Из дневников М.М. Пришвина. 30 октября 1943 года:

«Вчера мы с Лялей были во всенощной, и я впервые понял, что к церковной службе следует относиться так же, как к личной молитве: надо от этих произносимых слов подниматься к своим собственным…

Еще я понял, что мой замысел в писаниях своих перенести свое чувство природы к человеку может осуществиться, если только я сам так же близко подойду к Церкви, как подошел к природе, что там, в Церкви, и находится та питательная среда, которую я получал в природе, что если природу понимают как мать человека, то Церковь будет ему как невеста…

Старый священник во всенощной у Ивана Воина был мне приятен: высокий, строгий, и видно, что молится от себя, а не только для нас. После Евангелия я решился подойти к нему под благословение. И когда я прикладывался к его руке, то почувствовал, что он этой своей рукой тихонько пожал мою руку.

— Ляля, — сказал я тихонько, — мне кажется, священник потихоньку мне руку пожал.

— И мне тоже…

Я посмотрел на других, идущих под благословение, и сказал:

— А может быть, он так и всем: каждый думает, это только ему, а он всем с таким выражением, будто он каждого любит больше.

— Точно следует Богу, — ответила Ляля, — мне всегда казалось, что Бог любит всех, но каждого больше».

Отец Александр Воскресенский всю войну прожил в Москве и служил в храме во имя святого мученика Иоанна Воина на Якиманке. К тому времени его называли «тихим ангелом» Замоскворечья и старцем. Храм Иоанна Воина известен своей замечательной — очень высокой — колокольней. На этой колокольне устроена была небольшая келейка для отца Александра, где он отдыхал. Ему было 65 лет, натруженным ногам уже нелегко было спускаться и подниматься по ступеням колокольни. Порой прихожане и диакон поддерживали его. Всегда наготове держали сердечные капли — они помогали изможденному в лишениях и трудах батюшке.

Службы у Иоанна Воина совершались постоянно. Сюда тянулись люди старой Москвы, на поверку оказавшиеся выносливее и крепче своих детей. Москвичи шли в храм, зная, что могут донести, могут арестовать или выгнать с работы. В Бабьегородских, Мароновском переулках жили потомки московского купечества. Кто-то смог устроиться при новой власти. На колокольне Иоанна Воина всегда горела яркая свеча, от которой всей округе становилось светло и тепло. Отец Александр казался сделанным из одного материала с храмом, стал его плотью. Иконой, которую нельзя вынести. Представить храм Иоанна Воина без отца Александра было невозможно. Так удивительная жизнь одного человека — отца Александра — слилась с жизнью огромного города, столицы, ее зеленого, купеческого Замоскворечья.

Всю войну отец Александр служил молебны о тех, кто сражался на фронте. Порой в храме становилось тесно от желающих помолиться вместе с ним, войти в его молитву, как под спасительный покров, согреться ею. И это желание пробуждало в людях скрытые духовные силы, увеличивавшие силу совместной молитвы священника-старца и его чад. У Иоанна Воина стояла одна из наиболее мощных линий обороны любви и спасения. Земная Церковь и Церковь Небесная выступили единым фронтом с земным войском — Советской армией, защитницей родной земли. Небесного воинства почти никто не видел, хотя помощь его чувствовалась. Небесным воинам не нужен был паек, они не растирали спиртом обмороженные ноги, не писали писем домой — может быть, тому, кто уже погиб. А тех, кто стремился в это небесное воинство — священников, верующих, — называли бомжами, людьми без определенного места жительства. У них часто не было документов, прописки.

Они не получали пенсию по старости. Многие из них умерли на этапах и в лагерях безымянными. Они тоже встали вместе с небесным воинством на защиту отечества, хотя и были прокляты проклятой властью.

В первые годы войны налеты вражеской авиации на Москву были особенно плотными. Порой объявление тревоги заставало отца Александра на колокольне, в келейке. Батюшка спускался вниз, шел к западным дверям храма и становился на молитву, из самой глубокой бездны сердца взывая к Господу. Услышав неуклонно приближающийся гул воздушной эскадры, поднимал крест и осенял им то одну, то другую сторону, смотря откуда доносился звук. Люди в храме молились вместе с ним, зная, что по вере батюшки Бог не допустит разрушения на святом месте и гибели своих чад. Было замечено, что самолеты как бы не видят Иоанна Воина. Вот скользнула тень, вызвав тошнотворный животный страх, вот она ушла. Где-то недалеко разорвался фугас, показалось пламя пожара, потянуло дымом. Над Иоанном Воином словно бы существовал купол. Если верить сохранившимся воспоминаниям, ни одна бомба за всю войну не упала на храм. Противовоздушная оборона отца Александра Воскресенского работала исправно.

После отбоя отца Александра отводили в его келейку на колокольне. Жизнь в войну не была более скудной, чем в тридцатые или двадцатые, когда батюшке приходилось ночевать в подвалах и без документов. То же недоедание, сон — урывками, тревоги, страх ареста. Философией отца Александра было: ничего лишнего из вещей. Но часто не было и необходимого. Годы сказывались — выносить лишения стало тяжелее. Однако темные глаза батюшки смотрели с прежним ровным весельем, спина была прямой, а обращение неизменно приветливым.

Писатель Михаил Михайлович Пришвин особенно верующим человеком не был, а в молодости вообще настроен был атеистически. Вот его дневниковая запись, сделанная в декабре 1943 года: «От пустынного аскетизма через Церковь, преломившись в толстовстве, пришло к русской интеллигенции стремление к спасению себя через отъединение от общества путем опрощения. Я был всю свою жизнь невольником этого чувства, и вся моя жизнь усеяна смешными и горькими попытками сделать что-то необыкновенное через такое опрощение в деревне у земли. Однако душа моя была настолько здорова, что всякая ошибка шла ей на пользу: вот именно такое отъединение и опрощение воспитало во мне слово как средство общения и выражения обретенного в одиночестве чувства природы. В советское время, однако, такой уход в природу приобрел характер дезертирства, а во время войны это стало интимнейшей и желаннейшей мечтой, почти райским представлением жизни „после войны“».

Супруга Михаила Михайловича, Валерия Дмитриевна, веровала истово, однако вот что пишет Михаил Михайлович: «Ляля подходит к заподозриванию радости жизни религиозным путем, но психологически, конечно, исход этого чувства в личном страдании. На этом вырастает вся религиозная и революционная мораль: неприятие жизни земной в том виде, как она дана, и неизбежная необходимость личного воздействия на нее. Вся моя жизнь как художника была вечной борьбой с этой моралью, точно так же, как было у Пушкина, Толстого, Гоголя (декабристы, Чертков, о. Матвей). Каким-то чудесным образом так сошлось, что у Ляли в душе не заглох живой родник радости жизни — безотносительный, и в то же время она обладает полнотой морали в смысле контроля поведения».

Валерии Дмитриевне много пришлось повидать в жизни, и часто одна только молитва поддерживала ее. Совместная жизнь Ляли и Михаила Михайловича началась как раз накануне войны. Казалось бы, скорби идут, а тут вспыхнула любовь, и Михаилу Михайловичу хорошо за пятьдесят. За войну оба супруга стали намного мягче и терпимее. У Михаила Михайловича взрослые дети. У Ляли, Валерии, — тяжелобольная мать. Вместе удавалось преодолеть неожиданные напасти. Тогда радовались, что могут победить страсти, что слышат дыхание новой, чистой жизни, к которой оба стремились. Кто и когда подсказал им ходить именно к Иоанну Воину, потому что там есть «необычный священник», неведомо, но они полюбили эти походы.

В начале мая 1945 года все сердца уже изнемогали в ожидании скорого конца войны. Сводки о победах и боях в Берлине утешали, но все равно — не дождешься. Когда, когда же победа… И слезы, и горе, и скупая пища. Михаил Михайлович в разговоре с одним из странных людей, «пророком» Григорьевым, вроде бы в шутку, но с подлинной горечью сказал: «Думаю, до конца нынешнего столетия война не закончится». Война была действительностью, жизнь после войны — грёзой.

Валерия Дмитриевна всем сердцем рвалась в Дунино. Она очень любила это свое дачное царство-государство, где была госпожой цветов, яблонь, вишен и огорода. Михаил Михайлович Дунино любил не меньше. Приближалось 6 мая, Георгий Победоносец по новому стилю. Ночь собирали вещи для отъезда в любимое Дунино.

Полагаю, Михаил Михайлович не обидится на меня, если перескажу одну его запись 1945 года, которой, может быть, в собрании и нет, а ко мне она попала со светлым пасхальным ветром. Дела задержали Пришвиных в Москве. Оказавшись в центре, решили пойти в храм, к Иоанну Воину — потому что недалеко. Храм был полон. Служил отец Александр Воскресенский. Михаилу Михайловичу нравилось на него смотреть: высокий, темноглазый, статный. В нем была строгость, но и поразительная теплота. Как это могло сочетаться, непонятно, но контраст привлек писателя. После Херувимской отец Александр вдруг чуть более скорым, чем обычно, и каким-то порывистым шагом вышел из алтаря через открытые царские врата. Сказал взволнованным, резким голосом:

— Дорогие мои! Радость-то какая! Война кончилась!

И так же резко вернулся к престолу.

— Миша, ты слышал? — разволновалась Ляля. — Война кончилась!

В Дунино Пришвины уезжали с чувством тихого счастья. Поверить невозможно было, столько пережито за эти четыре года. Но война точно кончилась. И отцу Александру это было открыто чуть раньше, чем сообщили всей стране по радио. Конечно, у Бога есть свое и самое хорошее радио. Его сообщения слышны на совершенных частотах, доступных только людям с чистым сердцем. «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят».

Отец Александр возвращался домой, в Тетеринский, на трамвае. Рясу он не снимал, так и ходил в рясе по городу. Порой на нее плевали, порой наступали, порой пинали его самого. Общественный транспорт — не лучший способ передвижения для священника. Но отец Александр любил московские трамваи, любил их почти детские голоса. Вошел и сел у окна — темная фигура с прямой спиной на фоне весенней московской пестроты. На коленях — потертый дореволюционный саквояж, от которого идет довольно ощутимый запах ладана. Сухие руки сжимают изящную трость — неизменную принадлежность священника. Однако молитва отца Александра была также радостна и светла, как весенний вид за окном. Нет, во много раз веселее и светлее — Божественным светом и Божественным весельем. Вдруг из пестрого, кружащегося мира прозвучало:

— Благословите!

Строгий мужской голос. Отец Александр поднял голову. Перед ним стоял офицер, уже немолодой, с влажными от восторга и благодарности глазами. Прежде чем отец Александр поднял руку для благословения, офицер опустился на колени и поцеловал край ризы. Священник поднял воина с колен и благословил его:

— Храни вас Господь… Благодарю за победу.

Да, победа.

9 мая сообщили об окончании войны. В Богоявленском соборе состоялся благодарственный молебен. Настоятели московских храмов, и среди них, конечно, «ангел Замоскворечья», отец Александр Воскресенский, вышли служить в темно-бордовых праздничных облачениях с надписью «Сим победиши».

9 мая к вечеру отец Александр возвращался домой. Путь лежал от Богоявленского к Бауманской, а там — до «Площади Революции». Человеческое море заполнило улицы. Лавины людей, мокрые от слез лица, цветы, торопливые, тесные объятия. Не уклониться, не избежать.

— Поздравляю, поздравляю… — только и успевал сказать отец Александр очередной праздничной лавине.

Что это напоминало? Народное гуляние? Вряд ли. Следы скорбей на лицах не исчезнут. Сколько же горечи в этом торжестве! Батюшка снова ушел в молитву, как уходят в глубокий сон. Он почти забылся и шел сквозь толпу, которая расступалась перед ним порой, как Чермное море перед Моисеем. А в седых волосах уже запутались цветы, шляпу примяли, на полах рясы отпечатались следы солдатских сапог. В метро было поспокойнее, но и тут — песни, цветы, объятия. Радость. Да, радость.

Еще на эскалаторе к выходу со станции «Площадь Революции» народу было столько, что показалось, выпит весь воздух. Отец Александр был погружен в молитву. Возможно, праздничная теснота для него была как теснота церковного праздника. Выйти из метро было почти невозможно — по улице шла особенно большая человеческая лавина, способная смести на своем пути все. Однако отец Александр сделал шаг прямо в эту лавину. Его подхватили, стиснули в объятиях и куда-то помчали. В какой-то момент показалось, что вот сейчас его притиснут к стене и раздавят.

Матушка Екатерина, привыкшая к пунктуальности батюшки, не могла и представить, что случилось. Обед давно остыл. Накрытый по-праздничному стол не вызывал уже приятных чувств. У ходиков появился какой-то тревожный, пугающий звук. Зеленый диван, на котором батюшка отдыхал, будто выцвел в одно мгновение. Начало темнеть, а отца Александра все нет. Забрали? Именно сегодня, в день объявления Победы? Господи, не может быть. Наконец раздался одинокий робкий звонок. Батюшка! Вернулся.

Отец Александр представлял собою довольно смешную и очень трогательную фигуру. Шляпа, всегда щегольски опрятная, была помята. В руках — огромный осыпавшийся букет. В волосах, усах и бороде запутались лепестки цветов, сирени. Из-под помятой шляпы смотрели чуть грустные глаза с расширенными от удивления зрачками.

— Вот, матушка, цветы.

Она обняла победителя.

— Садись, батюшка, за стол.

Коммунальная кухня располагалась через лестничную площадку, на другом конце. Замок в двери был английский, так что дверь могла захлопнуться — не войти. Всем, выходившим в кухню, напоминали про ключ: возьмите ключ! В кухне всегда что-то готовилось на скорую руку. Екатерина Вениаминовна поспешила на кухню: забрать кастрюлю, освободить место на плите. Отец Александр, словно бы очнувшись от сна, сказал:

— Ключ, матушка, ты не забыла ключ?

И матушка улыбнулась. Это была самая светлая и теплая на свете улыбка.

Говорят, при трапезе святых присутствуют ангелы. В тот праздничный день ангелы присутствовали не только при трапезе семьи Воскресенских, но и при всех трапезах в доме, освященном присутствием «тихого ангела Замоскворечья». Это была воистину пасхальная трапеза.

Длинноногая худенькая девочка немного запыхалась, поднимаясь по высоким старым ступенькам. Лобик наморщен, губка поджата. Да, не хватает дыхания. Но осталось немного пройти, а там — дедушка. Вот сейчас — к дедушке. Внизу, в храме, шло вечернее богослужение. Прихожане подходили к священнику, чтобы он крестообразно помазал их елеем. С виду священник как священник, отец Косьма. Но девочка слышала из разговоров родных, что он сотрудничает с властью и поэтому может быть очень опасен для нее, мамы, отца, бабушки, которую девочка очень любила, и для дедушки. Дедушка — тоже священник. Но он-то настоящий! Почему, например, не всегда дедушка помазывает? А подходить к человеку, который может быть опасен, Ксения не хотела. Предатель! Нельзя даже вставать рядом с предателями.

Прошло несколько лет. Дедушка стал чаще болеть и уже не смог подниматься в келейку под колокольней. Ксения, подросток, после вечернего богослужения подходила к дедушке под благословение, как обычно, но уже не в келейку, а в бревенчатый домик на церковном дворе. Так было и сейчас. Вот сенцы с печкой, которую будто какие ангелы моют каждый день. На самом деле — прихожане. Лицо девочки было грустным.

Накануне снова были тревожные разговоры об отце Косьме. К тому же вокруг было как-то неспокойно. Снова приходила сестра владыки Вениамина, Надежда Афанасьевна. Она ютилась в каком-то подвале, где, говорят, кутаются во все теплые вещи даже летом. Надежда Афанасьевна сказала бабушке, Екатерине Вениаминовне, когда вошла:

— Ну, мать, корми меня. Я голодная.

Екатерина Вениаминовна молча указала на место, налила гостье чашку еще не остывшего чаю и пошла на кухню — принести кастрюлю с кашей. Ксения помнила, что матушка Надежда точно так же вошла и попросила есть и несколько лет назад. Но то был радостный день, она смогла повидаться с братом, владыкой Вениамином. Был Собор 1945 года. Скоро победа в войне. У всех — надежды на новую жизнь! А теперь довольно часто слышались разговоры, что увеличили налог на землю.

Ксения, миновав сенцы, остановилась в дверях комнаты. Дедушка, отец Александр, молился. Лампадка и свеча давали мягкое, но сильное перекрестное — крылатое! — освещение, отчего казалось, что сам батюшка светится. Ксения всегда замирала, как птичка, когда видела эту с детства знакомую картину. И сразу терялась, хотя надо было решить: подойти под благословение, не смущаясь потревожить дедушку, или же подождать, пока он закончит молитву. Ну, или уйти. Но как уйдешь, когда дедушка молится, и ты как бы его предаешь, уходя, когда он молится. Ксении казалось тогда, что, если бы апостолы не спали, а увели Христа, Иуда не нашел бы Его.

Оказалось вдруг, что дедушка смотрит на Ксению — будто что-то на ней читает. Будто Ксения — не Ксения, а тетрадь. Под густыми бровями батюшки глаз почти не было видно. Отец Александр смотрел на самом деле довольно весело и тепло, но от этого взгляда девочке стало не по себе. Ксения сжалась в кулачок, так ей показалось. А внутренняя Ксения едва не потеряла дар слова.

— Подходила к елеопомазанию? — спросил батюшка.

Ксения только глаза опустила. Нет, конечно, и сам видишь.

— Что же, ты подходила к елеопомазанию? — снова спросил батюшка.

Обе, и внешняя и внутренняя, Ксении молчали — а что оставалось? Не про отца Косьму же рассказывать.

— Значит, ты не подходила!

Непонятно было, сердится дедушка или нет. Но все равно он знает, что из-за отца Косьмы не подходила. И тут новый вопрос:

— Ты не подходила к елеопомазанию, потому что служил отец Косьма?!

В горле Ксении встрепенулся мокрый воробей:

— Да.

Голос дедушки прозвучал грозным раскатом, такое очень редко бывало:

— Так вот, чтобы я это слышал в последний раз. Если священник недостоин, то он рядом лежит связанный, а за него делает все ангел.

И вдруг дедушкино лицо осветилось улыбкой. Сказал уже мягко, с сердечной теплотой:

— А для тебя это благодатней.

На столике у икон поблескивала высокая восьмигранная зеленая митра. Вот кто настоящий священник, у того есть такая митра, подумалось Ксении.

Девочка Ксения, внучка отца Александра, написала в конце своей жизни полные любви и благодарности, очень живые воспоминания о нем. Она помнила ту весну.

Для семьи Серебренниковых весна победы ознаменовалась удивительным событием: отец Василия, Николай Николаевич, причастился Святых Таин. До этого не причащался очень долго. Николай Николаевич был замечательный врач и к тому же профессор. Строгий, высокий и крепкий человек в старомодном пенсне. Супруга его, Мария Алексеевна, горячо веровала, а ее вера передалась сыну Василию, и он в сороковых выбрал путь священства. В семье было много разговоров о будущем священстве Василия. Блаженный Никифорушка, живший при Даниловом монастыре, друг отца Георгия Лаврова, так просто и сказал: будет священником. Неизвестно, понравилась ли Николаю Николаевичу идея, чтобы его сын, отличный врач-отоларинголог, стал священником. Однако, оправив пенсне, он примирительно сказал:

— Священник! Хорошая работа.

На тайном от Николая Николаевича семейном совете решено было пригласить в гости, в квартиру на Гоголевском бульваре, отца Александра Воскресенского. Например, чаю попить.

День был жаркий, солнечный. Отец Александр вошел в темноватый сырой подъезд, поднялся по лестнице. По какой-то случайности те, кто так его ждал, оказались в комнатах, и отец Александр вошел в прихожую незамеченным. И на минутку остановился, как бы задумавшись. Прямо перед ним была дверь в жилые комнаты, направо — дверь в кабинет профессора Серебренникова. Николай Николаевич вышел из комнат, чтобы пройти в кабинет. И увидел ангела. Отец Александр стоял, чуть наклонившись вправо, как обычно стоял, опирался на трость и улыбался. Солнечный свет, казалось, вбежал за ним и разметал клочья сырой тени. Николай Николаевич так поражен был обликом внезапного гостя, что тут же позвал домашних, велел накрыть стол, и началась беседа. Вскоре Николай Николаевич пришел на исповедь к отцу Александру, а потом и причастился Святых Таин.

Девочка Ксения, уже пожилая женщина, вспомнила, как стояла на большом обеденном столе в бревенчатом домике необыкновенная зеленая митра. Да, таким и должен быть священник — как дедушка, отец Александр. И все люди вокруг него — ангелы.

А что, если человек делает свою родину? Создает ее, наподобие того, как создает свою судьбу? Что, если место рождения, с его запахами и строениями, очень важное, является только частью того, что можно назвать родиной? Царство Небесное — не есть ли та самая родина, отражение которой видится то в дачном домике, то в звуках голоса старьевщика, за повозкой которого бежал мальчишкой, то в летнем дожде. Или в узоре на ткани — например, на павловопосадском платке.

Иногда человек забирает с собой свою родину, как выкапывают из земли саженец, и доверяет ее новой земле, где она пускает корни и начинает расти.

Отец Александр Воскресенский родился 6 сентября 1875 года в городе Павловский Посад в семье диакона. Дом его отца, одноэтажный, окруженный садом из яблонь, груш и вишен, стоял рядом со знаменитым Воскресенским собором. Это небольшое деревянное строение можно увидеть и сейчас. Диакон Георгий Воскресенский, отец Александра, служил в нем до самой своей кончины. Павлово-Посад известен с четырнадцатого столетия как село Вохна, по названию реки Вохонки, притока Клязьмы. В середине девятнадцатого столетия переименован в Павловский Посад. Место купеческое, промысловое, намоленное. Картины спокойной на первый взгляд жизни этой ближней провинции напоминали о пьесах Александра Островского. Неудивительно, что после революции отец Александр Воскресенский, уже священник, переживший и смерть дочери, и первую волну гонений на Церковь, поселится в Замоскворечье, которое также упоминается в пьесах Островского. Неторопливый, размеренный ритм жизни, ароматный чай, разговор, характерные словечки — все будет напоминать те райские года в Павловском Посаде, когда Божья земля была размером с ладонь, светлая река — совсем рядом, и кажется, что все время — золотой летний полдень.

Храм во имя мученика Иоанна Воина тоже можно назвать родиной отца Александра. Туда было перевезено в сохранности чистое, благодатное чувство, не оставлявшее в дни радости и горя, на кратковременном пристанище или в дороге. Когда оканчивались дневные службы и ежедневно совершаемое вечернее богослужение, отец Александр довольно часто шел не к семье, в Тетеринский переулок на Земляном, или, как тогда говорили, «на Землянке», а оставался ночевать в Бабьегородском или Мароновском переулках у прихожан и духовных чад. Замоскворечье отвечало своему «тихому ангелу» взаимностью и молитвой. В советское время с земли, на которой стоял храм, брали плату за аренду. Для священника, у которого не было ни зарплаты, ни пенсии, это были не просто большие деньги, а огромные. Но деньги Божиим велением появлялись, ежемесячное чудо совершалось с непонятной даже самому пытливому уму регулярностью. Замоскворечье стало одним из гнезд Царства Небесного, свитым безбытной Божьей птицей. Есть свет Божественной улыбки в том, что священник, у которого в полном смысле слова не было лишних вещей, служил в храме, посвященном Иоанну Воину. А этот святой, по преданию, охраняет дом от воров.

В 1948 году отмечалось пятидесятилетие священнического служения отца Александра Воскресенского. Это было общемосковское торжество. Даже больше — торжество всей верующей страны, всего Советского Союза, состоявшего не только из чекистов и уголовников, но и из людей верующих.

Отец Александр Воскресенский был духовником Патриарха Алексия I (Симанского). Юбилей его служения — юбилей и Патриарха, а это касается всей Церкви. К торжествам готовились все — родственники отца Александра, духовенство, чада, прихожане. Послевоенная сталинская Москва была пока еще голодным городом, хотя уже тогда был взят курс на «изобилие» — показную роскошь.

Однако для юбилея отца Александра нашлось все необходимое.

Была зима, февраль месяц. Память особенно почитаемого отцом Александром святого, мученика Харалампия, явления которого он сподобился еще в молодости, празднуется 23 февраля. И в храме Иоанна Воина есть придел мученика Харалампия — небольшое пространство земли, воздуха и стен, на первый взгляд ничем особенным не отличающееся. Но это было пространство Бога, земля Господня — небесная родина отца Александра.

Патриарх, желая выразить сыновнюю признательность своему духовнику, отслужил в день юбилея Божественную литургию у Иоанна Воина. В воспоминаниях духовных чад есть два момента. Первый — что главный запрестольный образ Спасителя у Иоанна Воина считается самым красивым в Москве. Второй — что клирос у Иоанна Воина пел лучше, чем хор Большого театра. Можно представить, насколько прекрасной была та февральская литургия. После службы Патриарх захотел увидеть, где живет отец Александр.

После инфаркта батюшке стало тяжело подниматься по лестнице на колокольню. Его поселили на церковном дворе, в северо-западной части, в домике, похожем на деревенскую избу. Это было небольшое деревянное строение. И кто знает, может, сердце отца Александра веселилось, когда он смотрел на этот домик и вспоминал похожий в Павловском Посаде. Сенцы, комната с русской печью и большим обеденным столом. Шкафом отгорожена кровать. В углу, между двумя окнами, возвышался иконостас. Лампадка горела постоянно. В этой комнатке батюшка принимал людей. Здесь он исповедовал и молился.

Патриарх Алексий I — дворянского происхождения. Он любил собак, знал в них толк, прекрасно разбирался в породах. По природе был человеком спокойным, внушающим уважение, открытым. Однако дворянское происхождение порой давало о себе знать в мелочах. Так было и теперь. Патриарх был уверен, что отец Александр окружен заботой и уютом, который создали для него чада. В надежде увидеть красивое, просторное помещение, а возможно, и нескольких келейников батюшки, Патриарх вошел в сенцы, видимо, считая все это юбилейным розыгрышем.

— Хорошо. А где все-таки живет отец Александр?

И остановился у входа в комнатку. Он понял, что именно здесь и живет батюшка. Но не хотел верить. Заслуженный священник, удостоенный всех возможных наград духовенства, живет именно здесь, как крестьянин. Как христианин: ничего лишнего. Но птичье пророчье слово уже выпорхнуло. И уже не было ошибкой снова спросить:

— А где все-таки живет отец Александр?

Кто знает, может, слабые глаза Патриарха (Алексий I носил сильные очки) увидели небесную обитель отца Александра, и она оказалась лучше той, которую представлял этот сын для своего отца. А пока он дал благословение на ношение второго наперсного креста и подарил отцу Александру необычную восьмигранную темно-зеленую митру, подобной которой духовенство тех лет не помнило. После кончины отца Александра эта странная митра перейдет к Патриарху.

Все, кто видел, как служил отец Александр Воскресенский, отмечают, что его выход, когда поют «Хвалите имя Господне», воспринимался порою как пасхальный крестный ход. Отец Александр шел, смотря прямо перед собой и чуть вверх, величественно, ступая не торопясь и не медленно. Его натруженные ноги помнили этот шаг, заученный в стенах академии. «Он постоянно зрел Живого Бога», — скажет его духовное чадо, московский старец, протоиерей Василий Серебренников. И, глядя на отца Александра, можно было понять, что значат эти слова. Отец Александр особенно любил, когда поют «Слава в вышних Богу» и потом, завершая: «Святый Боже». Он всегда выносил крест в конце службы и давал его поцеловать прихожанам. Это были поистине царские службы. Посольство родины на чужбине.

— Ушел мой последний молитвенник, — сказал Патриарх Алексий I над гробом батюшки через два года, в феврале 1950 года.

В этих словах было больше, чем тоска одиночества. «Умерли все, я один остался». Многим это чувство знакомо. Но Патриарх говорил и о Церкви тоже. С отцом Александром Воскресенским ушла связь между священством дореволюционным — самоотверженным, значительным — и священством новым. А у гроба стояли будущий старец и архимандрит отец Иоанн Крестьянкин, будущий митрополит Питирим и Василий Серебренников, который готовился стать священником. Это было новое поколение священства, новая поросль, растущая в русском поле испытаний до очередной жатвы.

Высокий, худощавый человек около сорока лет с внимательными глазами шел под зонтиком от остановки трамвая к станции метро — возвращался со всенощной. Жил он на Гоголевском бульваре. Храм стоял на Якиманке. Никто по внешности этого человека не сказал бы, что это священник, недавно начавший свое служение. По пальцам, длинным и подвижным, а также по глазам человека можно было предположить, что это врач. Действительно, это был довольно известный в Москве отоларинголог — Василий Николаевич Серебренников, сын профессора Николая Серебренникова. До недавнего времени он работал в медицинском научно-исследовательском институте, защитил в 1940 году кандидатскую диссертацию. Защита была удачной, так что Василию Николаевичу говорили: от докторской тебе не уйти. Однако Василий Николаевич стал доктором душ — священником.

Послевоенная Москва словно просыпалась: появились новые магазины, газеты сообщали о том, что скоро пустят Кольцевую линию метрополитена. Мягкий осенний день был похож на весенний, даже дождик был теплым.

Когда докторская была почти готова, неожиданно обострилась болезнь. Что это было за странное заболевание, Василий Николаевич определить не мог. Хуже всего было то, что во время еды начинались тянущие боли в области желудка. Некоторое время доктор боролся с недугом, но потом подал документы на инвалидность. Инвалидность оформили.

Во время войны Василий Николаевич врачебной практики не оставлял, хотя твердо решил в ближайшее время изменить свою жизнь — оставить практику. Докторская тем временем была почти готова. В ординатуре Василия Николаевича любили: он был всегда бодр, прекрасно рассказывал разные истории, оживляющие перед началом или в конце суточного дежурства — чтобы не спать весь день. Порой случалось, что после окончания дежурства Василий Николаевич пил чай в ординаторской со сменщиками. Завотделением, услышав голоса и смех, непременно заглядывал и говорил:

— Ну, Василий наш к нам вернулся.

Про доктора многие знали, что он помогает людям не только как медик. Василий Николаевич был глубоко верующим человеком. Как пациенты, так и сотрудники доверяли Василию Николаевичу и рассказывали ему о себе. Василий Николаевич выслушивал внимательно. Затем спрашивал: а не пойти ли вам на исповедь? а не причаститься ли вам? Многие так и поступали, как сказал доктор. Мысли о принятии священства у Василия Николаевича еще не было.

В 1944 году стало слышно о том, что Троице-Сергиеву Лавру скоро откроют и уже началось восстановление. Василий Николаевич помнил Лавру еще до закрытия и с нетерпением ждал, когда же снова можно будет помолиться у мощей преподобного Сергия. Приходили и другие подобные хорошие вести. В 1945 году стало известно, что открыта Духовная академия; теперь она находится на территории Новодевичьего монастыря. Василий Николаевич решился: он станет священником. Готовая докторская диссертация поджидала своего дня — защиты. А Василий Николаевич, уже сжигавший мосты с прошлой жизнью, позвонил своему приятелю и предложил нечто вроде сделки: мол, ты защитишь мою докторскую. Приятель тоже готовился к защите, да и тема у него была близкая к той, в которой работал Василий Николаевич. Сделка состоялась.

— Священник — такая же работа, как и прочие, — спокойно и благожелательно отозвался профессор Серебренников, когда Василий Николаевич открыл ему свое желание.

«Да, — подумалось Серебренникову-младшему, — но и гораздо больше».

Едва только намерение оформилось, пришли сомнения, после которых от намерения ничего не осталось. Василий Николаевич все же был нездоров, порой из-за недомоганий трудно было сосредоточиться. Нет, он не вынесет такой нагрузки. Однако жившая в душе светлая радость успокаиваться не давала. Василий Николаевич покупал продаваемые из-под полы дореволюционные книги — богослужебные сборники, издания творений святых отцов, которые особенно любил и уже отлично знал. Будучи на литургии, вслушивался и всматривался в происходящее на солее и ловил себя на том, что изучает богослужение. Что он готовится стать священником!

Данилов монастырь Василий Николаевич любил особенно: там, в келейке, когда он был еще совсем молодым человеком, проживал его духовник, отец Георгий Лавров. От отца Георгия шла великая волна любви и тепла, которая, кажется, после пребывания в тюрьмах только увеличилась. Недолго жил отец Георгий в Даниловом. Потом был арестован и отправлен в ссылку, после которой в Москву не вернулся. Когда отец Георгий был в заключении, Василий и некоторые из духовных чад отца Георгия приносили ему передачи, что было нужно ему, а еще йод, вазелиновое масло и бинты в огромном количестве: отец Георгий в тюрьме открыл целый лазарет для заключенных. Когда батюшка уже тяжело болел, Василий приехал к нему в Нижний Новгород и осмотрел. Раковая опухоль проела почти всю гортань.

— Трахеотомия, — вынес вердикт Василий.

Значило: поможет только операция. Нужно заменить гортань протезом.

— Нет, Вася, трубку ставить — твердо нет, не буду, — ответил отец Георгий.

Василий Николаевич как бы очнулся от воспоминаний. Всего одну остановку на метро проехал. Короткая пауза, но что короче жизни? И нужно понять, куда эта жизнь идет.

В Даниловом монастыре обитал и блаженный Никифор Терентьевич, по рассказам — духовный друг отца Георгия. Мама Василия Николаевича частенько беседовала с блаженным. И тот как-то вполне ясно выразился, что в будущем Василий станет священником. Назвал даже имя супруги — Маргарита. По своему обыкновению, песенкой предсказал, что «сыночек будет ее обижать», и назвал недостатки будущей супруги Василия.

Девушку, с которой Василий через некоторое время познакомился, действительно звали Маргарита. Теперь это была его невеста. Стройная, даже худощавая, темноглазая. Маргарита пела в церковном хоре. Свидания поначалу проходили немного странно: влюбленные говорили о смерти.

Василий Николаевич и раньше слышал об отце Александре Воскресенском. А теперь сам стал ходить в храм во имя мученика Иоанна Воина, что на Якиманке. До самой кончины отец Василий вспоминал отца Александра — своего духовника — с благоговением и считал его истинным слугой Живого Бога. Отец Александр, узнав о намерении Василия Николаевича принять священство, стал его понемногу обучать.

Вскоре Василию Николаевичу представилась возможность поговорить с митрополитом Николаем (Ярушевичем) и спросить благословение на новый жизненный путь — священство. Владыка Николай принял Василия Николаевича тепло. Но на священство благословения не дал и потом долго медлил. Церковь находилась еще в очень тяжелом состоянии. Не было ни академий, ни семинарий, ни преподавателей. Рукоположенные в войну архиереи еле справлялись со своими обязанностями. Несмотря на некоторое потепление в отношениях Церкви и власти, органы безопасности слежки не прекращали. Наоборот, методы их становились все более изощренными. Василию Николаевичу и самому впоследствии, когда стал священником, пришлось с этим столкнуться. Чтобы нельзя было контролировать, кто бывает у него дома, отец Василий запретил звонить ему, а велел приходить без звонка. Он был уверен, что телефон прослушивается.

После визита к митрополиту Николаю настроение Василия Николаевича упало. Однако ему вспомнилось вдруг небольшое происшествие, случившееся тогда, когда он даже и не думал о принятии священства. Однажды к Серебренниковым зашла хорошая знакомая Елена Васильевна. То была глубоко верующая душа, деятельная и сильная.

— Поедем, поедем, с каким человеком я тебя познакомлю! — напала она на Василия, по обыкновению расслабившегося от недомогания.

Василий согласился, несмотря на плохое настроение. Он не ожидал от поездки ничего особенного, но что-то внутри его сказало: «Может быть, от Бога эта поездка». Василий Николаевич доверял своей знакомой.

Ольга Серафимовна Дефендова происходила из старинной благочестивой семьи небогатого дворянина. В послевоенной Москве она работала нянечкой в детском саду, была уже преклонных лет, жила в комнате, в коммунальной квартире, вместе с сестрой Марией, почти лежачей, страдавшей туберкулезом стопы. Предок Ольги Серафимовны бывал у преподобного Серафима Саровского. Сама Ольга Серафимовна после революции приняла тайный постриг с именем Серафима.

В двадцатых годах она служила келейницей митрополита Московского Макария (Невского), апостола Алтая. После его кончины стала келейницей владыки Арсения (Жадановского), о котором вспоминала как о великом угоднике Божием и при котором научилась «немного юродствовать». Глядя на эту худощавую и моложавую старушку с круглым, широкобровым улыбчивым лицом, можно было подумать, что она всю свою жизнь проработала детской няней. Но то была воистину подвижница и Божия угодница.

Спала Ольга Серафимовна на полу, голову клала на сухое полено и укрывалась своей черной дохой. В коммунальной квартире соседи — часто те же сотрудники органов безопасности. То, что Ольга Серафимовна ходит на богослужения и вообще ведет религиозную жизнь, скрыть было никак нельзя, но никаких поступков против власти Ольга Серафимовна не совершала, а выходки соседей умела как-то ловко перенаправить в другое русло.

Утро в коммуналке, у всех ранний подъем. Соседи копошатся на кухне и в ванной. А из комнаты Ольги Серафимовны доносится голос диктора — первая радиопередача.

— И Оля наша встала! — посмеиваются соседи. Считалось, что по утрам она слушает новости почти на полную громкость.

В это время Ольга Серафимовна коленопреклоненно, на своей дохе, перед иконкой читала утреннее правило. Она настолько погружалась в молитву, что голос диктора как бы не слышала.

— Как вы так можете, Ольга Серафимовна? — изумлялся потом отец Василий.

— Ни одного слова из передачи не запомнила, — отвечала ему блаженная.

Жили сестры в Марьиной Роще. Именно туда и привезла Елена Васильевна Василия Николаевича. Оповестить о приезде нужно было, постучав в форточку. Постучали. Изнутри форточку открыла бледная-бледная рука и потом исчезла — вот мистика!

— Ольги Серафимовны нет дома. Но раз приехали — зайдем, — сказала Елена Васильевна.

В комнатенке было холодно. Сестра Ольги Серафимовны, Мария, лежала на кровати, закутавшись. Увидев гостей, присела и приветливо сказала:

— Заходите. А Оли нет дома, она будет только вечером.

«Вот так еще один день прошел, — подумалось, наверно, Василию Николаевичу. — И снова зря».

Немного подождали, посидели, побеседовали с Марией Серафимовной. Вдруг дверь в комнату открылась, и в проеме показалась улыбающаяся круглая голова. Мария в изумлении даже привстала на своей кровати:

— Ольга! Что же, ты вернулась?

— Да, вернулась, — ответила вошедшая. — Проехала семь остановок на трамвае и решила вернуться.

Затем сказала, повернувшись к Василию Николаевичу:

— Странно, я не приглашала к себе монахообразного батюшку.

Елена Васильевна решила приготовить чай. Для того чтобы в чайнике вскипятить воду, нужна растопленная печка. Василий Николаевич растопил печку. Хотя бы чаю напиться — на улице было уже довольно холодно. После короткой беседы, уже перед самым выходом, Ольга Серафимовна вдруг подошла к Василию Николаевичу и сложила руки, как будто просила ее благословить. Василий Николаевич изумился:

— Ольга Серафимовна, я мирянин, я не могу вас благословить!

Пока прощались, прошло некоторое время. И тут Ольга Серафимовна снова сложила руки: мол, благословите! Василий Николаевич снова отказался: нет, я мирянин! Но когда Ольга Серафимовна в третий раз подошла, так же сложив руки, он благословил ее.

Так Ольга Серафимовна предсказала Василию Николаевичу будущее священническое служение и стала его духовным другом и помощницей. Как что непонятно или пришли сомнения — он спешил к Ольге Серафимовне. Когда шла полным ходом подготовка к экзаменам в Духовную семинарию, Василий Николаевич в очередной раз приехал в Марьину Рощу. Ольга Серафимовна была дома и встретила его отборной бранью: без грубости, но резко. Тогда и был получен отказ митрополита Николая. Однако вскоре скончался настоятель храма во имя Иоанна Воина, отец Косьма. Освободилось место штатного священника. Василий Николаевич наконец смог начать священническое служение.

«Ей о себе Богом запрещено рассказывать», — подумалось отцу Василию.

Блаженная поддерживала отца Василия до самой своей кончины.

— Я готова была распяться за вас! — как-то сказала ему.

Отец Василий знал, что она слов на ветер не бросает.

Иногда предсказывала испытания: снимет с головы свою черную косынку и сложит ее особым образом. Отец Василий уже понимал: надо готовиться. Опять идут скорби!

Часто блаженная весь день проводила в городе, как бы скитаясь, подолгу не принимала пищи. Она посещала разные храмы — то на литургии побывает, то на вечерне. Не забывала и отца Василия у Иоанна Воина. В храме и дома она подолгу молилась. Господь открывал ей, куда идти и что делать именно в этот день и этот вечер, кому и каким образом она сможет помочь. Скончалась Ольга Серафимовна от болезни, которую смиренно переносила долгие годы. Перед кончиной отец Василий ее причащал Святых Таин. Блаженная выглядела почти счастливой в преддверии встречи с Господом. Одно из ее пророчеств было:

«Данилов скоро откроют».

Кончина Ольги Серафимовны пришлась на 1960 год.

Вот и дверь в квартиру, и осипший звонок. Но стоп. Откуда эти воспоминания из будущего? Отец Василий снова как бы очнулся. Господи, Ты вся веси.