Шел 1972 год. Ярославль очаровывал невысокими, под снегом, домиками и тишиной. Вроде бы и далеко от столицы, а только успел вздремнуть — и уже вот он.

В ярославском соборе шло богослужение. Народа в храме было довольно много. Служил митрополит Иоанн (Вендланд). Книгу, по которой должен был читать владыка, выносил из алтаря немолодой иподиакон с крупными чертами лица. Это лицо безотчетно запоминалось — изумительной тихой улыбкой: она просвечивала сквозь резковатые морщины.

Когда настало время причащения, человека, выносившего книгу, владыка причащал в алтаре — не как иподиакона.

— Новый диакон, — шептались старушки.

Одна из них, Антонина Власовна, была тайной монахиней Антонией.

— Да не диакон он, чтец только, — возразил высокий, благочестивого вида старик.

Всю двадцатку живо интересовало, кто же такой этот Глеб Александрович, что сам митрополит так о нем заботится и обращается с ним почти как с равным.

Глеб Александрович в строгом смысле прихожанином не был. Он только приезжал к митрополиту, исповедовался у него, считался его духовным чадом.

— Все бы вам вычислять! «Следствие ведут знатоки»! — пошутил местный столяр, по совместительству иконописец и плотник. — Он — священник, отец Глеб.

— Ну, Андрей Петрович, вы скажете тоже — отец Глеб! — смутилась Антонина Власовна, а с ней и высокий старик. — Вот вы, например, прочитали свою кафизму нынче? Ведь если не читали, в молитвенной цепи — разрыв. А у нас — новопреставленная Мария. Помните Машу? Нужно молиться!

— Как не помнить, Тонечка. У меня сегодня царская — семнадцатая. А у вас — восемнадцатая. У Семена Петровича — первая.

Старик кивнул, соглашаясь.

— Вот и хорошо, — сказала Антонина Власовна. Однако продолжала думать: как так — отец Глеб?

Все двадцать человек читали в день по кафизме со списком живых и усопших, как благословил владыка. Считали, что эта тайная работа ограждает от вездесущих органов и помогает в установлении молитвенной связи друг с другом. Телефона нет, а помолился — и тебя услышали. Предупредил, помолившись, — и твое предупреждение Господь с помощью ангелов передал находящемуся в опасности человеку.

Богослужение закончилось. Глеб Александрович вышел из алтаря и поспешил на станцию — у поездов свое расписание, под службы в храме оно не подстроено. Вслед за ним из храма вышла какая-то женщина в берете. Однако Антонина Власовна заметила, как та сложила руки и как коснулся их Глеб Александрович:

— Бог благословит!

Значит точно — он священник. Только тайный!

Именно так и было. Профессор геологии Глеб Александрович Каледа недавно был рукоположен сначала в диаконы, а потом в священники.

От бдительной Антонины Власовны не укрыться. Она знала, что увалень Паша, прихожанин, по виду — ни рыба ни мясо, внук священника, на самом-то деле собирает для органов информацию и что он уж присмотрелся к Глебу Александровичу. Надо бы внести того в список поминаемых на кафизме, чтобы органы не сцапали. Она записала: «Отец Глеб».

Местному Совету по делам религий известно было, что профессор Каледа «чудит» в Ярославле. Но пока его «чудеса» имели вполне пристойный вид. Профессору геологии не запрещается интересоваться историей и всякими древностями, он человек передовых взглядов. А кроме того, если начать копать, выяснятся новые подробности. Что, например, профессор — уже священник. Если уволят его с кафедры, станет искать работу. И очень скоро ее найдет — только не профессором. Каледа прошел войну, имеет правительственные награды. И до войны, и после не раз бывал в геологических экспедициях. Характером обладает предприимчивым и решительным. Так что о профессорстве он плакать не станет. И если он уже священник, то найдет работу в Православной Церкви. Будет скандал, какого со времени дела Осипова не было. Но там-то священник ушел из Церкви, а тут профессор уйдет в священники из науки! Такого допустить нельзя. Пусть уж чудит потихоньку.

Спать в поезде — самое благое дело. Отцу Глебу удалось выспаться. Москва встретила весенним щебетом и разлитым по всем тротуарам жидким снегом, похожим на пролитый кофейный напиток. Чтобы попасть домой и переодеться, пришлось ловить такси. День предстоял насыщенный. К девяти — на кафедру на обсуждение одной очень неплохой кандидатской диссертации. Вечером нужно составить планы для очередного воскресного занятия христианского кружка, который отец Глеб вел уже много лет. Предстоящее занятие будет посвящено Пасхе. А о чем же еще думать весной? На столе ждали своего часа еще не отпечатанные на машинке рукописи. Приведением их в читабельный вид занималась Лидия — супруга отца Глеба. Несколько раз она высказывала желание принять монашество, и отца Глеба это даже забавляло: в квартире Кал еды детские голоса не умолкали с утра и до позднего вечера. «Шестеро детей, Лида, шестеро, а ты — о монашестве». Одна из дочерей отца Глеба, Маша, впоследствии станет монахиней — игуменией Иулианией, настоятельницей женской обители.

С утра в субботу семья собралась на литургию, хотя и в разные храмы. И, конечно, дети опоздали. Отец Глеб недисциплинированности не любил, так что соням и лентяям от папы досталось. Обедали, как всегда в субботу, самым простым и наскоро — что было. Лидия управляла своим детским государством, кажется, легко, но помощь детей переоценить невозможно было. Без старших не было бы и обеда! Едва пообедав, стали готовиться ко всенощной — завтра всем причащаться. Старшие дети знали, что пойдут они не в храм: литургия будет служиться дома. Это были самые удивительные моменты жизни.

А пока, кто как вычитав правило, пошли ко всенощной. Отец Глеб исповедовался как мирянин. Так же, как все, ожидал своего часа в череде, пока одна древняя старушка объясняла, что «во всем грешна-грешна» и что «очень ноги болят». Преображение из священника в мирянина-профессора не только смиряло, но и пробуждало почти охотничьи инстинкты. Обострялись внимание и память, приходило умение отличать чувство подлинной опасности от пустой мнительности. Человек становился похожим на оленя. Отец Глеб действительно чем-то напоминал оленя: царственная посадка головы, сильные руки. Вот и сейчас он покорно склонился у аналоя. Отец Глеб особенно любил храм Ильи Пророка во 2-м Обыденском переулке. Ему доведется служить там, но это будет позже.

Домашнее служение литургии было нечастым, но каждое становилось незабываемым. Обстановка дома была самая простая. В стареньком серванте с витринами стояла посуда. Среди посуды выделялись фамильные серебряные рюмочки изящной формы, с позолотой. Порой гости, не посвященные в то, что в этом доме происходило, восхищались рюмочками и уже тянулись их потрогать.

— Пожалуйста, не трогайте эти рюмки, очень вас просим, — спохватывались домашние.

В том же серванте стояла шкатулка с игольницей, в которой торчало несколько булавок и которой, судя по всему, пользовались довольно редко.

На одном из окон висели изящные с перехватом гардины. Под ними находились шторы более плотные. Если присмотреться, было заметно, что тонкие гардины можно снять очень легко. У домашних было к ним особо бережное отношение. Их стирали руками и сушили очень аккуратно.

Рюмочки во время домашнего служения литургии служили потиром, гардины становились фелонями. Перехваты были сшиты так, что превращались в поручи.

Когда семья отца Глеба и несколько его духовных детей, с цветами и тортом (день рождения!), наконец собрались, уже вовсю играло весеннее солнышко. Посоветовались, как получше завесить окна. Заставлять окна матрасом или слишком плотными шторами — значило бы привлечь к окну внимание. А густой тюль не привлекает внимания, но увидеть сквозь него что-то было невозможно. Однако отец Глеб потом все же предложил закрыть плотные шторы. Снаружи окно выглядело так, будто никого дома нет. Уехали в парк гулять. Примерно так и было.

Отец Глеб и все находившиеся в квартире, превратившейся на время в храм, молились, становясь на колени перед столом, где лежал антиминс. Здесь причастие и исповедь были очень недолгими, и людей было немного. Некоторые не стесняясь плакали. Атмосфера радости и доверительности казалась почти невыносимой: в такой близости от Бога трудно было находиться. И однако же никто не сгорал. Только понятнее становились слова Спасителя: «Царствие Божие внутрь вас есть».