Лежа в постели в швейцарской деревне Колони у Женевского озера, Мэри Годвин маялась. Третий час ночи, еще одна унылая ночь унылым дождливым июнем. Беспрестанные дожди сами по себе не диво: Мэри выросла в Лондоне, а к тому же провела немало времени в Шотландии. Но этой ночью погодный мрак – точь-в-точь ее настроение.

Мэри, бледная, хрупкая женщина с каштановыми волосами и глубокими карими глазами, была к себе сурова. Одна тысяча восемьсот шестнадцатый год, ей всего восемнадцать. Пришлось проводить лето в Швейцарии со своей единокровной сестрой, друзьями и возлюбленным. Как-то раз поздно ночью, когда лило особенно сильно, все собрались у камина почитать вслух сборник страшных историй, а затем решили: пусть каждый в компании напишет такую историю сам.

К следующему вечеру все справились – кроме Мэри. Шли дни. Друзья не оставляли ее в покое: «Ну как, сочинила?» – а она продолжала отвечать «стыдливым отрицаньем». Начала уже чувствовать себя недостойной интеллектуального собрания друзей и возлюбленного. Неуверенность в себе лишь умножала ее муки.

Друзья Мэри продолжали свои ночные бдения, и как раз тем вечером разговор зашел о «природе и принципах жизни». Собравшиеся рассуждали о неких экспериментах Эразма Дарвина, в которых он вроде как «хранил обрезок вермишели в стеклянном ящике, покуда тот неким сверхъестественным манером не задвигался по своей воле». Прочитав эти слова, я поймал себя на мысли, что у всех нас оставались такие объедки. Но там-то компания подобралась ученая, и они задумались: можно ли создать жизнь вот так запросто – и какою силой? Ближе к полуночи все отправились спать – все, кроме Мэри: та лежала в постели, уставившись в потолок. Спать не могла, но зажмурилась и решила успокоить ум. Пора уже было отвлечься от усилий сочинить ту историю.

И вот как раз в том «расслабленном» состоянии ума у Мэри возник проблеск сюжета, который она так ждала. Видимо, ее вдохновили вечерние разговоры, как сама она впоследствии вспоминала: «…Мое воображение незвано завладело мною, повело меня». Мэри говорила: «Я увидела – с закрытыми глазами, но острым умственным зрением… бледного ученика грешных искусств, стоящего на коленях перед предметом, который он создал». Мэри Годвин – она выйдет замуж за своего возлюбленного и станет Мэри Шелли – посетило видение, которое в 1818 году приведет ее к сочинению книги «Франкенштейн, или Современный Прометей».

Жизнь любого творения начинается с брошенного вызова, а всякий ответ начинается с вопроса. Как уже было сказано в Главе 3, между желанием написать полотно, решить загадку, изобрести прибор, составить бизнес-план или доказать предположение в физике есть много общего. Общее у них и то, что, если выдержать такие же могучие внутренние мытарства, какие претерпела Мэри Шелли, из глубоких недр нашего эластичного ума может внезапно возникнуть идея.

Эластичное мышление, производящее идеи, – это не паровозик мыслей, как в аналитическом рассуждении. Иногда крупные, временами непримечательные, толпами или по одиночке, наши идеи словно просто возникают. Но они не приходят из ниоткуда – их производит наш бессознательный ум.

Для Мэри режим ее размышлений, приведший к первому приблизительному, но вдохновенному видению «Франкенштейна», остался в дымке волшебства и тайны. Как получилось, что история, над сочинением которой она билась несколько дней, явилась к ней, когда Мэри отдыхала в постели и ни о чем конкретном не думала?

До возникновения нейробиологии и методов, позволивших ей родиться, было неимоверно трудно разобраться, как грезы или блуждающий ум способны рождать ответы, которые сознательными усилиями нам добыть не удалось. Но в наши дни мы знаем, что спокойный ум не есть ум праздный, что в периоды умственного покоя наше бессознательное может бурлить деятельностью. Ныне, через двести лет после рождения «Франкенштейна», мы умеем измерять и наблюдать физические процессы, питающие эту деятельность. Мы понимаем, что, каким бы волшебным это ни казалось, мышление, происходящее, когда мы сознательно не сосредоточены, – глубинная черта мозга млекопитающих, ею наделены даже низменные и примитивные грызуны. Именуемый пассивным режимом работы мозга, этот режим – ключевой для эластичного мышления.

Маркус Рэйкл называет то, что изучает последние двадцать лет, темной энергией. В астрофизике понятием «темная энергия» обозначают нечто загадочное, проницающее все пространство и составляющее две трети всей энергии во Вселенной, однако в повседневной жизни его невозможно засечь. В результате астрономы и физики много веков не замечали темную энергию, пока случайно не обнаружили ее в конце 1990-х. Но Рэйкл – нейробиолог, а не астроном, и энергия, которую он изучает, – «темная энергия» мозга, энергия пассивного режима его работы.

Аналогия здесь уместна: как и темная энергия астрофизиков, темная энергия пассивного режима – своего рода «фоновая», она возникает из фона мозговой деятельности. И она так же, вопреки своей вещественности, долго от нас скрывалась, поскольку пассивный режим работы в повседневных делах не задействован. Он как раз оживляется, когда исполнительный мозг не направляет нашу аналитическую мысль ни на что конкретное.

Исследования пассивного режима работы мозга сейчас повалили валом – это результат цикла статей, которые Рэйкл написал в 2001 году, после того как провозился с этой темой всего несколько лет. Сейчас, пока я сочиняю эту книгу, ту первую статью процитировали уже более семи тысяч раз – в среднем больше чем в одной научной статье на заданную тему в день, и каждая – плод месяцев или даже лет труда. Но, как и многие научные прорывы, понятие о пассивном режиме работы мозга болталось непризнанным в великом море научных идей задолго до того, как Рэйкл открыл его заново и опубликовал статью, придавшую этим представлениям их современный вес.

Эта сага началась в 1897 году, когда один двадцатитрехлетний выпускник аспирантуры приступил к работе в психиатрической клинике Университета Йены в Германии. Его специальностью была нейропсихиатрия. Корни этого направления в науке уходят в XVII век, в труды Томаса Уиллиса – его исследования того, как умственные расстройства можно увязать с теми или иными процессами в мозге. В 1897 году наблюдать эти процессы можно было лишь одним способом – вскрыв испытуемому череп, а потому в эту научную область желающие не то чтобы ломились. Но тот молодой психиатр все изменил – он проработал в Йене сорок один год и создал первый замечательный инструмент нейробиологии.

Сослуживцы Ханса Бергера описывали его как застенчивого, молчаливого, сдержанного, задумчивого, внимательного к деталям и невероятно самокритичного человека. Кто-то даже сказал, что Бергер «очевидно обожал свои инструменты и физические приборы и вроде как боялся своих пациентов». Другой человек, позднее ставший объектом Бергеровых экспериментов, говорил, что Бергер никогда «не предпринимал ничего, выходящего за рамки [ему] привычного. Его дни походили один на другой, как две капли воды. Год за годом он читал одни и те же лекции. Он был воплощением статики».

И вместе с тем у Бергера была тайная и дерзкая внутренняя жизнь. У себя в дневнике он запечатлевал головокружительно нетрадиционные научные соображения. Перемежал их оригинальной поэзией и духовными рассуждениями. А в своих исследованиях, которые он фактически держал в тайне от всех, Бергер увлекался тем, что в его время было шокирующими научными помыслами. И одна такая затея была связана с опытом, который он пережил в двадцать лет, когда служил в армии.

Во время учений Бергера сбросила лошадь, и он едва выжил. В тот же вечер он получил телеграмму от отца – первое за все время службы послание от родни, – в которой отец интересовался его здоровьем. Как позднее выяснилось, сестра Бергера, жившая далеко, попросила отца связаться с ним, поскольку в то утро ее вдруг одолела тревога за сохранность брата. Наложение этих событий убедило Бергера, что пережитый им ужас как-то передался его сестре. Как он писал много лет спустя, «то был случай спонтанной телепатии, при котором, оказавшись в смертельной опасности, я осмыслял неминуемую гибель и передавал свои мысли, тогда как моя сестра, по-особенному со мной близкая, оказалась приемником». После этого он сделался одержим попытками понять, как энергию человеческой мысли можно передать от одного человека другому.

В наши дни понятие ментальной телепатии представляется ненаучным, поскольку ее давно и тщательно исследовали и опровергли; в век же Бергера свидетельств против телепатии было куда меньше. Так или иначе, ценность научного исследования определяет не то, что именно исследуется, а насколько тщательно и разумно исследование проведено. Бергер занимался своими исследованиями с той же неукоснительной научной строгостью, какую его коллеги ему всегда приписывали. Но чтобы привнести эту строгость в понимание энергетических преобразований в нервной системе и увязать их с умственным опытом, ему пришлось искать способ измерить энергию мозга.

Хотя никто прежде не брался решать эту задачу, Бергера посетила гениальная идея, как это устроить. Вдохновленный работами итальянского физиолога Анджело Моссо, Бергер рассудил, что, поскольку метаболизм требует кислорода, можно снимать данные от тока крови как с посредника энергопередачи. Этот подход опережал свое время чуть ли не на сто лет – это ключ к функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ), способствовавшей началу нейробиологической революции 1990-х. Конечно фМРТ зависит от массивных сверхпроводящих магнитов, мощных компьютеров и теоретических разработок, основанных на квантовой теории, а ничего из этого Бергеру, когда он принялся за свои исследования в начале ХХ века, доступно не было. Располагал он лишь инструментами, какие ныне водятся в физической лаборатории какой-нибудь средней школы, да еще пилой. Как же ему при таком оснащении удалось наблюдать ток крови в мозге?

Ответ довольно тошнотворный, но тут Бергеру повезло: клиника Йены, где он работал, предоставила ему доступ к пациентам, которые, либо из-за той или иной опухоли, либо, что случалось нередко, из-за несчастных случаев при верховой езде, вынуждены были подвергаться частичному удалению черепной кости в процессе лечения. Что одному человеку потолок, другому – пол; одному человеку краниотомия, а другому – окно в мозг.

Первым подопытным Бергера оказался двадцатитрехлетний фабричный рабочий с восьмисантиметровой дырой в черепе – таков был результат двух хирургических попыток извлечь застрявшую пулю. Хотя пациент маялся судорогами, умственно он никак не пострадал. С его разрешения Бергер соорудил небольшой резиновый пузырь, наполнил его водой и ловко закрепил в дыре у человека в голове. Подсоединил этот пузырь к прибору, записывавшему перемены в объеме пузыря: когда кровь приливала к области мозга под пузырем, мозг слегка распухал и нажимал на пузырь.

Бергер попросил своего пациента проделывать разные задания – простые арифметические упражнения, например, считать пятна на стене напротив и ожидать прикосновений к уху перышком. Он называл мысли, необходимые для выполнения этих задач, «волевой сосредоточенностью» и измерял прилив крови к мозгу, когда пациент выполнял задания. Измерял Бергер и ток крови при «невольном внимании». Порядок проведения эксперимента в этом случае был несколько менее невинный: он вставал позади своего неосведомленного пациента и палил из пистолета.

Если и существовал в области нейропсихиатрии в те времена какой-либо этический кодекс, планка его вряд ли была высока. Вдобавок к общей обременительности для пациентов, эксперименты Бергера полнились техническими трудностями. За годы исследований они привели к нескольким публикациям – например, к книге 1910 года «Изучение температуры мозга», где Бергер доказывал, что химическую энергию мозга можно превращать в тепло, работу и электрическую «психическую энергию». Но его выводы – и его данные – оказались слабы, Бергера снедали сомнения в себе и мучила неотступная депрессия.

Однако к 1920 году Бергер осмелел. Он исследовал функции мозга, вводя электроды в мозг пациентам и воздействуя на него электрическим током. План состоял в том, чтобы увязать географию мозга с тем, что подопытный ощущает, когда разные области коры стимулируются слабым электрическим током. Бергер вел подобные эксперименты на мозге семнадцатилетнего студента колледжа в июне 1924 года, и тут его посетило озарение: а что если подсоединить электроды не к стимулятору коры головного мозга, а к прибору, который меряет электрический ток? Иными словами, Бергер перевернул эксперимент с ног на голову: не подавать ток к мозгу, а изучать собственное электричество мозга.

Оказалось, это ключ к успеху: за следующие пять лет Бергер научился считывать эти данные, не внедряясь в черепную коробку испытуемому, а подсоединяя электроды к поверхности головы. Как можно себе вообразить, это сильно расширило поле добровольцев. Метод можно было применять к кому угодно, и конечно, Бергер снял тысячи показаний, в том числе – и с собственного сына.

Бергер назвал свой прибор электроэнцефалографом – ЭЭГ. В 1929 году, в свои пятьдесят шесть, Бергер наконец-то опубликовал первую статью, посвященную этим исследованиям, – «Об электроэнцефалограмме человека». В следующие десять лет он издаст еще четырнадцать статей, все с одним и тем же названием, различие – только в порядковом номере.

Бергерова электроэнцефалография стала одним из самых важных изобретений ХХ века. Ученый открыл окно в мозг, позволил нейропсихиатрии стать настоящей наукой. Ныне исследователи постоянно применяют ЭЭГ для изучения мыслительных процессов, подобных тем, что вдохновили мозг Мэри Шелли в тот вечер, когда она расслабила ум. Но первое большое открытие в этом направлении произвел сам Бергер.

Применив свой новый прибор, Бергер показал, что мозг деятелен, даже если человек не занят сознательным мышлением, когда мозг грезит или блуждает, – как это было с Мэри Годвин, когда у нее родился замысел сюжета. Что еще неожиданнее: электрическая энергия, характерная для такого неактивного состояния, измеренная при помощи ЭЭГ, уменьшалась в тот же миг, когда начиналась «волевая сосредоточенность» или же внимание испытуемого устремлялось к какому-нибудь событию в окружающей среде.

Соображения Бергера противоречили научному видению того века: считалось, что мозг электрически активен, только если исполняет задачу, требующую внимания. Бергер проповедовал важность своего нового открытия, но мало кто слушал. Ученые понимали, что, когда человек не думает, должна происходить некая остаточная деятельность, чтобы обеспечивать всякие функции вроде дыхания и сердцебиения, и потому сочли, что Бергеров ЭЭГ засекает какой-то случайный шум. Такое отношение не было лишено смысла, но все же, окажись ученое сообщество более открытым, стало бы ясно, как это было ясно и Бергеру, что сигналы отнюдь не случайны. Как ни печально, то был случай, когда существовавшая парадигма встала на пути у интеллектуального прогресса; дело более чем обычное.

К концу 1930-х работы Бергера с ЭЭГ породили громадное научное поле, но никто не изучал энергию покоящегося ума. Современные Бергеру исследования развивались в других направлениях, а сам Бергер остался позади. И тут 30 сентября 1938 года, когда Бергер делал обход пациентов в клинике, его внезапно вызвали к телефону: нацистские власти сообщили ему, что он с завтрашнего дня уволен. Вскоре всю его лабораторию распустили.

В мае 1941 года, в разгар Второй мировой войны, его карьере помешали нацисты – исследования ЭЭГ не пошли в том направлении, в каком Бергеру хотелось, – и он записал у себя в дневнике: «Не сплю ночей, размышляю и борюсь с самобичеванием. Не в силах ни читать, ни работать упорядоченно, однако хочу заставить себя, ибо так, как есть, невыносимо».

По сути, оставшись со сломанной научной карьерой, Бергер счел, что своей главной цели жизни – увязать электрические процессы в мозге с тем, что переживает ум, – он достичь не смог. Он сделал важный шаг на этом пути, выявив электричество мозга, занятого грезами, однако не смог ни развить эту тему, ни убедить кого бы то ни было в ее важности. Последние слова, которые Бергер опубликовал на бумаге, – призыв к коллегам отнестись к этой идее серьезно:

С тем же успехом Бергер мог вопить в космический вакуум. Его слова ничьих ушей не достигли – вот как, в частности, расплачиваешься за то, что так далеко обогнал свое время. Тридцатого мая 1941 года Ханс Бергер покончил с жизнью. На стене в его кабинете висело стихотворение, сочиненное его дедом по материнской линии, поэтом Фридрихом Рюккертом:

Мы беседуем с Нэнси Андреасен, брюнеткой с короткой стрижкой; ей скоро восемьдесят. Она врач, доктор наук, специалист по английскому языку. Не самое обычное сочетание навыков, какие встретишь в нейробиологии – да и где угодно еще в науке. Докторская диссертация сложилась первой и привела Нэнси на пост профессора литературы Возрождения в Университете Айовы. А затем однажды, пока Нэнси лежала в постели через неделю после трудной беременности и родов и витала в облаках, ее посетила судьбоносная мысль – внезапное осознание, что ей хочется революции.

Андреасен излагает все это мне, а я думаю о Мэри Шелли и о том, как ее посетил замысел истории о Франкенштейне. Разница только в том, что у Андреасен история, которую она замыслила, стала переделкой сюжета всей ее жизни. Во время того озарения «Принстонское университетское издательство» только-только приняло к публикации книгу Андреасен о поэте Джоне Донне – такое почти для любого профессора английского языка на заре карьеры стало бы великой победой. Но не для Андреасен. «Я осознала, что хочу совершить нечто такое, что изменит жизни людей, а не просто написать книгу о Джоне Донне», – сказала она.

Найти нечто такое, что изменит жизни людей сильнее, чем книга о Джоне Донне, – задача не самая непосильная. Большинству из нас хватает и стакана шардоне. Однако Андреасен замахнулась на «нечто» очень дерзкое. Она решила поступить в медицинский вуз и изучать нейропсихиатрию – поле Бергера. Довольно радикальный шаг для человека со специальностью по английскому языку с очень небольшим объемом знаний по естественным наукам или математике. Карьеру предстояло строить с нуля. И заниматься этим во времена, когда перед женщинами было гораздо больше преград в профессии, чем сегодня.

На дворе конец 1960-х. Студентке Андреасен пришлось отказаться от престижной стипендии в Гарварде, потому что ее отец считал недопустимым, чтобы юная девушка болталась так далеко от родного дома. Как научный работник, желающий публиковаться в журналах, она усвоила, что к ней будут относиться серьезнее, если скрывать в статьях свой пол за инициалами. «Я была первой женщиной на университетском факультете английского языка, нанятой на постоянную профессорскую должность, а потому тщательно следила за тем, чтобы публиковаться под бесполым именем Н. Дж. К. Андреасен», – вспоминает она в статье, написанной для «Атлантика» много лет спустя. Давление на женщин, желавших заниматься медициной, было не меньшим. В аспирантурах их было немного, и в медицинских вузах им не очень-то радовались. Но вот поди ж ты: теперь она, желая стать врачом, оказалась среди своих бывших студентов в почти исключительно мужских коллективах.

Вопреки всем этим препятствиям, Андреасен преуспела. К 1980-м она стала мировым специалистом по ПЭТ (позитронно-эмиссионной томографии) – это метод, в котором радиоактивное вещество доставляется в ту или иную часть тела (в исследованиях Андреасен его вводили в мозг), и тем самым получают изображение тканей. С точки зрения нейропсихиатрии и новой области исследований – нейробиологии, изображения, полученные методом ПЭТ, стали первым исполинским технологическим рывком после Бергерова ЭЭГ.

Технология сканирования ПЭТ в наши дни очень отличается от тогдашней. «Это все происходило до бума сканирования, произошедшего в 1990-е, – рассказывает мне Андреасен. – Тогда приходилось работать с радиохимиком, со специалистом-физиком и с врачом, нужно было хорошо разбираться в анатомии мозга и в статистике, а еще уметь сотрудничать с программистами. Не то, что сейчас, когда все уже собрано в программные пакеты, скачивай и пользуйся. Теперь и тебе статистика вот она, и анатомия мозга».

Упорный труд Андреасен принес плоды: ей удалось заново открыть любопытные рисунки электрической активности, производимой праздным мозгом, – той самой энергии, которую описал Бергер, а позднее возьмется изучать Рэйкл. И хотя Рэйкл предложит понятие пассивного режима, Андреасен называла такой режим работы мозга «покой» (REST). Эта аббревиатура на английском языке означает «случайное эпизодическое безмолвное мышление» и не лишено иронии, Андреасен вложила в него намек: это лишь кажется, что ум человека в покое, это на самом деле не так. Ум занят переработкой данных бессознательно, в особом режиме.

Чтобы понять, как Андреасен сделала это открытие, нужно немного знать о том, как делаются снимки мозга. Как и любые научные эксперименты, снимки мозга предполагают контрольное задание. Смысл его в том, чтобы исследователь мог вычесть деятельность, производимую в той или иной области мозга во время контрольной задачи, из данных, получаемых о состоянии той же области мозга при выполнении задачи экспериментальной.

Во многих экспериментах контрольная задача была проста: лежать неподвижно. Исследователи в таких случаях обычно говорили своим испытуемым что-нибудь вроде «опорожните свой ум». Им казалось, что в мозге, когда он входит в такое вот расслабленное состояние, не будет происходить почти ничего. «Это допущение не давало мне покоя, – говорит Андреасен. – Я сомневалась, что ум вообще хоть когда-нибудь бывает “опорожненным”». А потому она решила проанализировать саму деятельность покоящегося мозга, а не использовать ее как точку отсчета в других исследованиях.

Вот тут-то Андреасен и пришла к тому же пониманию, к какому и Бергер несколькими десятилетиями ранее. «В состоянии покоя деятельности было не просто немало – ее была уйма, и сосредоточивалась она в определенных структурах», – рассказывает Андреасен. Поразительное противоречие с общепринятыми взглядами – столь же поразительное, как и во времена Бергера. Но по-настоящему изумило Андреасен то, где эта деятельность сосредоточивалась. Она происходила в системе, состоящей из нескольких структур, о которых прежде думали как о мало связанных друг с дружкой, – теперь это все называется сетью пассивного режима работы мозга.

Что еще интереснее, по словам Андреасен, «это не просто галдеж – это была симфония. Деятельность в тамошних структурах менялась от секунды к секунде, как это всегда и происходит, однако разные области, причем не все из них соседние, срабатывали синхронно». Синхронное срабатывание трех очень разных областей подсказало Андреасен, что тут все неспроста.

Много всего написано о размерах человеческого мозга и особенно – о размерах его префронтальной коры. Но ученые в наши дни начинают подозревать, что это обманка, и для нашего разума и психики гораздо важнее степень связности.

Как я уже рассказал в Главе 4, мозг иерархичен, а в проекте «Коннектом человека», запущенном в 2009 году, сейчас создают карту нейронных связей между структурами на каждом следующем более масштабном уровне. Однако еще в 1995 году Андреасен знала, что многие функции мозга обслуживаются союзами структур, и роль любой структуры может меняться в зависимости от того, в каком союзе она задействована. То, что несколько различных областей срабатывали совместно, означало, что Андреасен обнаружила очередной такой союз.

Но что все это значит? Андреасен повторила открытие Бергера и при помощи ставших теперь доступными более развитых методов смогла узнать гораздо больше, чем Бергер, о том, какие взаимосвязанные структуры мозга подключаются к работе и что за работа вообще производится. Однако Андреасен проникла всего лишь под поверхность происходящего, и пассивный режим стал одной из центральных тем нейробиологических исследований через несколько лет, когда Рэйкл исследовал этот режим гораздо подробнее.

В последние десять лет ученые обнаружили дополнительные структуры, участвующие в пассивном режиме работы мозга, и мы все еще пытаемся получше разобраться в их роли. Но мы точно знаем, что пассивный режим управляет внутренней умственной жизнью – нашим диалогом с самими собой, и сознательным, и бессознательным. Он включается, когда мы отвлекаемся от потока сенсорных данных, производимых внешним миром, и направлен на нашу внутреннюю самость. Когда это происходит, нейронные сети нашего эластичного мышления получают доступ к обширным базам знаний, воспоминаний и чувств, накопленных мозгом, и могут собирать понятия, которые мы сходу друг с другом не связываем, а также выявлять связи, которые мы не распознаем. Вот почему отдых, мечты и другие тихие занятия, в том числе и прогулки, способны мощно помогать с производством идей.

Мощь пассивного режима работы мозга связана с тем, где в мозге он коренится: все составляющие сети пассивного режима находятся в подотделах мозга, именуемых ассоциативными зонами. Такие зоны есть для каждой из пяти сенсорных систем и для каждой области моторики, а еще у нас имеются так называемые ассоциативные зоны высшего порядка – для сложных умственных процессов, не связанных ни с моторикой, ни с сенсорикой. В Главе 4 я говорил, что нейронные сети, представляющие те или иные идеи, способны активировать друг друга, создавать ассоциации. Ассоциативные зоны коры головного мозга – как раз те области, где такие связи устанавливаются.

Ассоциации помогают придать смысл тому, что мы видим, слышим, пробуем на вкус, обнюхиваем и ощупываем. Например, область мозга, именуемая первичной зрительной корой, засекает основные черты зрительно воспринимаемого мира – границы предметов, свет, тьму, расположение и тому подобное. Но это всего лишь данные. Что эти данные означают? Что это за люди, места и предметы, на которые вы смотрите, и каково их значение? Как раз ассоциативная кора определяет предметы, которые вы выявили во внешней среде.

Когда вы читаете надпись «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», отпечатанные буквы создают у вас на сетчатке изображение. Это всего лишь воспроизведение линий, из которых составлены буквы. Смысл этой надписи возникает, лишь когда информация передается с сетчатки в зрительную кору и далее, в ассоциативную: там-то и происходит определение смысла этой надписи, букв и слов, содержащихся в ней. Но тут все только начинается. Образ передается дальше, другим ассоциативным зонам, где этим же словам придают дополнительное значение коннотации, эмоциональный тон и ваши личные воспоминания и жизненный опыт.

Ни у кого нет прямого знания о том, как мыслят животные, но ученые, наблюдающие за ними, отмечают, что у зверей, судя по всему, способности к абстрактному ассоциированию очень ограничены. Посредством довольно затейливых экспериментов с конкретными предметами ученые способны показать, что макаки резус умеют складывать один и один, чтобы получилось два. Но ассоциативная связь орбиты Луны и геометрической фигуры «эллипс» им, надо полагать, уже не под силу. У людей же, напротив, почти три четверти нейронов мозга располагается в ассоциативных зонах – это в пропорции ко всему мозгу гораздо больше, чем у любого другого животного.

Наши ассоциативные нейроны – то, что позволяет нам думать и производить идеи, а не просто реагировать на внешние возбудители. Ассоциативные нейроны – источник наших воззрений, благодаря которым мы отличаемся друг от друга, они помогают нам определять себя как индивидов. Они же – источник нашей изобретательности. Наша культура склонна рассматривать открытия и новаторство как материализацию чего-то из ничего, как продукт бестелесного волшебства одаренного интеллекта. Но и революционные, и будничные идеи зачастую возникают из ассоциаций и перекомпоновки того, что уже болталось по углам у нас в уме.

Это возвращает нас к теме пассивного режима. «Когда ум находится в покое, он на самом деле гоняет туда-сюда всякие мысли, – говорит Андреасен. – Ассоциативные зоны фоново работают непрестанно, но именно когда вы не сосредоточены на какой бы то ни было задаче, то есть когда заняты чем-нибудь бездумным – ведете автомобиль, например, – вот тут-то уму самое большое раздолье блуждать. Вот почему здесь активнее всего рождаются новые идеи».

Как это часто бывает в нейробиологии, один из способов разобраться в том, какую роль та или иная структура или сеть играет в мозге, – изучать поведение людей, у которых деятельность этой структуры или сети нарушена. Рассмотрим знаменитый случай пациентки Дж., у которой из-за инсульта в лобной доле прекратилась деятельность мозга в пассивном режиме, а затем прямо-таки чудом восстановилась.

Сразу же после инсульта пациентка Дж. молча лежала в постели и пребывала в сознании. Она откликалась на просьбы и указания и отвечала на адресованные ей слова. Но сама никаких разговоров не затевала. В отсутствие внутреннего умственного диалога, производящего ассоциации, на ум ей ничего не приходило.

Представьте себе какой-нибудь обыденный разговор. Если врач спрашивал ее: «Как вам больничное питание?» – пациентке Дж. удавалось ответить: «Не очень». Здоровый человек, возможно, добавил бы что-нибудь помимо буквального ответа. Возможно, Дж. могла бы сказать: «Если бы я уже не лежала в больнице, с такой едой запросто могла бы в больницу загреметь». Или: «Но всяко лучше мясной мистики у моего ребенка в школьной столовой». Но такие замечания возможны лишь после того, как извлечены из закромов ума личные умственные ассоциации – «скверная еда» и «пищевое отравление» или «больничная еда» и «школьная еда». Такие замечания не добыть из непосредственной внешней среды или обстоятельств. Это выражения вашей личности, за ними вам необходимо обратиться внутрь себя. Все это было пациентке Дж. недоступно. Она утратила способность производить новые идеи, а потому потеряла навык беседы. После того, как пациентка Дж. поправилась, у нее спросили, почему она не говорила ничего, кроме прямого ответа на заданный вопрос. Она ответила, что ей попросту «нечего было сказать». Ум у нее, по ее словам, был «пуст».

Я имел удовольствие проработать несколько лет со Стивеном Хокингом. В последние примерно пятьдесят лет Стивен жил с БАС, заболеванием, поражающим нейроны, которые управляют произвольными движениями тела. Из-за почти полной невозможности двигаться Стивен общался, выбирая слова на компьютерном мониторе при помощи мышки. Это нудный процесс. Сперва на экране возникает курсор, движущийся от буквы к букве. Когда Хокинг выбирал ту или иную букву, он далее мог, щелкнув еще раз, выбрать слово из списка предлагаемых слов, начинающихся с выбранной буквы, либо повторить процесс – определить вторую нужную букву, и так далее, пока не выбрано или не напечатано все слово целиком.

Когда мы начали сотрудничать, он щелкал курсором при помощи большого пальца. Болезнь прогрессировала, и в очки Хокингу вмонтировали датчик движения, чтобы ученый мог щелкать мышкой при помощи мышцы у себя на правой щеке. Если вам доводилось смотреть интервью со Стивеном по телевизору, быстрота, с которой он отвечает на вопросы, – иллюзия. Он получает список вопросов очень заранее, и на ответы ему нужны дни или даже недели. Затем, когда интервьюер задает вопрос, Стивен просто щелкает мышью и запускает чтение своего ответа – или же звукорежиссер добавляет его позже.

Когда я работал со Стивеном, он собирал фразы со скоростью примерно шесть слов в минуту. В результате мне обычно приходилось ждать по нескольку минут, пока он составит даже несложный отклик на то, что я сказал. Поначалу я сидел нетерпеливо и, дожидаясь, пока он завершит ответ, то и дело начинал витать в облаках. Но в один прекрасный день, пока я смотрел через его плечо на экран компьютера, где была видна фраза, которую он собирал, я задумался над его развивавшимся у меня на глазах ответом. К тому времени, как ответ был составлен, я уже несколько минут размышлял над идеями, которые в этом ответе содержались.

Тот случай привел меня к озарению. В обычных разговорах мы ожидаем ответов друг от друга через считанные секунды, и в результате пулеметные очереди наших речей – едва ли не машинальные, из поверхностных слоев ума. В моих беседах со Стивеном те считанные секунды превращались в минуты, и это оказывало неимоверно благотворное действие. Так мне удавалось глубже осмыслить то, что он говорит, и покрутить собственные идеи и отклики так, как ни в каких беседах с другими людьми. В результате снижение скорости придало нашим беседам глубину мысли, невозможную в спешке обычного общения.

Эта спешка влияет не только на очные разговоры. Мы торопимся ответить на СМС, отстукиваем электронные послания, мечемся между ссылками онлайн. Помощи от автоматизации и техники у нас столько, сколько никогда прежде не бывало, но мы и заняты, как никогда. Нас бомбардируют информацией, мы вынуждены беспрестанно принимать решения, выполнять задачи по спискам и рабочие требования. Взрослые в наше время ежедневно обращаются к своим смартфонам в среднем в тридцать четыре краткие сессии (по тридцать секунд или короче), не говоря уже о более долгих телефонных звонках, играх и прочем. Пятьдесят восемь процентов взрослых проверяет телефон по крайней мере раз в час, а восемнадцати-двадцатилетние обмениваются в среднем ста десятью текстовыми сообщениями в день.

Технологии влияют на нашу жизнь благотворно. Мы теснее связаны с друзьями и родственниками. Через телефон или планшет у нас есть простой и почти непрерывный доступ к телепрограммам, новостным сайтам, играм и другим приложениям. Но и от нас вместе с тем ждут постоянной – и повсеместной – доступности, а поскольку теперь можно работать из дома и быть в еще более плотной связке с нашим нанимателем, от нас иногда ожидают, что мы будем работать или откликаться на позывные едва ли не круглосуточно. Даже у нашей связи с друзьями и семьей есть своя оборотная сторона: на эту связь можно подсесть.

В одном исследовании, где участников попросили два дня воздерживаться от текстовых сообщений, испытуемые докладывали, что запрет на обмен сообщениями с близкими делает их «раздражительными», «тревожными» и «взвинченными». В другом эксперименте пользователи «айфона», как выяснилось, страдают тревожностью, учащенным сердцебиением и увеличением кровяного давления, если не давать им отвечать на звонки. В третьем исследовании обнаружили, что 73 % пользователей смартфонов, если спрятать их мобильный телефон, ощущают панику. Была и такая еще экспериментальная работа, в которой выяснили, что многие люди не могут не быть на телефонной связи, даже если понимают, что не обязаны. Это все классические признаки привыкания, а описанные синдромы до того серьезны и распространены, что психиатры уже начали придумывать им имена – «айфон-разлука», «нетмофобия» (от «нет-мобильного-телефона-фобия» [nomophobia]) или в более общем смысле «айрасстройства».

Привыкание возникает, потому что постоянная бомбардировка действиями, с которой мы сжились, способна изменить функционирование нашего мозга. Механизм тут очень похож на химическое привыкание. То, что мы не знаем, на что наткнемся, проверяя любимую социальную сеть или электронный почтовый ящик, порождает предвкушение у нас в мозге, а обнаружив что-нибудь интересное, мы ощущаем небольшое оживление в цепи вознаграждения. Через некоторое время возникает рефлекс на это оживление, и когда его нет, вам делается скучно. Тем временем писк, шорохи и трямканье постоянно напоминают нам, что вознаграждение нас по-прежнему ждет.

Одноруких бандитов в Лас-Вегасе не напоминает? По словам Дэвида Гринфилда, психиатра, основателя Центра интернет- и технологической зависимостей, «Интернет – величайший игровой автомат в мире, а смартфон – самый маленький». Видеоигры, в том числе и простенькие, в которые можно играть на телефоне, – и того хуже. Цитируя одно исследование, «мощное усиление в количестве дофамина, высвобождающегося в мозге, совершенно отчетливо наблюдается при видеоигре, особенно в областях, которые считаются ответственными за вознаграждение и обучение. Мощь этого усиления поразительна, она сопоставима с тем, какое вызывают вводимые внутривенно амфетамины».

Результат нашей зависимости от постоянной деятельности – недостаток праздного времени, а значит, и недостаток времени, когда мозг находится в пассивном режиме. И хотя некоторые считают, что «бездельничать» непродуктивно, недостаток разгрузки наносит ущерб нашему благополучию: праздность позволяет мозгу в пассивном режиме осмыслить недавно пережитое или познанное. Наше интегративное мышление при этом увязывает между собой различные идеи без цензуры исполнительного мозга. Праздность дает нам помозговать о наших желаниях и перебрать недостигнутые цели.

Такие внутренние разговоры питают нашу повесть жизни, рассказываемую от первого лица, они помогают развить и укрепить наше переживание собственной самости. Они также позволяют нам собрать воедино очень разные данные и создать новые связи, отступить от тех или иных наших вопросов и задач, чтобы сменить рамки, в которых мы их формулируем, или же произвести новые идеи. Так сети восходящего эластичного мышления у нас в мозге получают возможность искать творческие, неожиданные решения мудреным задачам. В ту ночь, когда родился замысел персонажа Франкенштейна, Мэри Годвин, владей она мобильным телефоном, возможно, не отдыхала бы, предоставив мыслям блуждать, а потянулась бы к аппарату: его многочисленные соблазны могли бы привлечь ее осознанное внимание и подавить возникновение литературного замысла.

Ассоциативные процессы эластичного мышления не бурлят, если сознательный ум сосредоточен. Расслабленный ум исследует новые идеи, занятый ум перебирает идеи наиболее привычные, а они обыкновенно – самые неинтересные. Увы, мы даем нашим сетям пассивного режима работы мозга действовать все больше по остаточному принципу, у нас все меньше рассредоточенного времени на внутренний диалог. В результате меньше возможностей стягивать воедино те случайные ассоциации, что ведут к новым идеям и осознаниям.

Парадокс: технологическое развитие, из-за которого наше эластичное мышление делается все более значимым, уменьшает наши возможности им заниматься. А потому, чтобы применять эластичное мышление, как того требует наш стремительный век, нам приходится противостоять постоянным вмешательствам и отыскивать островки времени, когда можно от всего отключаться. В последние несколько лет эта трудность сделалась настолько явственной, что внезапно возникла и развилась новая область исследования – экопсихология.

Экопсихологи собирают научные данные, чтобы подкрепить свои представления, но многие рекомендации экопсихологии не новы. Например, нам говорят, что один из способов выделить себе тихое время – отключить связь и скрыться от всего, выйдя на пробежку или встав под душ. Прогулки – тоже хорошее дело, но мобильный телефон тогда оставляйте дома. Такие прогулки позволят включиться пассивному режиму работы мозга и помогут восстановить нисходящие исполнительные функции ума. Вернувшись к привычной суматохе, вы почувствуете, что посвежели, – но для этого надо гулять в тихом месте. В шумных городских районах полно стимулов, они захватывают и направляют ваше внимание – например, приходится следить за тем, чтобы на кого-нибудь не наткнуться или не попасть под машину. Впрочем, не только прогулка или бег способны освободить вам ум – полезно и просто полежать в постели несколько минут после пробуждения. Не думайте о расписании наступившего дня, не перебирайте список дел – воспользуйтесь тишиной и поглазейте в потолок, получи́те удовольствие от уюта и расслабьтесь немного, прежде чем вскакивать и нестись навстречу миру.

На работе не надо постоянно пытаться преодолевать трудности кавалерийскими наскоками, можно cпланировать себе паузы из каких-нибудь бездумных занятий. Если держать в уме даже что-то простое – вроде списка продуктов, которые надо купить, – это может мешать эластичному мышлению, а потому старайтесь очистить поток мыслей и от того, над чем работали, и от предстоящих задач. Если успешно освободить мозг, можно и какую-нибудь простую работу произвести, и позволить эластичному уму искать революционный выход из тупика. Полезна даже ежечасная прогулка до кулера и обратно. Такие интерлюдии позволят вашему эластичному уму переварить – и пересмотреть – все то, что произвело за истекший час сосредоточенное мышление.

Как ни удивительно, отлынивать тоже бывает полезно. Исследования показывают положительную корреляцию между долгой раскачкой и творчеством: если оставить сознательные попытки решить ту или иную задачу или принять решение, остается больше времени для кратких сессий бессознательного осмысления.

Леонардо да Винчи так высоко ценил бессознательную работу мысли, что, трудясь над «Тайной вечерей», бывало, ненадолго вдруг бросал свое занятие. Священник, оплачивавший этот заказ Леонардо, подобные заминки не одобрял. По словам историка искусств Джорджо Вазари, «настоятель этой обители упорно приставал к Леонардо с тем, чтобы тот закончил эту роспись, так как ему казалось странным видеть, что Леонардо иной раз целых полдня проводил в размышлениях, отвлекаясь от работы, а настоятелю хотелось, чтобы он никогда не выпускал кисти из рук, как он это требовал от тех, кто полол у него в саду». Но Леонардо «много с ним рассуждал об искусстве и убедил его в том, что возвышенные таланты иной раз меньше работают, но зато большего достигают». Когда в следующий раз уставитесь в окно, помните: вы не от отлыниваете, а позволяете работать творческому в себе. И если вы к таким перерывам не склонны, возможно, стоило бы выделять на них время.