Преподобный
Бум-м-м. Сквозь пелену сна понимаешь, что это всего лишь стукнувшая о спинку твоей кровати дверь. В спальне абитуриентов семинарии кто-то проснулся. Ну спасибо… Начало шестого. Соблазн продолжить спать, конечно, есть. Нет, решено: надо идти на братский молебен… Вчера кто-то мимоходом сказал: здесь хозяин — Преподобный. И экзамены тоже он принимает.
После душных «чертогов» улица освежает уже зябким ветерком раннего августовского утра. Лавра непривычно пустынна и молчалива. То там, то здесь бодрячком направляются к Троицкому собору темные точки в длиннополых одеждах — монахи да женщины. Праздношатающихся нет. Захожан — тоже. На душе — тихо. Не хочется ни говорить, ни думать, ни даже молиться. Просто остановиться и раствориться в этой густой — и одновременно звонкой — тишине.
Едко и навязчиво врывается удар храмового колокола. Начинается полунощница. Удивительное состояние: и уже проснулись, и в то же самое время еще не осуетились. Самое время помолиться. Чтец, словно рулевой на палубе, знает, что делать и куда вести этот Христов корабль народа Божьего: читает скоро, но неторопливо, чеканя слова, но без самолюбования, просто.
Какой-то высокий, длинноволосый, бородатый дядька в засаленном пиджаке покроя семидесятых с таким же стильным древним саквояжем с синодиками протискивается между стоящими. Посмотрев на меня с недоверием, отдает синодик соседу. Можно облегченно вздохнуть. Не припахали, мимо проехало. Можно стоять и молиться в свое удовольствие.
В храме — тоже непривычная для Троицкого тишина. Никто не толкается, не передает свечки, не возится. Чтение заканчивается, и монахи начинают петь тропари. Поют споро, ритмично, без всякой заунывности и печали. Чувствуется, что им сейчас — хорошо и радостно, хотя и поют они о покаянии. И это состояние невольно передается другим. К концу пения начинается движение: народ направляется к раке с мощами Преподобного Сергия. Стекольце открыто, и можно приложиться непосредственно к покрытой воздухом главе.
Первым подходит послушник, кладет земной поклон, прикладывается, зажигает от лампады фонарь и уходит. Веселый огонек — то красный, то зеленый из-под стекол фонаря — быстро исчезает в высоком дверном проеме. От этого огня зажгутся печи просфорни и монастырской кухни. И так каждый день. Этот, казалось бы, простой ритуал превращает обычное дело приготовления пищи в священнодействие: словно Преподобный сам стоит у плиты и заботится о братских желудках. Читают утренние молитвы. Самое время пробираться к мощам и уходить: все равно будут в столовой читать перед завтраком, можно и не слушать. А уходить не хочется. Хотя никто и не держит.
В притворе какой-то старый сгорбившийся монах, почти не смотря на тебя, сует тебе в руку просфорку.
Выходишь из Троицкого, а на сердце радость. И не потому, что попросил Преподобного, чтобы принял в свою большую келью, — как-то просьба эта была где-то сбоку, на периферии. Не особо-то вязалась эта личная, вполне эгоистическая просьба с общим тоном братского молебна — тоном благодарным, сыновним, теплым.
Радостно от того, что есть братский, есть Преподобный, и что бы ни произошло на вступительных — он сам заступится, подскажет, поможет. И эта невесть откуда появившаяся уверенность в том, что не будет безвыходных ситуаций, не будет жизненных тупиков — раз есть Преподобный, — быстро делает душу легкой и счастливой.
