Симферополь — город белый, столичный. Но с легкой азиатской неряшливостью. Белые стены, веселые потоки воды по улицам и пурпурные пятна шелковицы везде во все лето. В июне на местном грязноватом рынке продают в стаканчиках клубнику с солоноватым привкусом от местной не очень чистой воды.

В Симферополе находился церковный центр Крыма — Крымская кафедра. Архиепископом Симферопольским и Крымским в 1946 году был назначен владыка Лука (Войно-Ясенецкий). Этот год для него стал особенным: незадолго до нового назначения ему присуждена была Сталинская премия за книги «Очерки гнойной хирургии» и «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов». Казалось бы, наступила оттепель после нескольких ссылок, войны и неимоверных трудов. Однако чувство покоя было обманчиво. Порой запахи, шум и белизна стен Симферополя напоминали владыке о Ташкенте, первом месте его священнического служения и первом месте ареста.

Зрение владыки все ухудшалось после перенесенных в лагере и на войне болезней, но он служил все праздники и воскресные дни. Алтарники и сослужившие ему священники удивлялись, наблюдая, как полуслепой человек сам, почти без посторонней помощи, входит в храм, подходит к нужной ему иконе. Что совершалось в алтаре, ведает один Бог, и как владыке удавалось читать и запоминать богослужебные тексты, церковнослужители не понимали. На их глазах каждую литургию совершалось чудо.

О владыке в тот период говорили разное. Что это очень жесткий, непримиримый человек, которому важно было настоять на своем. Близкие к нему люди знали, что он действительно такой, но еще больше знали его как человека доверчивого и открытого. Он доверял проводникам, как самому себе. Он позволял себя водить и шел, крупный, с пышной, «кружевной» бородой, в больших очках, рядом с проводником, покорный, как младенец. Это смирение было, возможно, воспитано и практикой хирурга. Владыка знал, что пациент должен доверять своему врачу. И теперь сам чувствовал себя пациентом и доверял проводникам так, как если бы это были его врачи.

На фото тех лет большой человек с роскошными вьющимися и совершенно белыми волосами сидит у моря на террасе у входа в дом. Тихая вода, нежный южный закат, пальма… Руки сложены, но такое чувство, что он вот-вот поднимет их. Лицо видно не очень хорошо, но кажется, что владыка вот-вот заговорит. В этот период голос его был уже не громоподобный, властный, а глубокий, тихий.

Видимый покой не обманывал владыку. Он страдал сильнее, чем когда-либо. Он мог служить литургию, причащать и принимать людей, наставляя их в вере, совершать требы. Все это владыка любил. Но была и адская схема подчинения власти, с которой он мириться не намеревался. Уполномоченным Крыма по делам Русской Православной Церкви тогда был службист Жданов, о котором владыка Лука знал как о человеке жестоком и коварном. Знал, что Жданов хорошо и быстро пишет доносы, а также имеет сеть осведомителей в городе. Крымский отпуск архиепископ начал с того, что по приезде на кафедру к Жданову не явился. Лауреата Сталинской премии тронуть не посмели, но неприятностей владыка не избежал. По счастью, глаза его больше смотрели внутрь, на Бога, Который помог перенести ждановские козни.

Яков Жданов через некоторое время после приезда владыки отправил в высшие инстанции донос, что «Лука за любое нарушение канонических правил мог лишить священника сана, уволить за штат, перевести с одного прихода на другой; священников же, бывших в заключении и ссылках, приближал к себе, назначал на лучшие приходы, и все это делалось без согласования с уполномоченным». Такой донос мог послужить причиной серьезных бесед в органах.

Сидя у моря, владыка размышлял о новом горе: вроде бы и можно служить и в то же время нельзя. Память невольно возвращалась к пережитому. В декабре 1937 года владыку арестовали в очередной раз. Тогда применили допрос конвейером, то есть следователи сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали и нескольких минут сна.

«То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята и я ловлю их, — вспоминал владыка. — То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой расположен целый город, ярко освещенный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине извиваются змеи. От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я только просил указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить, конечно, не могли…Не раз меня водили под водопроводный кран, из которого обливали мою голову холодной водой. Не видя конца этому допросу, я надумал напутать чекистов. Потребовал вызвать начальника секретного отдела и, когда он пришел, сказал, что подпишу все, что они хотят, кроме разве покушения на убийство Сталина. Заявил о прекращении голодовки и просил прислать мне обед. Я предполагал перерезать себе височную артерию, приставив к виску нож и крепко ударив по спинке его. Для остановки кровотечения нужно было бы перевязать височную артерию, что невыполнимо в условиях ГПУ, и меня пришлось бы отвезти в больницу или хирургическую клинику. Это вызвало бы большой скандал в Ташкенте. Очередной чекист сидел на другом конце стола. Когда принесли обед, я незаметно ощупал тупое лезвие столового ножа и убедился, что височной артерии перерезать им не удастся. Тогда я вскочил и, быстро отбежав на середину комнаты, начал пилить себе горло ножом. Но и кожу разрезать не смог. Чекист, как кошка, бросился на меня, вырвал нож и ударил кулаком в грудь. Меня отвели в другую комнату и предложили поспать на голом столе с пачкой газет под головой вместо подушки. Несмотря на пережитое тяжкое потрясение, я все-таки заснул и не помню, долго ли спал. Меня уже ожидал начальник секретного отдела, чтобы я подписал сочиненную им ложь о моем шпионаже. Я только посмеялся над этим требованием».

В ссылке владыка переживал и периоды подъема, и периоды уныния. Он стремился обучиться простым хозяйственным делам, что у него не всегда получалось. Клюквенный кисель, любимое питье северян, поначалу вышел похожим на студень с комками. Но кроме ведения хозяйства владыка крестил и лечил. Одному тунгусу, спасая его от слепоты, сделал срочную операцию по пересадке кожи века и кусочка роговицы, пользуясь лишь подручными инструментами и средствами дезинфекции. Пересаженные ткани прижились. Впоследствии владыка считал эту операцию одной из самых удачных. Однако порой ему казалось, что он так и умрет в ссылке. Однажды во время молитвы владыка увидел, как Господь отвращает от него Свой Пречистый Лик на иконе, потому что сердце тогда было полно уныния. Владыка, как дитя, со слезами стал умолять и спрашивать, что же ему делать. Он взял Апостол и открыл его наугад, умоляя Бога ответить ему словами Своих учеников. И Господь дал ответ. На следующий день владыка увидел, как Господь милостиво улыбается ему.

Великая Отечественная война застала архиепископа Луку в ссылке, в Сибири, в Красноярском крае. Когда началась война, владыка составил телеграмму «всероссийскому старосте» М. Калинину. Как хирург он считал, что его место в военном госпитале, и попросил прервать ссылку. Ни много ни мало. Владыка не церемонился с властью, как и власть — с ним. «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий… являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку». Телеграмму Калинину не передали, однако к сведению его предложение было принято. Врачей не хватало. Вскоре после телеграммы из крайкома поступило разрешение на работу. Через некоторое время его назначили главным хирургом эвакогоспиталя. Он оперировал по восемь и девять часов подряд, в день примерно четыре операции. Это сказывалось на общем его состоянии, но Бог не оставлял Своего избранника. У источенного тюрьмой и ссылкой человека была поистине Божественная сила.

События последних лет: надзор КГБ, доклады, мелкие провокации, лица комсомольцев в среде прихожан на церковный праздник — все было как многочисленные булавочные уколы слону. Каждый в одиночку не очень слышен, но вместе могут вызвать воспаление. Большие лишения воспитывают сильный характер. Мелкие неприятности требуют терпения и воли. Внимание ослабших глаз владыки обратилось именно к этим качествам — ведь его духовные очи стали намного более зоркими. Он теперь хуже видел и больше молился, но — удивительно! — стал лучше понимать и чувствовать людей. Господь наделил верного Своего слугу даром прозорливости.

Владыка верил Богу, любил Его и говорил с Ним. Господь отвечал ему. Порой ответы выражались в страшных видениях. Одно из них возникло, когда владыка много оперировал и занимался научной деятельностью, мечтая совмещать архиерейское и медицинское служение до конца дней. В тонком сне владыка увидел в алтаре операционный стол и человека, которого надо прооперировать. Для владыки это был знак, что практику нужно на время оставить.

Теперь, в Симферополе и на даче в Алуште, он больше диагностировал и молился. Порой его молитва совершала не подвластное медицине. Однажды родители привели к нему сына, которого считали безнадежным: мальчик был слеп. Владыка встретил мальчика тепло, обласкал его и осмотрел, чуть касаясь руками. Определил, что зрение вернется ему, и помолился. Зрение действительно вернулось.

Приезжавшим к владыке было удивительно видеть, как он ходит сам, берет нужные вещи или их переставляет. Словно и вправду у него есть еще одни глаза. Прислуги у владыки не было, только келейник и личный секретарь. Документы и записи тех лет говорят, что владыка прекрасно знал все епархиальные дела и был, что называется, отличным хозяйственником. А его поистине Божественная память никогда еще его не подводила.

Однако новое похолодание, словно в насмешку названное оттепелью, уже наступало. И сердце владыки разрывалось от того, что он видел и слышал. Во время гонений было ясно: есть палачи, которые делают определенное дело. Они допрашивают, стреляют, пишут доносы. А теперь все было вроде бы то же самое, но иначе. Назвать палачом вежливого человека, с которым беседуешь за чаем, язык не повернется. И тем не менее это был тот же палач. Часто в роли палачей выступали приносившие извещение для обязательной оплаты: по документам Церковь арендовала землю у государства, и ей приходилось регулярно платить огромный земельный налог. Невозможность в срок уплатить его изматывала, как тот самый допрос конвейером. Но Бог помогал в решении и этого вопроса. Владыка Лука никогда особенно не заботился о деньгах, хотя и умел отследить их передвижение, и средства для выплат всегда находил.

Возможно, в теплый вечер у моря после очередной «беседы» с уполномоченным владыке вспомнился один момент его жизни.

«Весной 1930 года стало известно, что и Сергиевская церковь (в Ташкенте) предназначена к разрушению. Я не мог стерпеть этого, и, когда приблизилось назначенное для закрытия церкви время и уже был назначен страшный день закрытия ее, я принял твердое решение: отслужить в этот день последнюю литургию и после нее, когда должны будут явиться враги Божии, запереть церковные двери, снять и сложить грудой на средине церкви все крупнейшие деревянные иконы, облить их бензином, в архиерейской мантии взойти на них, поджечь бензин спичкой и сгореть на костре… Я не мог стерпеть разрушения храма… Оставаться жить и переносить ужасы осквернения и разрушения храмов Божиих было для меня совершенно нестерпимо. Я думал, что мое самосожжение устрашит и вразумит врагов Божиих — врагов религии — и остановит разрушение храмов, колоссальной диавольской волной разлившееся по всему лицу земли Русской. Однако Богу было угодно, чтобы я не погиб в самом начале своего архиерейского служения, и по Его воле закрытие Сергиевской церкви было почему-то отложено на короткий срок. А меня в тот же день арестовали».

Чем теснее становились для Церкви дни хрущевщины, тем больше мира и покоя приходило в сердце владыки. По воспоминаниям, в последние годы этот жесткий, не терпящий возражений человек был весь — любовь и милость. Его глаза все яснее видели горний свет.