над спящим молодым человеком, сыном, осторожно потряс за плечо. Лицо его было почти суровым, а движения нежными и осторожными. Отец будил сына и не хотел, чтобы кто-то еще проснулся.
Сын пробудился сразу. Видно было, что такие побудки не впервой и не очень приятны. Однако встал, перекрестился, наскоро умылся и сел у стола рядом с отцом. Когда тот спит, непонятно. Но это же батюшка…
— Благословен Бог наш…
Чистая лампада горела ровно и радостно, как на Пасху: у батюшки всегда Пасха. На часах было начало пятого. Отец и сын приступили к чтению утрени. Когда закончили, снова легли в кровати. Еще можно часа полтора-два поспать.
Днем сын на рабочем месте стал тихонько напевать «Волною морскою», навеянною утренней службой. По счастью, сослуживцы слова не расслышали, а только поняли — человек устал, не выспался, вот и напевает что-то. Но вообще об Иване Васильевиче было известно, что он сын священника. И какого священника!
Отец Василий Постников прослужил в храме Воскресения в Барашах двадцать один год и еще одиннадцать лет в храме Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище, куда был переведен в 1914 году. Благоговейность и проповеднический дар отца Василия были известны далеко за пределами Москвы.
По воспоминаниям епископа Арсения (Жадановского), «вся жизнь отца Василия резко разделяется на два периода. Первый, более продолжительный — это его приходская церковно-общественная деятельность, замечательная в том отношении, что в ней проявилось стремление отца Василия ко всему высокому, идеальному, выделяющее его из ряда других собратий… Так в деле, в дневной страде, без отдыха проходила жизнь отца Василия до революции. С нею же кончились уроки по Закону Божию в гимназиях, прекратились попечительства, закрылись богадельни, отошло кладбище. И тогда все внимание, всю духовную энергию он направил на внутреннее созидание себя и своей семьи. Начался второй период его краткой, но глубоко содержательной жизни. В это же время он обнаружил ревность по вере и как бы выдержал экзамен по хранению Православия. Второй период — время внутренней работы над собой, когда отец Василий выступил перед нами как углубленный в молитву пастырь и твердый хранитель Православия».
В 1906 году при деятельном участии отца Василия был организован первый в Москве Приходской Совет — по сути, новый и необычный административный орган. Вот что вспоминает епископ Арсений: «Это было так ново, что даже епархиальное начальство сомневалось в успехе начинания Воскресенского в Барашах пастыря, придававшего большое значение живым силам Церкви». Однако это начинание себя оправдало. В первые же месяцы существования совета благотворительная деятельность, которую он координировал, принесла щедрые плоды.
Благотворительность была для отца Василия одним из главных моментов жизни Церкви. Он оказывал помощь в самых разных и порой непривычных формах. По его благословению и при прямом участии изыскивались деньги на ремонт и содержание богаделен, различных приютов, на разнообразную медицинскую помощь и даже на рождественские елки для неимущих. Порой делались денежные ссуды нуждающимся мирянам.
После революции такая деятельность, казалось, была уже невозможна, но теперь представилась возможность помогать и пострадавшим за веру. Отец Василий воистину был ангелом-хранителем страждущих. Помощь его, как молитвенная, так и материальная, была неоценима. Нескончаемые человеческие потоки на Ваганьково в то время — тому свидетельство.
В двадцатые, отстаивая чистоту Православия, отец Василий показал нрав настоящего исповедника. Сопротивление обновленцам стоило ему должности настоятеля любимого храма и здоровья, несколько раз его арестовывали. Однако в нем были поистине божественные силы. Вот что вспоминает епископ Арсений: «Отцу Василию пришлось уступить обновленцам и удалиться, своим терпением и настойчивостью он все же отстоял право православных священников совершать панихиды на всех московских кладбищах, что и было официально засвидетельствовано гражданской властью». Это было небольшое, но подлинное торжество.
Оставив должность настоятеля, отец Василий стал много времени посвящать умному деланию, видимо, предчувствуя скорую кончину. Любовь к Иисусовой молитве была у него всегда, но теперь эта молитва приобрела в нем новое качество. Многие вспоминают, что отец Василий — такой строгий — стал относиться к людям с особенным трепетом и вниманием, с подлинно Христовой любовью.
В поисках учителя умной молитвы отец Василий даже обратился к вождю имяславцев афонскому архимандриту Давиду (Мухранову). Отец Василий желал только обучения монашескому деланию, и многие убеждения афонского учителя не разделял.
Вскоре последовал арест. Отец Василий попросил передать ему в тюрьму четки. Вот что вспоминает епископ Арсений: «Он <…> был чрезвычайно обрадован, получив их. На свидании, показывая сыну через решетку эту дорогую для него вещь, он целовал ее и благодарно улыбался. Во все последующее время он почти не расставался с четками, и домашним часто приходилось видеть его с ними в самоуглубленном состоянии. В знак любви <…> к молитве по четкам последние были вложены ему, умершему, в руку, оставшуюся, кстати сказать, сложенной для совершения крестного знамения».
По выходе из заключения отец Василий служил преимущественно дома. Дети отца Василия с особенной теплотой вспоминают эти богослужения, которые для них были праздником. Внимание пастыря обратилось на семью, это была настоящая домашняя церковь.
За три месяца до своей кончины отец Василий, словно готовясь, посетил Серафимо-Дивеевский и Понетаевский монастыри, приложился к святыням. Он завершал свои земные дела и передавал их в руки Пречистой Заступницы, которую очень почитал.
На Прощеное воскресенье 1927 года отец Василий отслужил обедню, а вечером стал обходить дома прихожан, что делал каждый год перед началом поста. В этом году он смог посетить только близлежащие дома. К ночи отцу Василию стало очень плохо, вызвали врача. Три дня отец Василий лежал в болезни и, видимо, страдал. По губам было заметно, что он шепчет Иисусову молитву. Доктор, осмотрев больного, выразил надежду, что кризис пройдет. Домашние, понадеявшись на выздоровление, занимались своими делами. Трудно было предположить, что отец так скоро угаснет.
25 февраля с отцом Василием остался только сын Василий. Состояние больного в этот день внезапно ухудшилось, ему дали святой воды из источника преподобного Серафима, он смог выпить только глоток. Последние слова его были: «Мне хорошо».
В субботу тело батюшки принесли в храм Николы Ваганькова. Проститься со старцем пришло множество людей: и монахи, и миряне. Хоронили отца Василия в Неделю Торжества Православия. Когда несли гроб на кладбище, внезапно повалил густой снег…
«Через длинный ряд веков своего существования, — говорил отец Василий, — Церковь показала мощную силу своего культурного значения. Она поддерживала в мире дух любви, она смягчила человеческие нравы, она неизменно проповедует на земле мир и в человецех благоволение. От нее, ее проповеди, от лучших ее представителей народы питались высшими истинами, в ней находили свой источник наиболее драгоценные идеи человеческого разума. Но она давала не только идеи, их дает и философия; Церковь имеет средства воспитывать волю, не призывать только, а приучать к нравственной жизни, молитвою укреплять дух, заповедями просвещать совесть, примерами святых вдохновлять, таинствами возрождать, подвигами поста и воздержания дисциплинировать волю. В ней заключена целая стройная система истинно человеческого христианского воспитания. Из всех учреждений земли она одна только всегда стояла и стоит на страже нравственности».
Феникс
Обстоятельства были чрезвычайные. Ташкентской епархии срочно требовался новый архиерей. Пока Патриарх Тихон находился под домашним арестом, в епархии произошла смута: некоторые священники из высшего духовенства ушли в раскол. Как в первое время христианства, возродились диспуты: кто за кого. Даже на ташкентском базаре спорили о судьбах Православной Церкви.
Со стороны новой власти, поддерживавшей раскольников, особенно усердствовал бывший миссионер Курской епархии Ломакин. Отвергший сан священник, он теперь стремился к вершинам новой карьеры. Впоследствии Ломакин возглавил антирелигиозную пропаганду во всей Средней Азии, но пока пробовал свои силы в Ташкенте. Оппонентом его был недавно назначенный священник собора, которого знали как врача-хирурга, и отличного хирурга. Многие из пациентов специально приходили на диспуты, чтобы послушать, что говорит их доктор.
Ломакин был блестящий демагог. Однако был один пунктик, против которого у него не находилось аргументов. В конце его страстной речи из плотной толпы нередко раздавался вопрос:
— Скажи нам, когда ты врал: тогда, когда был попом, или теперь?
Это нервировало. Причиной неудач, конечно, был новый священник: с копной густых волос, полный, очень внушительного вида. Священник имел слабое зрение, но в народе говорили, что он видит руками, — немудрено, если позади столько хирургических операций.
Новый пастырь походил на философа. Говорил обстоятельно, очень умно, но для простого народа понятно. Этим «философом» был будущий святитель Лука, в миру — врач Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий. Позже в автобиографии он напишет о Ломакине: «На несчастном хулителе Духа Святого страшно сбылось слово псалмопевца Давида: смерть грешников люта. Он заболел раком прямой кишки. При операции оказалось, что опухоль уже проросла в мочевой пузырь. В тазу скоро образовалась глубокая, крайне зловонная полость, наполненная гноем, калом и мочой и кишевшая множеством червей. Враг Божий пришел в крайнее озлобление от своих страданий, и даже партийные медицинские сестры, назначаемые для ухода за ним, не могли выносить его злобы и проклятий и отказывались от ухода за ним».
— Ваше дело не крестить, а благовестить, — словами апостола Павла сказал Валентину преосвященный Иннокентий на священнической хиротонии.
«Быть ему архиереем», — подумалось тогда владыке Иннокентию. Что да, то да — вопрос о новом епископе в Ташкенте весной 1923 года стоял остро.
Преосвященный Иннокентий созвал съезд духовенства Ташкентской и Туркестанской епархий по выбору кандидатов в епископы. Выбрали двух: архимандрита Виссариона и будущего святителя Луку. Накануне хиротонии уже было известно об обновленческой смуте, которую возглавил в Москве протоиерей Александр Введенский. Преосвященный Иннокентий выступил со смелой проповедью против обновленцев. Однако два влиятельных священника демонстративно ушли в раскол, вызвав тем самым новые беспорядки. Преосвященному стали угрожать. Верных в Ташкентской церкви осталось совсем немного. Преосвященному Иннокентию пришлось уехать в Москву, а будущий владыка Лука и протоиерей Михаил Андреев решили все же провести съезд и выбрать архиерея. Оповестили верующих, совершили необходимые приготовления и даже поставили в известность ГПУ с просьбой прислать наблюдателей от светской власти. ГПУ наблюдателей не выслало.
Преосвященный Андрей Уфимский (князь Ухтомский) был сослан в Среднюю Азию и по пути следования к месту ссылки оказался в Ташкенте как раз в то время, когда проходил епархиальный съезд. Такова была воля Божия, и так вел его Божественный Промысл. Незадолго до ареста владыке Андрею удалось повидаться с Патриархом Тихоном, и тот наделил его полномочиями избирать кандидатов в епископы и рукополагать их. Из двух кандидатов владыка одобрил именно будущего святителя Луку, хотя тот был только священником, а канонически епископ избирается из монашествующих.
Для пострижения в монашество было все готово: Евангелие, крест, новое облачение, вода, ножницы, свечи. Небольшая спальня заперта изнутри, плотные шторы завешены.
— Лука. В честь апостола и евангелиста Луки, покровителя врачей и иконописцев.
Преосвященный Андрей вначале предполагал назвать нового архиерея в честь страстотерпца и целителя Пантелеймона, ведь по роду занятий будущий святитель был врачом. Однако владыка видел, что в новом избраннике, как и в святом апостоле Луке, открылись огромные дары, и не сомневался, что сделан верный выбор — в согласии с волей Бога. Будущий владыка сочетал хладнокровие и трезвость врача-хирурга с искренней и глубокой, можно сказать, с ним родившейся верой.
В 1919 году осенью у него умерла от туберкулеза жена, и доктор остался вдовцом с четырьмя детьми, за которыми стала ухаживать его медсестра София Сергеевна. Смерть жены, которую Валентин Феликсович тяжело переживал, способствовала, однако, рождению его как пастыря, духовного лекаря для тысяч людей.
«Феникс, — возможно, подумалось владыке Андрею, — птица Феникс. Этот человек умер для прошлого и возродился для будущего».
«Как Церковь Христова», — ответило что-то внутри сердца.
Совершить епископскую хиротонию, да еще и тайную, в Ташкенте возможности не было. ГПУ работало отлично: как только о хиротонии становилось известно кому-то кроме тех, кто ее совершает, новоназначенного архиерея сразу же арестовывали. Преосвященный Андрей написал письмо двум ссыльным архиереям, Даниилу Волховскому и Василию Суздальскому, с просьбой совершить над подателем архиерейскую хиротонию. Владыки находились в ссылке в городе Пенджикенте в ста километрах от Самарканда.
Отъезд будущего епископа нужно было скрыть. О легенде, объясняющей его отсутствие, позаботились заранее. В больнице доктора ждали четыре пациента, которым необходима была операция. На день отъезда он назначил все четыре и с помощью Божией успешно провел их. А ночным поездом уехал в Самарканд, в сопровождении диакона, одного иеромонаха и старшего сына Миши, которому недавно исполнилось шестнадцать лет.
Из Самарканда в Пенджикент местные извозчики ехать очень боялись. Говорили, что на этой дороге часто нападают басмачи. Наконец нашелся один нищий смельчак. Будущий святитель не спал уже несколько дней. В дороге он еще смог бороться со сном, но на первой же остановке в чайхане сон победил его — голова сама собою склонилась на дастархан. Сон был коротким, всего 45 минут. Однако силы возвратились полностью, и владыка считал, что это Господь так укреплял его в пути.
Оба владыки, Даниил и Василий, встретили кандидата с любовью. Хиротонию совершили наутро в церкви святителя Николая, при запертых дверях и без колокольного звона.
«При хиротонии посвящаемый склоняется над престолом, а архиерей держит над его головой раскрытое Евангелие.
В этот важный момент хиротонии, когда читали совершительную молитву таинства Священства, я пришел в такое глубокое волнение, что всем телом дрожал, и потом архиереи говорили, что подобного волнения не видели никогда. Из церкви преосвященные Даниил и Василий и протоиерей Свенцицкий вернулись домой несколько раньше, чем я, и встретили меня архиерейским приветствием: „Тон деспотии ке архиереа имон…“», — вспомнит святитель Лука.
Патриарх Тихон, ни минуты не сомневаясь, признал эту хиротонию законной.
Уже в пожилом возрасте святитель Лука окончательно потеряет зрение и оставит медицину.
Владыка скончался в 1961 году. Его книга «Очерки гнойной хирургии», вышедшая в 1934-м, стала основополагающим трудом в этой области медицинской науки и была удостоена Сталинской премии. На издании стояло имя епископа Луки. Автор настоял на том, чтобы сан епископа был указан.
Красный и красный
Высокий плотный человек в щеголеватой форме на секунду остановился у массивной, старорежимной двери в кабинет в здании на Лубянке. Входить он не торопился, ждал. По коридору навстречу шел молодой белобрысый чекист, носик — уточкой. Старший поджидал его.
— Новые поступления, Яша?
Яков козырнул, но сохранил свойский тон:
— Здра, Евгений Александрович! Так точно: кружковцы.
— И отставной военком Пестов?
— Так точно!
Молодой чекист выразил готовность продолжать разговор, но старший дал отбой.
— Ладно, Яша, потом. Иди.
Шел 1925 год. Еще свежа была память о кончине Святейшего Патриарха Тихона. Евгений Александрович Тучков продолжал работу над шпионской сетью церковников. Это был зенит его деятельности и «славы». О Пестове он знал хорошо, и было бы странно, если бы не знал.
1
У этого человека, несомненно, был вкус к жизни. Он ел с аппетитом, спал от души и не боялся работать. Он довольно рано понял, что плод от посаженного и выращенного дерева гораздо более сладкий, чем с чужого, и потому любил плоды своих трудов. Он происходил из крестьянского сословия, где смолоду ценят то, что есть, и умеют добиваться, чего хотят, даже если для этого нужно терпение. Хотя вряд ли амбициозный человек считает терпение добродетелью.
Евгений Тучков, один из самых жестоких людей в ОГПУ и НКВД, при первом знакомстве казался открытым, доверчивым человеком. Но это был оборотень. Осведомители из обновленцев прозвали его «игумен», и он это прозвище любил. Сам в шутку называл себя советским обер-прокурором. Он был из тех большевиков, для которых партия и ее идеи были средством манипуляции, а новое государство машиной, в которой он лично — незаменимая деталь. В высшей степени практическое и трезвое отношение! Чахоточный фанатизм Дзержинского Тучкову был чужд. В нем была ярость, превращавшая его мгновенно из своего парня в чудовище. В том, как он был одержим большевизмом, проступало нечто нечеловеческое. Порой казалось, что это сам бес. Оборотень заметен даже на немногих фото. Человек с сытым лицом, напоминающий дикого вепря-людоеда из древних легенд.
В юности он был учеником кондитера, и этот опыт, возможно, отразился на всей его жизни. Он понял, как важно пропитать тесто для того, чтобы обычный хлеб превратился в торт. Ведя дело Патриарха Тихона, Тучков сразу смекнул, что для Православной Церкви обновленчество будет подобно этой самой пропитке. И потому уделял много времени работе с обновленцами, обещая им спокойную, сытую жизнь. Однако обновленцев Тучков презирал. Патриарха Тихона он ненавидел и принимал как неизбежное зло, но обновленцев презирал и разговаривал с ними надменно.
Жизнь Тучкова поразительно связана с жизнью Православной Церкви после революции. Порой кажется, если бы не было Тучкова — как контрастной жидкости, — многие фигуры и ситуации церковной жизни не попали бы в поле зрения исследователей. А с Тучковым на рентгеновском снимке истории видны все мелочи.
К началу Первой мировой войны Евгений Александрович успел побывать и обувщиком, и кожевником. Видно, что человек искал себя. За плечами были четыре класса, в арсенале — любознательность и острый ум, в котором с годами от подозрительности проступит нечто поистине дьявольское. В Первую мировую войну, будучи молодым человеком, Тучков прежде всего понял, что надо выжить. Как ему удалось устроиться писарем в тыловом штабе и снискать симпатии начальства, чтобы сохранять за собой не особо доходное, но теплое писарское место, неизвестно, однако на фронте Тучков почти не был. Об этом периоде его жизни мало сведений.
Что пробудило в нем ненависть к религии, трудно даже представить. Вряд ли он получил в детстве травму, поразившую его на всю жизнь. Все же это был человек тяглого сословия, не склонный к сильным и долгим переживаниям. Но мотивы были. Основных — два: страх и зависть. Из них вырастает злопамятство, месть, с помощью которых можно построить новый мир, по рецепту интернационала. Молодой человек ждал своего часа. И час настал.
Почти сразу же после вступления в партию Тучков начал заниматься религиозными организациями и здесь, несомненно, нашел себя. Он стал практически советским Победоносцевым! В 1922 году Тучков — уже начальник 6-го отделения СО ОГПУ, занимавшегося борьбой с религиозными организациями. Все двадцатые годы он был одним из мозговых центров советского государства по выработке антирелигиозной политики, секретарем Комиссии, проводившей, согласно декрету, отделение Церкви от государства.
Тучков любил клевету за ее универсальность. Он был мастер по изобретению клеветы. Одним из его «шедевров» стал план «шпионской» сети церковников, готовящих развал страны на благо мирового империализма.
Весной 1925 года Тучков был значительной фигурой в ОГПУ. У него выработался свой стиль работы. Уже существовало и постоянно пополнялось дело «№ 32530 по обвинению гр. Белавина Василия Ивановича (Патриарха Тихона) по 59 и 73 ст. ст. УК»; состав преступления по 59-й статье включал в себя «сношение с иностранными государствами или их отдельными представителями с целью склонения их к вооруженному вмешательству в дела Республики, объявлению ей войны или организации военной экспедиции». Подобного рода обвинение предполагало расстрел с конфискацией имущества. Патриарх Тихон, возможно, знал об этом деле.
21 марта, всего за несколько дней до кончины Святейшего Патриарха, Тучков вызывал его на допрос. «Работали» они уже давно. Тучков не раз давал понять окружению, что они с Патриархом, что называется, сотрудничают. Создавать образ — один из методов работы Тучкова. Но Патриарху народ верил, а Тучкова боялся.
Эти «беседы» с Тучковым оставляли у Святейшего чувство разверзшейся в один миг адской бездны, в которой гаснет все, даже время. Чтобы в человеке обитал такой ад, Тихон и представить раньше не мог. Последний разговор был особенно тяжелым. Оба понимали, что с кончиной Патриарха начнется если не смута, то новый виток репрессий. Тучков уже радовался удаче. Все его действия против Церкви были медленным и верным умерщвлением Патриарха. Это был почти идеальный план, созданный в сатанинском вдохновении: наносить точечные удары вокруг Патриарха, чтобы убить его самого. Дьявольские, абсолютные шахматы. Пат. Святейший уже близок к кончине. И это даже хорошо, что умрет своей смертью. А слабость Церкви будет налицо.
И все же эта последняя беседа что-то задела в Тучкове. Как все мужики тяглого сословия, он был очень набожен — задним чувством, почти суеверен. Допрос длился довольно долго. Патриарх, обвиняемый в контрреволюционной деятельности, признаков тревоги не проявлял. Порой ему становилось хуже, он откидывался на спинку стула. Приносили лекарства, Патриарх принимал их, и допрос продолжался. Тучков очень хорошо знал, что давить лучше всего тогда, когда боль уходит. Но обычные методы на Патриарха не действовали. Наоборот, гэпэушнику казалось, что Патриарх издевается над ним. Казалось бы, чего еще от Тихона ждать, но Тучков был задет.
Вскоре после кончины Патриарха Тучков начал массовую обработку архиереев: запугивая, склонял их на сторону обновленцев. «Беседы» проходили на Патриаршем подворье, где некогда прогуливались Святейший Тихон с Салтаном. Одним из собеседников однажды оказался владыка Иосиф (Чернов). Владыка углядел в советском «обер-прокуроре» мужика и порой трогал его до слез, Тучков не знал — то ли радоваться своему собеседнику, то ли злиться на него.
— Сколько козочек было?
— Да были козы, Иван Михайлович, — отмахивался Тучков, — вы лучше подумайте, что вас всех скоро не будет. Церкви без власти не будет. Писание ваше, чай, читали? Так что вот — смотрите, как Введенский себя держит.
— А у меня была хорошая бабушка, — отвечал как бы невпопад владыка. — Как она хорошо умела работать, как она пекла хлеб! Муки, дрожжей возьмет, замесит вот так по-особенному…
— Да знаю, Иван Михайлович, хлеб-то печь и без дрожжей можно, — отвечал Тучков, чуть не улыбаясь. — Мы с вами о важном — о Церкви говорим!
— Так вот, бабушка-то моя мне говорила, будут архиереи женатые, в галифе ходить. Так ты с этими архиереями дела не имей, — ответил владыка Иосиф и взглянул на Тучкова ясными, пронзительными глазами. Тот понял, что «Ивана Михайловича» уговорить не удастся.
В 1939 году Тучкова уволили из ГУГБ НКВД в звании майора. После Второй мировой войны, уже стариком, Евгений Александрович попросил пригласить к себе… Патриарха. В 1957 году им был Алексий I (Симанский). Был ли это переворот в сознании или последняя шутка «советского обер-прокурора» — неизвестно. Однако это факт — Алексий I был у Тучкова.
2
Революция набирала силу. Императорская армия стала Российской армией. Солдаты так и говорили: мы не знаем, кому служим. Эхо доносило: не знаем, кому кланяемся.
Молодой человек собирал вещи к отправке на фронт. Решение оставить учебу для более важных, как казалось ему тогда, дел пришло мгновенно. Как можно сидеть за партой в училище, когда на фронте нужны новые люди, — там решается судьба страны.
Спустя много лет он увидел в этом своем решении Промысл Божий, выведший его из стен училища, чтобы вновь вернуть в него, но уже совершенно другим человеком. «Вышел Савл, вернулся Павел», — скажет о себе позже Николай Евграфович Пестов.
На портрете времени Первой мировой войны Николай Пестов похож на воинственного ангела. Чистое, вдохновенное лицо с выражением детского упорства и детской же мудрости. Эта душа жила обещанием рая, который видела совсем рядом, только руку протяни. Наконец люди станут помогать друг другу, не станет ни сословий, ни собственности, а будет золотой век, о котором он читал в одном из романов Достоевского.
Николай Евграфович с юности обладал удивительным влиянием на людей. Не очень высокого роста, с властным голосом. По книгам, которые он написал, будут воспитываться целые поколения. А пока способности молодого военного были оценены полковым начальством. Ранней весной 1917 года Пестов был избран членом полкового комитета. После Февральской революции карьера его пошла стремительно вверх. Вскоре он был назначен членом полкового суда и одновременно избран в исполком как председатель от полка. Удивительно, как в этой личности, обладавшей разнообразными дарованиями и титанической работоспособностью, ужились воин — выдающийся офицер, ученый, чьи труды до сих пор не потеряли актуальности, и богослов, нашедший подходящий для времени язык проповеди.
Осенью 1917 года Пестов вернулся в родной Нижний Новгород, поступил на госслужбу. В августе 1918 года он был арестован вместе со многими другими офицерами и дворянами. Сорок человек было расстреляно, Пестов избежал этой участи. Бог хранил его, хотя Николай тогда меньше всего думал о Боге.
Как все офицеры, он был вынужден встать на учет и получить назначение в органы Всевобуча. Для Пестова, как для многих молодых людей тех лет, христианство воплощалось больше в Толстом, чем в Оптинских старцах. Жить и работать на благо людей — это казалось единственно верной дорогой жизни. В декабре 1918 года Николай вступил в Коммунистическую партию. Быть в партии было дважды выгодно. Во-первых, установилась связь между ним, воспитанным в совершенно другом мире, и людьми нового мира, в котором говорили на этом странном аббревиатурном языке: Всевобуч, Всероглавштаб. Во-вторых, идеи большевиков во многом соответствовали его исканиям. Доклад Пестова о положении дел в Нижегородском Всевобуче произвел сильное впечатление. В нем удачно сочетались основательность старого, академического подхода и вдохновенная скупость новой идеологии. Николая Евграфовича пригласили в Управление Всевобуча при Всероглавштабе. И здесь, как когда-то в российской армии, открылась блестящая карьера. Пестов по окончании курсов стал военным комиссаром. А это уже власть. Та самая, настоящая, Савлова власть. Прошло еще немного времени, и Пестов был назначен окружным военным комиссаром Приуральского военного округа.
Перелом произошел внезапно. Что в точности случилось с Пестовым на фронте, неизвестно. Его воспоминания достаточно расплывчаты. Но точно понятно, что его сердце услышало голос Бога. Комиссар Пестов принял Христа. Он плохо помнил Евангелие, которое, несомненно, читал в школе и которое ему лично не было нужно. Но к нему пришел Христос, Который был ему необходим. Летом 1921 года Пестов уволился из рядов РККА и вернулся в Высшее техническое училище, чтобы продолжить образование.
Вскоре пришло в жизнь Пестова и Евангелие. Профессор Марцинковский вел курс лекций для студентов технических вузов. Одна из лекций называлась «Жил ли Христос?». Подкупало название: точное, без лишнего мудрствования. Сердце Николая Евграфовича уже готово было для принятия Благой Вести. «Внезапно точно пелена упала с глаз, в простых словах Евангелия, которое читал лектор, я услышал ответ на мучившие меня вопросы. Этот вечер стал поворотным пунктом… С лекции я вышел христианином. Началась моя новая просветленная жизнь. Новые силы, неизведанные ощущения ворвались в душу. Уже не скорбь и тоска, но неизреченная радость наполняла душу, давая силы жить, работать, учиться, — писал он в дневнике. — Путь Евангелия и осуществление в жизни заповедей Христа — вот теперь мой путь, моя жизнь!»
Пестов снова включился в работу. Теперь это была помощь в организации христианских лекций. Профессор Марцинковский заметил Николая и всячески старался поддерживать его деятельность в христианском студенческом кружке. Технический вуз стал своеобразным училищем христианской молодежи. В аудиториях, где преподавали научный коммунизм, под маской курса атеизма проходила фактически катехизация.
В жизни Пестова будут и Лубянка, и Бутырка. Будет арест в 1925 году. Поначалу в камере были все вместе — уголовники, студенты-теософы, штайнерианцы, и христиане. Есть версия, что теософов и христиан велела перевести в отдельную от уголовников камеру сама Крупская. Студентов по очереди вызывали для допроса. Возможно, Николаю и довелось увидеть плотного человека с лицом повара или кондитера. Возможно, даже «беседовать» с ним. Но в документах нет упоминаний, что делом Пестова занимался Тучков, хотя все дела, касающиеся религии, были в его ведомстве. Пестова выпустят, и он вернется к занятиям наукой. В его жизни были и Вторая мировая война, и гибель сына Коли. Были годы занятий наукой и богословием. Но все это — скорби, открытия, успех — воспринято как отражение той единственной встречи со Христом, Который дал Своему избраннику долгую, насыщенную жизнь.
Во второй половине двадцатых годов репрессии, прошедшие волной после «петроградского дела», отчасти стихли. В приходской жизни большое значение приобрели так называемые «двадцатки» — инициативные группы мирян, управляющих приходскими делами. В двадцатки, или приходское собрание, выбирали сельчане или горожане, приход. Власть на первый взгляд к двадцаткам относилась лояльно, но через них удобно было воздействовать непосредственно на священника. Например, выставить ему счет за землю или помещение, при том, что часто священник не мог выплатить требуемую сумму. Двадцатки могли быть зарегистрированы как юридическое лицо. Такой юридической единицы, как храм или епархия, для Советов не было. Соответственно, никакой собственности за храмом числиться не могло. Но приходское собрание как общественная организация могло зарегистрировать за собой даже землю, не говоря о необходимом имуществе. В сельсовете и горсовете составлялся договор аренды, по которому приходское собрание, а фактически — Церковь должна платить большие налоги.
В отличие от патриаршей, обновленческая церковь как общественная организация существовала. Возможность легализоваться была очень притягательной приманкой в руках власти. Церковь стояла как бы на краю обрыва.
Первая волна репрессий сделала свое дело: нарушены были связи между епархиями, а это мешало совместной деятельности высших иерархов, так, что порой вообще не было известно: прибыл новый епископ на свою кафедру или нет.
Властью готовился план по ликвидации Православной Церкви целиком.
Подарок митрополита Макария
Статный, высокий человек только что закончил молитву. Своим видом он напоминал пророка Иоанна Крестителя, взятого Иродом под стражу ради сохранения собственной власти.
Человек прошел из молельной в кабинет. Клобук — высокий головной убор — белел пятном на аналое в полутьме молельной комнаты. Он привлекал внимание, мешал сосредоточиться на письме, которое очень нужно было написать. Этот клобук был подарком митрополита Макария (Невского) ему — митрополиту Крутицкому и Коломенскому Петру (Полянскому), временно исполняющему обязанности Патриарха — Патриаршему Местоблюстителю. До выборов Патриарха еще не скоро.
И снова владыка Петр посмотрел на белый клобук. Он был подарен ему во время последнего визита в Угрешский Никольский монастырь, где находился владыка Макарий. Несмотря на пережитые скорби, связанные с увольнением с Московской кафедры и нездоровьем, владыка Макарий был бодр для своего возраста, разумом ясен и исполнен Божьего Духа.
«На крестный путь владыка благословил, не иначе. Потому и белый. Спасителев», — подумал о клобуке митрополит Петр.
Современники отмечают, что и внешностью, и нравом владыка Петр был русский из русских — сочетание мягкости и силы. Его видимая покорность, подлинно монашеская тихость скрывали нрав твердый и порой излишне принципиальный.
Однако письмо надо было закончить. Оно гласило:
«Меня ожидают труды, суд людской, но не всегда милостивый. Не боюсь труда — его я любил и люблю, не страшусь и суда человеческого — неблагосклонность его испытали не в пример лучшие и достойнейшие личности. Опасаюсь одного: ошибок, опущений и невольных несправедливостей, — вот что пугает меня. Ответственность своего долга глубоко сознаю. Это потребно в каждом деле, но в нашем — пастырском — особенно».
Закончив письмо, владыка отложил его. Писать было больно. Перечитав строчки, понял, что лучше написать не мог бы. Ничего лишнего. Оставалось передать верным лицам два распоряжения. Одно — на случай кончины, другое — на случай заключения. Ареста владыка ждал уже давно, но только совсем недавно, во время молитвы, Господь известил Своего избранника, что теперь уже совсем скоро. ОГПУ не спускало глаз с владыки Петра. Однако вокруг него еще находились люди, которым он мог доверять. Были небольшие сомнения по поводу сделанных распоряжений — будут ли исполнены? Кто из иерархов и как воспримет эти распоряжения?
Когда именно арестуют, предугадать было нельзя. Чекисты любили приходить либо рано утром, либо ночью. Чтобы выбить из колеи, раздавить, сломать. Монахам было проще: они спали понемногу в течение суток, а ночное бдение и ранний подъем значился во всех монастырских уставах. Владыка снова поблагодарил Бога, что он монах. Он тяготел к монашеству с юности, но только после пятидесяти лет его желание исполнилось.
Митрополит Петр положил письмо в портфель, портфель — на стол, словно собирается в дорогу. И прошел в молельную комнатку, где был устроен иконостас. Здесь пахло ладаном, свечами и маслом. Сюда, кроме владыки, почти никто не входил. На аналое — раскрытая Псалтирь. Рядом с Псалтирью белел клобук.
Господи, да будет воля Твоя! Говорят, порой Господь позволяет пересмотреть всю жизнь для того, чтобы собраться в час испытаний. Владыка Петр вспоминал.
Переезд в Москву в 1918 году произошел торопливо, как и все события тогдашних лет. Действительный статский советник Петр Полянский до октября 1918 года занимал одно из ведущих мест в Учебном комитете, который вскоре ввиду перемены власти был закрыт. Почти в этом же месяце Полянского выбрали в секретариат Поместного Собора. И переезд в Москву стал просто необходим.
К тому времени Петру было 56 лет. Он удивительно легко обживался на новом месте, или так только казалось. Дело само шло ему в руки, за что бы он ни брался. Жил он тогда у брата, священника Василия Полянского, служившего в храме святителя Николая, называемом Николы на Столпах.
С Патриархом Тихоном Петр знаком был задолго до революции. Теперь Святейшему требовался помощник. Требовался именно такой человек, как Петр Полянский: опытный и мгновенно реагирующий на ситуацию. В новой жизни ожидал разрыв с домашними, что владыка отлично понимал.
— Я не могу отказаться. Если я откажусь, то буду предателем Церкви, но если соглашусь, подпишу сам себе смертный приговор.
Постриг в монашество и священническую хиротонию над Петром совершил митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский). Владыка Петр чувствовал, что его жизнь связана с жизнью митрополита Сергия. Более разных людей трудно найти.
Митрополит Сергий — замкнутый и строгий, не только видящий человека насквозь, но и умеющий управлять людьми. Он был одним из самых авторитетных и, можно сказать, даже самым авторитетным из церковных иерархов. В 1917 году это был худой высокий человек, лица которого, кажется, видно не было из-за бороды, усов и очков. Обращал на себя внимание лоб — выпуклый, какой бывает у политиков и мыслителей. Митрополит Сергий был архиереем-политиком. Он мог не нравиться, но с его мнением нельзя было не считаться. Когда раздавался его как бы потрескивающий низкий голос, все замолкали.
Петр Полянский был совсем другим. Он вызывал безотчетное доверие, он нравился. Красивый внешне человек, открытый, с прекрасной речью и приятным голосом. Он был подлинный монах и вместе замечательный организатор. От него шло тепло жалости, чего так не хватало исстрадавшимся горожанам, которые в большинстве своем состояли из вчерашних крестьян. Владыка был, что называется, сердобольный. Но он не был политиком — не чувствовал, где, какую и от чего можно получить выгоду и как и кого можно повернуть для этой выгоды. Однако когда говорил проповедь, чем-то похожий на купца — дородный, степенный, вспоминают очевидцы, его слову верили и следовали. Так что обновленцы вскоре обнаружили, что теряют паству, а их прихожане ходят слушать митрополита Петра.
А он, не оставляя тяжелого священнического служения, занимался сбором средств для помощи ссыльным и заключенным священникам. Его стараниями у многих были хлеб и лекарства. В те годы он воистину стал кормильцем для многих страждущих.
Чрезвычайно много значило для владыки Петра знакомство с митрополитом Макарием (Невским). Владыка Макарий находился в негласной ссылке, в Николо-Угрешском монастыре, куда будущий владыка Петр приезжал к нему для беседы и для совета. Ему нравилось в старце Макарии все— мягкая манера разговора и скрытая под ней строгость. Владыка Макарий отзывался о Петре с теплом: простая душа!
Поездки в Угрешу были для владыки Петра передышкой в новой работе.
Обязанности правящего архиерея были знакомы ему и по организационной деятельности до революции, и по работе в секретариате Поместного Собора 1917–1918 годов. Теперь ему самому предстоит стать правящим архиереем. Это нечто совсем другое. Однако едва совершена была новая хиротония, в октябре 1920 года, владыку Петра арестовали и сослали в Великий Устюг на три года. В Великом Устюге он имел возможность служить литургию при сослужении всего местного духовенства. Жил владыка сначала в доме знакомого священника, а потом ютился в сторожке при храме, где ловко управлялся с небольшим домашним хозяйством. По истечении срока ссылки вернулся в Москву.
И сразу оказался в центре событий. Святейший Патриарх Тихон назначил его своим помощником. Вскоре владыка Петр был возведен в сан архиепископа. Через некоторое время — в митрополита Крутицкого. Вскоре митрополит Петр был включен в состав Временного Патриаршего Синода. И первым делом новый митрополит отказался от компромиссов с обновленцами. С этого момента ГПУ начало новую облаву.
Весной 1924 года пришло известие, что митрополит Макарий очень болен, парализован. Владыке Петру хотелось поехать в Угрешу — увидеть старца. Наконец желанная поездка состоялась. Владыка Макарий встретил митрополита Петра с прежней теплотой. Они довольно долго беседовали.
— Приезжают ко мне и спрашивают: у нас теперь две Церкви — красная и Православная. Церковь разделилась. Куда нам податься? И что, вы думаете, ответил им? — не без юмора спрашивал почти девяностолетний старец.
— Как разделилась? — с изумлением отвечал владыка Макарий. — Этого не может быть. Я знаю одну только Церковь — Православную, которая всегда едина и неделима. Не Церковь разделилась, а люди от единой Церкви отходят!
После короткой прогулки владыка Петр усаживал старца в кресло. Приходила келейница старца, Ольга Серафимовна Дефендова, беззаветно любившая его. Старец благословлял всех, как своих детей.
— А моя могилка кем-то будет хранима? — вдруг спрашивал владыка Макарий. — Прилетит ли на нее птичка, пропоет ли песенку?
Мысль о своей скорой кончине старца не оставляла.
— Что вы, владыка, — опускалась на колени Ольга Серафимовна и вместе с ней и духовник, — кто же оставит вашу могилку? Да и не надо так скоро умирать.
А старец снова о смерти:
— Нет, я чувствую, что умру. Зачем мне жить? Я стал теперь всем в тягость. Служить не могу, ничего не делаю.
— Слава Богу, вы на своем веку потрудились, дорогой владыка, — утешает Ольга Серафимовна, — пора и ручкам отдохнуть.
— Ну, слава тебе, Господи, утешила меня, а то я заскорбел, — закончил разговор старец.
По возвращении в Москву владыка Петр попал в новый, гораздо более тревожный круговорот. Зимой 1924 года при разбойном нападении на Патриарха был убит его келейник — Яков Полозов. После этого убийства болезнь Патриарха обострилась — Святейший трудно переживал эту утрату. Митрополит Петр почти все время проводил с Патриархом. Работоспособность и выносливость его были поистине божественными.
В апреле 1925 года Патриарх Тихон скончался. Еще на Рождество им составлено было следующее распоряжение: «В случае нашей кончины наши патриаршие права и обязанности, до законного выбора нового Патриарха, представляем временно высокопреосв. митрополиту Кириллу. В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам вступить ему в отправление означенных прав и обязанностей таковые переходят к высокопреосв. митрополиту Агафангелу. Если же и сему митрополиту не представится возможность осуществить это, то наши патриаршие права и обязанности переходят к высокопреосв. Петру». Это были права Местоблюстителя, который должен управлять Церковью до созыва Собора и избрания нового Патриарха.
Митрополит Агафангел и митрополит Кирилл находились в ссылке, когда Святейший скончался, и патриаршие права и обязанности перешли к митрополиту Петру.
Владыка Ярославский Агафангел (Преображенский) был старше и опытнее двух других кандидатов. При советской власти он занял жесткую позицию, так же как и владыка Петр, и с властью договариваться не хотел. Возможно, ввиду преклонного возраста с ним обошлись сравнительно мягко.
Митрополит Кирилл находился весной 1925 года в заключении, фактически между ссылками. В помещение, где он содержался, почти не проникал солнечный свет — решетчатое окошко выходило в тюремный двор. Заключение длилось уже не первый месяц. Владыка страдал сразу от нескольких заболеваний. Ходатайство о его переводе в другое помещение, по возрасту и состоянию здоровья, удовлетворено не было.
9 апреля митрополит Петр отправил М.И. Калинину, председателю ВЦИК, следующую записку: «Вступая в управление Православной Русской Церковью, долгом почитаю, как гражданин СССР, препроводить Вам прилагаемую при сем копию акта от 7 января 1925 г., собственноручно написанного почившим Первоиерархом Русской Православной Церкви Патриархом Тихоном, коим на случай его кончины патриаршие права и обязанности переданы мне как Местоблюстителю Патриаршего места. Патриарший Местоблюститель Петр, митрополит Крутицкий».
Узнав о кончине Святейшего Тихона, владыка Макарий словно бы ожил и вдруг засобирался в Москву:
— Поедем, поедем! Готовы ли лошади?
Едва удержали старца. Владыка Макарий очень хотел отдать последнюю дань Святейшему.
Владыка Петр приехал в Угрешу, как только смог. Он довольно долго пробыл в келье старца. Визит этот был почти официальным: митрополит Крутицкий и Коломенский исспросил у митрополита Макария благословение на новое, ответственное и опасное, служение. Фактически — на крестный путь.
— Мой белый клобук, — попросил вдруг старец, — дарю тебе мой белый клобук.
Клобук принесли.
— Простая душа! — сказал старец, когда владыка Петр уехал. — В высшей степени достойный человек.
Митрополит Макарий скончался в Угреше в 1926 году. Последние дни его были полными покоя. Во время похорон старца Макария на новом ладном гробе вдруг открылся замочек. Словно покойник, так много думавший о смерти, умирать вовсе не собирался. Это было дыхание вечной жизни.
А пока митрополит Крутицкий и Коломенский Петр, Патриарший Местоблюститель, готовился к очередному аресту. На последней «беседе» он сказал, что от полномочий отказываться не собирается.
Взглянув на окно, владыка увидел, как по шторе скользнул бледный след дальнего светового луча от фары. Так и есть! Приехали. Пора собирать вещи.
— Господи помилуй, — через несколько минут постучался келейник.
— Да. — Владыка Петр выпрямился во весь рост, голова чуть наклонена. На крестный путь дан ему белый клобук.
— Приехали, — только и сказал келейник.
По пути в северный поселок Хэ, за полярным кругом, к владыке Петру подошла местная девочка, как видно, плохо говорившая. Ей было уже лет шесть. Владыка вспомнил, как работал с детьми в 1919 году. Он любил детей. Девочка подошла, как будто что-то хотела попросить.
— Ну что тебе, малыш? — ласково спросил владыка Петр и опустился на колени. Ему уже трудно было это сделать. Нестарый еще мужчина превратился в старика без возраста. Может, ему и сто лет.
— На, — вдруг сказала девочка и протянула ему кусок строганины и добавила: — Папа!
В 1936 году в Москву митрополиту Сергию пришла весть о кончине митрополита Петра. Это была ложь, но митрополит поверил. А владыка Петр в это время прогуливался, с трудом передвигаясь, по снежному тюремному дворику.
Владыку Петра арестовали в ссылке в 1930 году и перевезли на Урал, где расстреляли по приговору тройки местного НКВД в 1937-м. Место захоронения владыки Петра неизвестно.
Выборы
Владыка Павлин пробирался с Соловков на Колыму. Трясся в санях по весенней дороге. Признать в этом человеке, закутанном в шкуры, церковного иерарха, невозможно было. Только если повнимательнее вглядеться в задумчивые светлые глаза.
Дорога способствует молитве: владыке Павлину и четок не надо было для счета своих монашеских тысяч коротких молитв, он считал их по стуку сердца. Возница-чухонец тоскливо пел, и это заунывное пение только помогало считать прошения о милости. Сколько же их надо, Господи, чтобы Церковь восстановилась! «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…» И через секунду так же: «…грешнаго».
Владыка Павлин выполнял важнейшее поручение: вел среди ссыльного духовенства опрос, в результате которого, может быть, и состоятся выборы нового Патриарха. Для того ему надобно было объехать и Соловки, и Колыму. На Колыме отбывал ссылку его духовный сын, монах Андроник, и владыка Павлин очень надеялся его повидать и кое-что передать. Идея выборов по переписке принадлежала епископам Павлину (Крошечкину) и Корнилию (Соболеву). Митрополит Сергий вынужден был согласиться с ней.
Была весна 1927 года, Пасха. За девять с половиной лет, прошедших с октября 1917 года, Русская Церковь изменилась очень сильно. Епархии жили сами по себе. Центральные инстанции были настолько слабы, что почти не действовали. А действие как раз было необходимо. И это понимали все иерархи — и ссыльные, и бывшие в заключении. На свободе остались либо обновленцы, либо иерархи, склонные к компромиссу с властью. Такие, как митрополит Сергий.
Тучкова давно привлекала фигура митрополита Сергия. Внушительный вид и властная речь этого владыки производили на людей сильное впечатление. При этом, как казалось Тучкову, этот человек себе на уме: не всегда понятно, что он думает, даже если соглашается с доводами. Известно было, что митрополит Сергий, хотя его мнение учитывалось всеми иерархами, никогда не принимал ни одного решения по церковному вопросу в одиночку. Такое поведение обнадеживало Тучкова: с митрополитом Сергием можно договориться.
В 1922 году Сергий, тогда митрополит Владимирский, выступил вместе с двумя другими иерархами — митрополитом Нижегородским и Арзамасским Евдокимом и митрополитом Костромским и Галичским Серафимом — с воззванием, которое прозвали «Меморандум Трех». Они объявляли, что признают обновленческую церковь единственной канонической Церковью. С этого момента, казалось, с ним все ясно было — как с будущим сотрудником. Но сотрудничество расстраивалось и расстраивалось. А 23 октября того же года митрополит Сергий принес покаяние, публично, в Донском монастыре за литургией, перед Патриархом. И был принят Патриархом Тихоном в лоно Церкви. С тех пор с ним у ГПУ возникли сложности. По-видимому, уступчивый и мягкий, митрополит Сергий обладал огромной волей, позволявшей ему признавать даже самые существенные свои ошибки. Это в планы ГПУ, и в частности Тучкова, конечно, не входило.
Отношения митрополита Сергия и ГПУ порой напоминали взаимный шантаж.
— Я не могу вам ответить сейчас. Мне надо помолиться. Я должен написать. Я должен дождаться ответа.
Чаще всего приходилось слышать именно эти слова при так называемых «беседах», проходивших с довольно изощренным давлением. Но вот какая странность: Тучков заметил, что именно от этого иерарха он устает намного сильнее, чем от других. Как будто щелбан, который ты сам нанес, вернулся тебе с удвоенной силой.
2 апреля 1927 года после короткого слушания заседание Коллегии ОГПУ постановило: «Страгородского из-под стражи отпустить под подписку о невыезде из гор. Москвы. Дело следствием продолжать».
Митрополит Сергий обладал своеобразным юмором. Он тонко чувствовал момент и любил пошутить. По выходе из заключения перед близкими стоял другой человек. С холодными, пронзительными глазами, скупой на слова и по-особенному властный.
— Помните сказку о колобке? — спросил он. — Да: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, я… от ГПУ ушел.
Тогда же, в апреле 1927 года, началась подготовка к созданию Временного Синода, власть в котором почти целиком будет принадлежать заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию.
И тем не менее Церковь продолжала жить. Примечательно, что дело митрополита Сергия, как и дело Святейшего Патриарха Тихона, прекращено не было.
Тучков не любил людей с загадками, а в митрополите Сергии загадка была. То ли дело митрополит Кирилл — ясный, резкий, остроумный. Тучков любил таких противников. С ними было легко расправляться.
Беседа длилась долго. Тучков получал удовольствие, как от игры в шахматы.
— Бросьте, владыка. Мы ведь нужны друг другу. И я за то, чтобы Церковь сохранилась, а разброд на местах прекратился.
«Может он по больному месту вдарить», — пронеслось в голове митрополита Кирилла.
— Так и я за прекращение раскола. Не поддерживайте его.
— К сожалению, это не в нашей власти. Но в нашей власти способствовать лично вам в ваших трудах. Повторяю, мы за то, чтобы Церковь была управляема Патриархом, а вас я вижу как первого кандидата. Я не сомневаюсь, что говорю с будущим Патриархом.
При слове «Патриарх» владыке Кириллу стало почти нехорошо. Вспомнились против воли странные сведения о сборе подписей для тайных выборов Патриарха. Тайные выборы! И надо же было до такого додуматься!
Владыка Кирилл был уверен, что идея этих выборов под надзором ОГПУ принадлежала митрополиту Сергию. Он ошибался. Митрополит Сергий дал согласие только на проведение опроса епископов: считают ли они возможным такой сбор голосов по переписке, и если да, то кого именно назовут кандидатами в Патриархи? Митрополиту Сергию, знакомому с работой ОГПУ не понаслышке, идея не нравилась, но он не мог запретить опрос, так как не был главой Церкви и оставался координационным центром ее только благодаря деятельности других иерархов. Резолюция была такова:
— Пусть каждый выскажется по существу, не входя в рассмотрение вопроса.
То есть скажет: да или нет.
Митрополит Сергий предчувствовал, что это ход заведомо проигрышный, но другого действия ради объединения и сохранения Церкви не предвиделось.
Иерархи были абсолютно уверены, что выборы — внутрицерковное дело и что вовне информация о «сборе подписей» не просочится. Посовещавшись, определили, кто именно сможет провести сбор. Выбор пал на епископа Рыльского Павлина (Крошечкина) и еще нескольких приближенных к митрополиту Сергию лиц.
Объехать места заключения — значило совершить подвиг. Владыка Павлин отличался смелостью, но был доверчив. Как случилось, что о сборе подписей узнало ОГПУ, и в частности Тучков, неизвестно. Однако то, что большинство епископов назвали имя митрополита Кирилла (Казанского), Тучков узнал, едва опрос завершился. Паучья работа продолжилась. И вот теперь Тучков собственной персоной в Вятке, у будущего Патриарха.
Появление самого Тучкова в Вятской тюрьме если и ожидалось, то явно не сегодня. Он явился как снег на голову. Попросил приготовить комнату для допроса. Сказал, что побеседует с гражданином Казанским. Владыка Кирилл находился в заключении с января. Когда вошли охранники, приготовился к худшему, но сердце подсказало иное: «Сам приехал, будет торговаться».
Владыке с первых же лет советской власти ясна была римская политика — «разделяй и властвуй». Что же, ВЧК многого добилась. Внутри Церкви словно бы поселился некий паук, питающийся ее жизнью, растущий не по дням, а по часам, плетущий все новые нити паутины. Как личность, владыка мог противостоять всеобщему разложению, исповедуя Христа, Ему Единому поклоняясь и Его Одного свидетельствуя. Но как церковный иерарх почти ничего сделать не мог. Церкви был нужен Патриарх, но возможности организовать выборы не было, так как почти все высшие церковные иерархи находились либо в ссылке, либо под наблюдением власти и ничего конкретного сделать не могли. Патриарший Местоблюститель Петр Полянский, фактически — глава Церкви, отбывал срок. Связь с ним была, но решать издалека церковные вопросы было трудно. Даже доходящие из Сибири сведения были противоречивы и неопределенны. У многих было предчувствие, что митрополита Петра вот-вот расстреляют. Из высших иерархов, с кем власть решит договариваться относительно сотрудничества, оставался только он — Кирилл.
Митрополит Кирилл был уже немолод. Сердце его было юношески пылким, а ум ясным и холодным. Он понимал, что, раз попав в лапы Тучкова, оттуда не выйти. И лучше не говорить ничего или вести как можно более отвлеченные беседы, так как живым Тучков не отпустит. Он умел вымотать нервы: обольстить, оскорбить, унизить.
— Ну сами подумайте, владыка, что вы такое сейчас — заключенный, по пятьдесят восьмой. Вы враг. Что от вашей Церкви останется, если вас не будет? Уверяю, Церковь будет легализована. Вам нужно только согласовывать с властью перемещения архиереев, настроенных антисоветски.
Митрополит Кирилл взял небольшую паузу. Надо было заканчивать это битье воздуха. Все равно впереди только кончина. Вот как у владыки Владимира или владыки Вениамина.
— Евгений Александрович, мы с вами давно и хорошо друг друга знаем.
— Так, верно.
Неужели упрямый старик согласился на предложение? Тучков не верил себе, но все же надеялся. Митрополит Кирилл договорил пришедшую только что мысль:
— Вы не пушка, а я не бомба, которой вы хотите взорвать изнутри Русскую Церковь.
«Беседа» была на этом окончена. Когда митрополита Кирилла вели в камеру, вспомнилась отчего-то жаркая Персия, где он довольно долго жил и служил.
В Лисьем Овраге, в глухом среднеазиатском местечке, желтоватыми животами кверху грелись на солнышке лисята, там вообще было много лисьих нор. Местные жители зарабатывали на жизнь тем, что убивали лисиц и продавали золотистые шкурки на базаре приезжим. Животные часто забирались в садики местных жителей и портили молодые плодовые деревья и другие растения. Южная картинка: лисица кусает виноград! Почти вся жизнь владыки Кирилла была связана с южными странами.
По решению тройки владыка Кирилл (Смирнов) расстрелян был именно в Лисьем Овраге.
В мае 1927 года по ходатайству митрополита Нижегородского Сергия и с разрешения власти создан был Временный Патриарший Синод при заместителе Патриаршего Местоблюстителя, центральный орган церковной власти, позволяющий координировать действия в епархиях. А в конце июля 1927 года принято Послание «Об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти», которое и стали называть Декларацией митрополита Сергия. В послании было сказано: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла… сознается нами как удар, направленный в нас».
В Церкви появились два новых течения: сергиане — сторонники митрополита Сергия, и «непоминающие» — те, кто не поминал митрополита Сергия за литургией.
Сорок литургий вдали от Родины
Высокий, одетый в чуть потертую рясу монах с приятным лицом перечитывал написанное и, кажется, был недоволен. Внешность монаха была внушительной — степенность, властность, неторопливые движения. О таких говорят: какая бы ни была обстановка, этот человек чувствует себя как дома. Ни беспокойства, ни суетливости в нем не наблюдалось, хотя рукопись, несомненно, его тревожила. Заметна была легкая отчужденность от происходящего. Но то была лишь видимость отчужденности. Волнения, описанные в только что просмотренном, могли бы испепелить не только бумагу, но и его самого. Столько страдания, слез и муки было в этой рукописи!
«Вчера день прошел чрезвычайно сложно. С одной стороны, были такие отрадные переживания, о коих я писал вчера: все было так ясно… А к вечеру (после обеденного сна: а нередко после сна враг и искушает, ибо бывает перерыв в духовной бодрости во благодати) такие мысли пошли снова: (…) гордо поступил я, и не послушался-то я старых епископов, кои иначе решили, и ошибся духовно митрополит Сергий, а главное — „продал-де ты истину Христову“ и „этим соблазнил и соблазнишь многих, кои знают меня“, и придется замаливать этот грех, и выстрадать прощение за него мученичеством… Все это крайне болезненно действовало на душу. Где было искать спасения? Начал молиться… За повечерием канон Богородице читал с сокрушением. Что это такое? Говорит ли это голос Божий через совесть? Или это искушение врага, или испытание допускает Господь, чтобы я прилежнее молился, извергнул тщеславие и смотрел неисчислимо серьезнее на предстоящее впереди в связи с принятым решением? Не знаю… Неопытен я… Нерассудителен… Где мне управлять другими?! Бежать надо, а не учить!..»
Владыка Вениамин (Федченков) происходил из крестьян, бывших крепостных. Одно из воспоминаний детства — женщины, молящиеся над могилками усадебного кладбища. И дьячок, совершенно лесковский персонаж, говорящий ему, тогда мальчику, странные, пророческие слова. Он тогда и подумать не мог, что пророческие. Ведь плачущие женщины и могилки будут уже не в богоспасаемой александровской России, а в РСФСР, новой стране. В которой, по меткому слову Святейшего Тихона, придется жить.
«Павел Андреевич в своем подрясничке, с непокрытой головой, грустно подперев правой рукой подбородок, сказал мне тихо, смотря в землю:
— Я думаю: сколько, чай, здесь лежит святых?
— Каких святых? — с удивлением спросил я его. А кладбище стояло уже другое столетие…
— Да как же? Как терпели-то! Крепостное право легко ли было переносить? А несли без ропота до смерти…
И он замолчал задумчиво, словно вспоминая картины тяжелого прошлого и еще так недавнего. Молчал и я».
Так владыка Вениамин уже на закате лет опишет свои детские годы.
Мысль о святых запала в самую глубину детского сердца. И там созревала всю жизнь. И, созревая, приносила благодатные плоды мира и утешения другим людям. Владыке в жизни довелось знать несколько человек, которых прославят потом как святых уже в новой России, в девяностых и в начале двухтысячных годов двадцать первого века. Он жил во время роковых перемен в стране, со многими выдающимися людьми был знаком лично и оставил прекрасные воспоминания — книгу «На рубеже двух веков», в которой описал эти встречи.
Владыка Вениамин (Федченков) в двадцатые стал епископом армии и флота. С точки зрения большевиков он был «белогвардейским» архиереем. Для такого логично было бы не принять Декларацию митрополита Сергия о лояльности новой власти, однако владыка принял эту декларацию. В то время он находился за границей.
Чтобы не совершить духовной ошибки, владыка Вениамин отслужил сорок литургий — сорокоуст — с просьбой о вразумлении и утверждении разума в истине и о принятии правильного решения. Он вполне понимал, какое значение для всей Церкви имеет эта Декларация и каковы будут ее последствия. Во время этих сорока литургий шел напряженный, порой не чуждый борения, разговор со Христом. И Господь открыл Свою волю. Владыка Вениамин подписал Декларацию митрополита Сергия. Ему пришлось много пережить вследствие этого выбора. Однако скорби и неудобства только умягчили это огромное пылкое сердце. Свои размышления он описал в дневнике «Святый сорокоуст».
Владыка Вениамин был литературно одарен, тонко чувствовал мир и вещи, что было свойственно ему как глубоко верующему человеку и как человеку подлинной культуры. В его книгах — история того, как человек безгранично доверился Богу, стал понимать Его речь и искать Его волю.
Мнение владыки Вениамина относительно Декларации митрополита Сергия о лояльности к новой власти порой менялось: от неприятия — к приятию, и обратно, но, как скажет сам владыка, «один Бог без греха».
Снова мысль монаха возвращалась к митрополиту Сергию, а с ним — к знакомым и полузнакомым лицам, которых он более не увидит. В волнении владыка посадил кляксу. Нет, надо подождать, когда волнение уляжется. Перед глазами снова проплыло лицо Петроградского митрополита Вениамина, тезки, в котором порой мелькало почти детское смиренное выражение.
«Говорили и писали, но я сомневался в подлинности этого предания, будто в последней речи своей на суде владыка Вениамин Казанский сказал такую крылатую фразу: „Душа моя принадлежит Богу, сердце — русскому народу, а тело — вам…“ Я где-то читал или слышал, что такие слова принадлежат не митрополиту Вениамину, а преданию окружающих лиц, притом крайне нелояльных к советской власти (известен целый ряд проверенных фактов, что исторические лица не говорили тех громких фраз, которые потом приписывали им современники или потомки). Это вернее. Митрополит Вениамин был человеком вообще искренним, нелицемерным и простым духовно, никогда не любил играть роль, красоваться. А если он был еще и искренне лояльным, тогда и вовсе недопустимы такие неясные и подозрительные слова».
Убеленный сединами старец и через долгие годы после написания «Сорокоуста» не без трепета вспоминал, когда один, во враждебном окружении, под обоюдным давлением, он молился и изнемогал. Никогда еще в жизни ему не было так трудно. Но Господь принял труды владыки Вениамина. В одном из снов после молитвы (такой сон монахами называется тонким) владыка увидел… Патриарха Тихона! Это был знак, какое решение принять. И все же владыка Вениамин не оставил молитвенного подвига, пока не получил извещение свыше.
«Через час вдруг неожиданно я замечаю в себе дивную перемену: до такой степени хорошо, как после Святого Причащения! И совершенно ясна правильность моего решения. И твердость явилась. Сердце играло… И я, не выдержав, поделился даже с батюшкой (духовником). Оба сказали: слава Богу! Ну так хорошо, так хорошо было! Дивны дела Господни!
Вчера неотступно стояли две мысли: 1) нужно проявить послушание митрополиту Сергию, что бы там ни было дальше; 2) а виденный во сне Патриарх Тихон предупреждал, что будут предлагать „епископское место“, а Патриарх Тихон остался недоволен моим склонением на такое малоплодное предложение, ибо повеление было: „послужить народу“, а не быть на почетном месте… Вот и сейчас сердце с этим согласно и радуется тихо… Может быть, послание митрополита Сергия — открытие ключом церковной власти дверей. А за ними — будет раскрытие их? Господи! Спаси и тех, и других! Доколе же враждовать-то? И изводиться взаимно?»
Сентябрь ушел, забрав с собой последний летний свет. Октябрь начался холодным дождем и темными-темными ночами. Говорят, последние слова Патриарха Тихона были о долгой темной ночи.
10 ноября 1927 года владыка Вениамин дал подписку о лояльности. Вот выдержка из его сообщения Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Сергию: «<…> даю обещание Православной высшей церковной власти, что буду пребывать в повиновении ей, принимая к руководству и исполнению все ее церковные указы и распоряжения, какие во имя и для блага святой Православной Церкви будут издаваться; и обязуюсь согласовать с ними свое поведение за границей».
По просьбе владыки Вениамина митрополит Сергий разрешил его увольнение на покой в скит св. Саввы Сербского близ сербского монастыря Студеница, где владыка провел довольно много времени. Дальнейшая его деятельность подтверждала обет, данный митрополиту Сергию ради сохранения церковного мира.
