Ставка вторая: La transversale

В сказки Пушкин не верил. Только в пятикопеечных криминальных романчиках, что заполонили книжные развалы, коварный преступник возвращается на место преступления из угрызений совести. Если бы было так просто, полиции и делать ничего не пришлось бы: располагайся на месте убийства и жди, когда злодей сам заявится, понукаемый раскаянием. Чиновник сыска в своей практике не знал, да и в историях Лелюхина не слышал, чтобы хоть один убийца вернулся пролить слезы. Преступник возвращается, чтобы закончить нечто важное для него. Чему не помогло или даже помешало убийство.

Был крохотный шанс, что отчаянный гость вернется ночью. Здравый смысл отказывался в это верить. Не говоря уже о логике. Тем не менее Пушкин приказал городовому не показываться на Большой Молчановке, греться в сторожке Прокопия, но быть наготове и не спать. Ждать тревожного свистка. Ерохин обещал глаз не сомкнуть и явиться быстрее молнии. Верилось с трудом. Наверняка тепло и радушие дворника сморят постового. Что было не самым плохим: для тонкой ловушки городовой лишний. А вот если в силки кто-то попадется, помощь пригодится. Но и без нее можно обойтись. Пушкин уже давно привык рассчитывать только на себя. Союзников у него было два: математическая логика и формула сыска. Только они никогда не подводили. Применять физическую силу Пушкин не любил, но никогда не отказывался. Руки крутить умел не хуже городового и даже изучил методику полицейской борьбы.

Ловушку нужно было подготовить. Пушкин оставил навесной замок в ушках. Тот, кто приходил через сад, не станет идти через парадный вход. Осторожный человек откроет своим ключом замок кухни и подождет. Затем тихо приоткроет дверь, чтобы осмотреться, войдет на кухню, прислушается. И только потом двинется в гостиную. Ничто не должно спугнуть его раньше времени. Как только гость шагнет в гостиную, деваться ему будет некуда. Хватать на кухне не следовало. Там тесно, можно споткнуться и вокруг много тяжелых предметов. Сковородка или кастрюля годились в качестве оружия. А из гостиной уже не спастись. Пушкин выбрал место, отрезавшее путь к побегу: под прикрытием большого буфета. С порога гостиной не увидеть, что там кто-то прячется. Особенно в темноте.

Он не собрал разбросанные листы: пусть гость подумает, что глупая полиция не стала наводить порядок. Взял лишь стопку писем в конвертах. Потушил свечи, не боясь, что призрак хозяйки явится из темноты, и поставил стул вплотную к буфету. Как только из кухни донесется шорох, хоть мышь пробежит, он будет наготове.

В окнах гостиной сияла лунная ночь. Света хватало, чтобы мебель и предметы обрели неясные контуры, как будто превращаясь в нечто живое. К счастью, Пушкин был начисто лишен трусливого воображения, которое рисует привидения. Он верил только в силу разума и материю. Как настоящий математик, отрицая все, что нельзя посчитать и измерить.

Сидеть на стуле в темноте было куда скучнее недавнего ночного бдения в мягком кресле лучшего номера гостиницы «Славянский базар». Он взялся читать письма под лунным светом, но каждое слово приходилось угадывать. Пушкин оставил бесполезное занятие. Настала скука ожидания. Маятник пугливо отбивал каждую четверть часа. И в тишине раздражал чрезвычайно.

Пребывать в безделье больше не было сил. Пушкин сходил на кухню, выбрал кастрюлю среднего размера, прихватил новую свечку и соорудил потайной фонарь оригинальной конструкции: на другом стуле положил кастрюлю набок, поставил в ней свечку и прикрыл сюртуком, как навесом. В сорочке и жилетке не было холодно. Нетопленый дом еще не промерз, а случись схватка – лишняя одежда будет сковывать. Фонарь получился как нельзя лучше. С улицы, если заглянуть в окно, света не видно. Пушкин проверил, стоя у каждого из трех подоконников так, как может заглядывать осторожный гость. От двери в гостиную – тем более. Пятнышка света достаточно, чтобы коротать ночь.

Достав блокнот, Пушкин стал рисовать формулу сыска. Загадочное изобретение, которое никто не видел (ну почти никто), выглядело чрезвычайно просто: несколько кругов, один в другом, и таблицы рядом. В таблицу по горизонтали вносились все известные лица, причастные к делу, без разделения на свидетелей и подозреваемых. Записывались не своими фамилиями или сокращениями, а значками. Чтобы посторонний ничего не понял. По вертикали, тоже значками, вносились возможные причины, приведшие к преступлению. Каждый квадратик таблицы помечался знаком плюс или минус.

С кругами было немного сложнее. По диаметру самого верхнего были выписаны цифры. Чтобы не давать чужому любопытству разобраться, цифрами зашифровывались имена из таблицы. В секторе между первым и вторым кругом размещались геометрические значки, шифровавшие причины преступления. Между вторым и третьим кругом Пушкин вписывал иероглифы, означавшие улики. В середине третьего круга была точка, или жертва. К ней тянулись линии, соединявшие цифры и значки, заключенные в окружностях. Со стороны формула сыска казалась полным хаосом, в котором невозможно ничего понять. Зато создатель формулы читал ее, как раскрытую книгу. Математической машиной, которую Пушкин создал, надо было уметь пользоваться.

Под светом потайного фонаря он стал вписывать значки и соединять некоторые из них линиями. Карандаш, сточенный наполовину, покорно отдавал грифель бумаге. Пока радоваться было нечему: формула получалась кособокой, некрасивой, а значит, неправильной. Красивая формула всегда указывала на преступника. Красота в математике соответствует правильному решению. Тут же красоты близко не нашлось. Отложив блокнот, Пушкин взялся за письма.

Богатую тетушку усиленно поздравляли с праздниками. Письма были краткими, но переполнены комплиментами и благими пожеланиями. Фудель, Лабушев и даже мадам Львова были чрезвычайно любезны. Впрочем, тетушка Пушкина более вспоминала молодые годы. Вероятно, в последнее время они встречались нечасто. Пушкин испытывал странное чувство, когда читал ее немногие письма. Как в детстве, когда подглядывал в замочную скважину. В пачке сохранилось письмо от Амалии. Сестра пожелала Терновской радостно встретить Рождество и новый, 1889 год, передавала привет от мужа и Настасьи, которая «очень скучает по тете и мечтает снова у нее погостить». Последней в пачке оказалась записка, сложенная полам, без конверта. Пушкин развернул.

Округлым женским подчерком было выведено:

«Анна, прошу тебя образумиться. Так дальше продолжаться не может. Мы живем через забор и не общаемся уже два года. Прошу тебя забыть нашу глупую ссору. Хотя бы ради Прощеного воскресенья… Мы родные сестры, так нельзя. Это, в конце концов, неприлично. Вадим, наш милый мальчик, шлет тебе привет с Кавказа, он служит отлично. Скоро будет произведен в чин штабс-капитана… Давай забудем эту глупую ссору и помиримся. Прошу у тебя прощения за все прегрешения мои, вольныя и невольныя. Заходи в любой час, я всегда дома. Очень жду тебя!

Твоя сестра Вера».

Записка относилась к весне прошлого года. Наверняка Вера Васильевна всунула ее в дверную щель. Неизвестно, ответила ли Терновская на призыв к примирению. Зато стало известно другое: кто живет за каменным забором. И какую фантастическую промашку допустил чиновник сыска. Пушкин раскрыл блокнот и внес несколько значков в формулу. Что делать дальше: тихо сидеть в ловушке до утра?

На часах было полдвенадцатого. Для визита полиции любое время годится.

Выйдя на крылечко, Пушкин огляделся. За деревьями сада просматривался переулок. Незаметно, что кто-то прячется в темноте. Он не стал поднимать городового свистком, а быстро прошел мимо шести окон Терновской и направился к особняку ее сестры.

Забор делал поворот, ограждая сад соседнего дома. На Большую Молчановку смотрело три окна. В задернутых шторах Пушкин заметил щелочку света. Вход и крыльцо были с левой стороны. Он требовательно подергал веревку звонка. Послышалось шарканье, из-за двери высокий женский голос спросил: «Кто там?» Одинокая дама ночью не открывала. Пушкин обратился к ней по имени-отчеству и сообщил, что пришел от пристава Нефедьева.

На пороге, прикрываясь от холода дверью, стояла невысокая дама довольно крепкого сложения. Теплый халат был накинут на пеньюар, а седеющая голова густо усыпана газетными папильотками: дама еще заботилась о буклях. Что для ее возраста было довольно мило. Сходство с сестрой проглядывало в лице не слишком явно. У Терновской черты куда более грубые: крупные скулы, тяжелый подбородок.

Пушкина оценили не самым приветливым взглядом.

– Что вам угодно?

Голос ее был на удивление юным.

– Мадам Живокини, вы позволите пройти?

– Зачем же? Для чего вас Нефедьев послал? Этот жулик в погонах… Я ему так в лицо и сказала…

– Дело касается вашей сестры, госпожи Терновской…

– Такой сестры у меня нет и знать ее не желаю!

Если бы Пушкин не подставил ногу, дверь бы захлопнулась.

– Разве вы ничего не слышали? – спросил он.

– Слышать не хочу этого имени… Уберите вашу ногу… – Она принялась выталкивать тапкой его ботинок и давить дверью.

– Мадам Терновская умерла в ночь на первое января, – сказал Пушкин, не уступая позицию. – Завтра, третьего января, оглашение завещания. Мне поручено задать вам несколько вопросов…

Живокини оставила створку.

– Анна умерла?

– Примите мои соболезнования…

Хозяйка повернулась и пошла в дом, позволяя полиции поступать, как вздумается. Пушкин закрыл дверь и долго раздевался в прихожей, осматривая обувь и верхнюю одежду Живокини. За такой срок могло и высохнуть. Он вошел в жарко натопленную гостиную. И как будто попал в дом Терновской. Обстановка, обои, шторы, безделушки, мебель походили как родные. Если у Терновской обои были в мелкий розовый цветочек, то у Живокини в мелкий желтый. У одной сестры шторы темно-бордовые, у другой – темной охры. И так далее. Отличие было в фотографиях. Мадам Живокини украсила стены портретами мальчика, потом юнкера, потом корнета, поручика, лейтенанта и, наконец, штабс-капитана артиллерии. Молодой офицер был хорош собой. Порода Терновской в нем просвечивалась даже четче.

Живокини сидела за столом, утирая сухие глаза.

– Бедная Анна, – проговорила она, старательно всхлипывая. – Как это случилось?

– Разве не видели в соседнем доме городовых?

Она тщательно сложила платочек.

– Я не слежу за ее домом…

– Ваше примирение в прошлом году не случилось?

Его наградили взглядом, в котором было больше неприязни.

– А какое вам дело, господин полицейский?

– Есть основания полагать, что мадам Терновская была убита…

– Убита? Что за глупость! – Живокини теперь обмахивалась платочком. – Ее погубила жадность и ничто иное…

– Вера Васильевна, обязан сообщить: если на вскрытии подтвердится насильственная смерть Терновской, оглашение завещания будет отложено до окончания розыска…

Мадам в папильотках старательно обдумывала.

– Ах, как неприятно… Но что делать?

– Вспомните, что слышали или, быть может, видели в ночь на первое января, – сказал Пушкин, которому не предложили сесть. – Может быть, кто-то заходил в дом вашей сестры довольно поздно? У нее были гости в тот вечер?

– Между нами каменный забор… В прямом и переносном смысле…

– А что вы делали в эту ночь?

Она пожала плечами.

– Что и обычно… Прочитала письмо сына, написала ему, выпила чаю и легла спать… Я живу тихой и скромной жизнью. У нас с сыном нет таких средств, как у…

Она не договорила. Но и так было понятно, о ком речь.

– С чем была связана ваша ссора? – спросил Пушкин, почти зная ответ.

– Я не хотела бы об этом вспоминать…

– Вынужден настаивать…

Лицо Живокини собралось неприятной гримасой.

– Все ее жадность… Анна, зная наши стесненные обстоятельства, не захотела помочь. А мой сын Вадим… ему нужны деньги, чтобы иметь хорошую форму, друзей, быть замеченным начальством… Жадность, и только жадность ее сгубила…

– Как полагаете, кто бы мог убить вашу сестру?

– Кто угодно! – с вызовом ответила Живокини. – Она была мерзким созданием.

– Например, мадам Львова?

– А, вы и про нее знаете? Полиция, одним словом. – Вера Васильевна задумалась. – Нет, Львова, пожалуй, единственная вне подозрений… Никогда не любила денег, относилась к жизни легко… Мы давно не виделись, но, полагаю, характер человека не меняется… Нет, нет и нет… Хотя, кто знает…

Пушкин испытал некоторое облегчение.

– Мадам Львова – моя тетушка.

– А, так вы тот самый милый мальчик Алеша, который подавал надежды в математике? Помню, стоило прийти гостям к вашей тетушке, как вы прятались в другой комнате…

Подобных воспоминаний Пушкин всячески избегал. Но они почему-то всегда его догоняли.

– Ваш сад выходит на Кречетников переулок?

Вопрос показался Вере Васильевне странным.

– Разумеется, куда же еще?

– Лыжи храните в дровяном сарае?

Глаза Живокини полезли из орбит.

– Лыжи? Да вы в своем уме, молодой человек?! Зачем мне лыжи?! Еще на своих ногах хожу!

Следовало бы проверить дом и пристройки, но у него не было на это права. Как бы ни хотел, Пушкин не мог незаконно обыскивать. Он оставил натопленный дом и вышел на крыльцо. Дверь за ним захлопнулась. Он знал, что Живокини подсматривает в замочную скважину. Выйдя из поля зрения, подождал, пока дама наверняка уйдет из прихожей. И вернулся на расчищенный пятачок у крыльца. За ним начиналось белое поле сада. С глубоким снегом. Лунного освещения хватало, чтобы заметить две полосы следов, что начинались от переулка и обрывались у крыльца. Сбросив лыжи, можно подняться по ступенькам. Или выйти на Большую Молчановку, свернув в сторону. Там ловить никому в голову не придет.

Пушкин вернулся в холодный дом. К кухонной двери никто не прикасался: незаметная ниточка была на месте. Он зажег потайной фонарь и сидел до тех пор, пока в окнах не стало светать. Не сомкнув глаз.

Около восьми заявился Ерохин, свежий, полный сил, явно выспавшись. Пушкин приказал, чтобы дворник навесил замок на двери в сад. Городовой обещал проследить. Можно было пройти по Кречетниковому переулку, поискать следы, которых уже нет. Или наведаться в особняк напротив. Как ни глуха и слепа старая дама, вдруг прислуга что-то видела.

Воспитывать детей мадам Львова училась на племяннике. Она считала, что ребенок должен так прожить детство, чтобы потом было что вспомнить. И вовсе не наказания: розги, ремень, стояние в углу или на горохе. Педагогическую строгость она отвергала. На ее счастье, Пушкин рос ребенком замкнутым и тихим, исследовал мир в основном по книжкам. Лишь однажды выбросил самовар из окна, чтоб убедиться: предметы тяжелее воздуха летать не могут. Даже если похожи на воздушный шар. Дворник, которому самовар прилетел в темечко, был обласкан тетушкой руб-лем и честным словом, что такое не повторится. Иначе Пушкин мог бы познакомиться с полицией довольно рано. И как знать, быть может, никогда не оставил бы ради нее математику. Зато полет самовара дал ему первый и наглядный урок логики: не все то самое, чем кажется. Тетушка долго потом смеялась и рассказывала подругам, какой сообразительный мальчик растет.

Однако безобразный обман Настасьи Тимашевой требовал возмездия. Тетушка пылала не хуже огнедышащего дракона. К утру немного поостыла, пламя с языка слетало уже не так. Но дым еще шел. Чувство справедливости требовало возмездия. И тут она поняла, что у нее не так много средств, чтобы привести к ответу вздорную девчонку. На самом деле их было два: написать Андрею Алексеевичу Тимашеву, как его дочь проводит время. Или послать ему же срочную телеграмму, чтобы приехал и сделал с обманщицей, что сочтет нужным. Последнее казалось мерой чрезвычайной. Она еще надеялась, что барышня повинится и будет прощена.

Не беспокоясь о выборе наряда (не до нарядов, когда ребенка воспитываешь), тетушка отправилась с утра пораньше в «Лоскутную». Пробегавший мимо номера половой сообщил, что барышни завтракают. Мадам Львова спустилась в ресторан. Она не могла припомнить, была ли здесь. Зал, убранство, скатерти, вазы с цветами, стулья, официанты и сама атмосфера не понравились. Особо не понравилось, что Настасья с Прасковьей сидели за столом милой парочкой и о чем-то тихо щебетали. Как будто секретничали. Наверняка обсуждают, как ее обдурили.

Отогнав официанта, тетушка направилась к столику, без лишних слов отодвинула стул и села. Прасковья подавилась омлетом и закашлялась, а Настасья вымученно улыбнулась, забыв донести до рта ложку с кашей.

– Мадам Львова, – проговорила она. – Как я рада вас видеть. Не желаете позавтракать?

Столь жалкую попытку тетушка смяла сардонической усмешкой.

– Проголодались? А что, Вера Васильевна вас вчера не потчевала?

Все-таки вернув ложку каше, Настасья тщательно промокнула уголки губ. Тетушка видела, как вруньи обмениваются взглядами, полными тревоги. То-то еще будет…

– Мы прекрасно провели время…

– Приятно слышать. Чем же вас угощали?

– Был большой ужин… Всего не упомнишь…

– Наверное, Вера Васильевна приготовила своего знаменитого налима?

Барышни могли только чуть подмигивать друг дружке.

– Да, приготовила. Рыба была великолепной.

Тетушка всплеснула руками.

– Что вы говорите? Неужели? Какая новость… Вам неизвестно, что Вера Васильевна не переносит рыбы. И вообще, налима в январе никто не ловит…

– Значит, это был не налим, – проговорила Прасковья.

– Помолчите, голубушка, – строжайшим тоном сказала мадам Львова. – Не с вами разговариваю… Знайте свое место…

Прасковья опустила глаза чуть не в тарелку. Настасья нахмурилась.

– Мадам Львова, вы, конечно, старинная подруга моих родителей, но это не дает вам права обижать мою подругу и компаньонку…

– И не думала, – ответила тетушка ласково. – Просто хотела расспросить вас о вчерашнем визите. Так расскажите, что вам понравилось в доме Веры Васильевны?

– Мы сидели за столом, так заболтались, что не смотрели по сторонам…

– Неужели она не показала вам коллекцию бабочек?

– Нет, не показала, – быстро ответила Настасья, помня про налима.

– А фотографии? У нее осталось столько фотографий с вашей матушкой. Амалия на них так молода…

– Не видели.

– А дом? Какое мнение у вас сложилось о ее доме? Опишите в двух словах.

– В двух словах? Извольте, – ответила Настасья с вызовом. – Скучный и старомодный. Желаете еще? Пропах порошком от моли и свечными огарками… Немодный и глупый… Как и сама скучнейшая Вера Васильевна…

Тетушке бросили перчатку. Да еще с каким звоном! Стало ясно, что Настасья унаследовала другое печальное качество Амалии: невиданное, агрессивное упрямство. Качество проявилось внезапно и сразу. А ведь казалась такой милой барышней. Нет, нельзя ни за какое наследство портить жизнь обожаемого племянника. Эдакая супруга из ее бедного мальчика не веревки, а коврики вить будет. Мадам Львова поняла, что сильно ошиблась при первом визите. Не разглядела. Подвели воспоминания, когда видела ее очаровательным ребенком-куклой. Кукла выросла и стала другой. Терять больше нечего. И как-то сразу легче стало на душе. Сейчас прямиком поедет в почтово-телеграфную контору и отправит депешу в Тверь. Пусть Тимашев сам на доченьку управу найдет.

Во время словесного поединка Прасковья сидела не шелохнувшись.

– Чудесное описание, – с улыбкой ответила тетушка. – Именно такого отношения Вера Васильевна заслуживает от родной племянницы… Что ж, теперь мой черед рассказать вам, милая Настасья, одну историю…

Барышня ничем не показала испуга, только щечки пошли румянцем.

– В Москве, говорят, завелась рулетка, – начала мадам Львова. – Так вчера там видели двух барышень. Жаль, лица у них были прикрыты масками, а то бы не пустили. Да и то сказать, одна в светлом платье, а другая в темном. Такие смелые. Хоть француженки, Розетта и Жанетта, сестры вроде бы, а по-русски говорят, будто на родном. Уж не знаю, сколько спустили, вероятно рубликов двести, а то и триста. Все, что им бедный родитель выдал. Ну да ничего. Скоро папенька-француз все узнает, телеграф везде имеется. Приедет он вмиг, чтобы проверить, куда денежки делись, вот тут все и откроется. А уж как там у них, французских папаш, принято воспитывать: то ли розгами пройтись, то ли в деревне запереть, мне неизвестно. Желаю вам, милая Настасья, приятного аппетита и чудесного настроения. Погода сегодня исключительная…

С этими словами тетушка встала и, более не глядя на озорниц, пошла к выходу. Она еще надеялась, что у барышни хватит страха и совести броситься за ней, раскаяться, просить прощения и умолять ничего не сообщать отцу. Она надеялась до самого выхода. Настасья осталась за столом. Вот уж материнское упрямство взыграло. Мадам Львова наблюдала, как Прасковья, куда более разумная, уговаривала бежать и молить о пощаде. Настасья уперлась. Уперлась так, что прикрикнула на компаньонку и влепила пощечину. Это уж ни в какие ворота… Насилия, тем более публичного, тетушка не одобряла. Она укрепилась во мнении: отправлять телеграмму немедля.

Одно маленькое происшествие задержало ее. К столику подошла молодая дама в модном платье. Присев между ними, обняла за плечи Настасью, сверкавшую гневом, и Прасковью, рыдавшую в ладошки. Что она говорила им, тетушка слышать не могла. Но это было не так уж важно. Куда больше обеспокоило другое: она узнала ту самую даму в черном платье и «летучей мыши», что дерзко защитила девиц. Явно имеет на них влияние. Влияние дурное. Как бы не дошло до чего худшего. Наверняка нечиста на руку и мысли. Чего доброго, воровка. Весь жизненный опыт мадам Львовой возопил: надо спасать несмышленую Тимашеву. Тут нужна тяжелая кавалерия. Пора браться за дело сыскной полиции. Срочно. Телеграмма подождет…

Особняк знавал лучшие времена. Построенный в конце XVIII века, он пережил пожар Москвы, наполеоновское разорение, возрождение к новой жизни и тихое увядание рода. Прежний владелец был вынужден сдавать фамильное гнездо, уехав, быть может, за границу прожигать последние деньги, присылаемые от нанимателей. Особняк ветшал, осыпался штукатуркой и медленно, незаметно для глаз умирал. Как умирает одинокий старик, забытый детьми и внуками. Стекла на втором этаже пошли трещинами, карниз обвалился кусками, а в ступеньках крыльца зияли дыры. Особняк еще стоял прямо, как обедневший, но гордый аристократ.

Открыла экономка. Лицо ее было довольно простым, но глаза смотрели с живым интересом и даже некоторым кокетством. Что для ее возраста – кажется, за тридцать – было так объяснимо.

Пушкин представился.

– Наконец-то, – сказала она почти радостно, как будто были давно знакомы. – А то из участка не допросишься…

– В участке вас отправили в сыск?

– Именно так, господин Пушкин. Такие господа нерасторопные, не пожелали к нам наведаться. Меня Агапой зовут…

– Что делать у вас полиции? – спросил Пушкин.

Экономка выразила удивление, будто при ней сморозили отчаянную глупость.

– Так ведь у госпожи Терновской весь участок побывал. Сам пристав не поленился… Померла бедная Анна Васильевна.

– Откуда вам об этом известно?

– В участке поведали. Полицейский за конторкой сказал мне, какое горе случилось… Только пойти к нам не соизволил…

– О чем хотели рассказать?

– Так ведь в ночь новогоднюю гости у Анны Васильевны были… Гости поздние…

Осведомленность прислуги была редкой удачей.

– Сможете их описать?

– Я-то их не видела, некогда мне в окна посматривать… Проходите к барыне, господин Пушкин. Она все подробно расскажет…

Чудеса продолжались.

Из обширной прихожей, в которой когда-то оставляла шубы толпа гостей, званных на домашний бал, а теперь одиноко висело пальто Агапы, Пушкина проводили в большой зал. От старых хозяев остались картины на стенах, мебель сороковых годов и массивная хрустальная люстра, забранная в тюлевый мешок. Тяжелые портьеры свешивались с высоких окон. Зал был просторным. Около третьего окна стояло кресло-каталка с большими, как у кареты, колесами. В ней сидела пожилая дама, о возрасте которой можно было только гадать. На ней был массивный чепец, из-под которого выбивались седые пряди, на кончике носа держалось пенсне. Пожилая дама была закутана по самую шею покрывалом медвежьего меха, над которым возвышалась ее голова в чепце. В зале было прохладно, но не так, чтобы прятаться под шкурами. Старая кровь не грела.

Пушкин остановился, не зная, как себя вести.

– Подойдите, молодой человек…

Голос старой дамы был тих, но сохранил еще силу жизни. Ни слепой, ни глухой она явно не была. Пушкин приблизился, думая, что сейчас из-под меха высунется дряблая старческая кисть в пятнах и морщинах, которую придется целовать. Мысль эта вызвала отвращение.

– Как вас зовут?

Он представился полным служебным чином.

– Прекрасно, господин Пушкин, что такой молодой человек уже сыщик. Надеюсь, хороший?

Пушкин скромно промолчал.

– Раз пришли, вероятно, мне не надо представляться… Только эти дураки из участка не изволят лишний шаг сделать, такие прохвосты, – сказал старая дама, являя живость ума.

К счастью, дама сохранила и ясность ума.

– Позволите задать вам несколько вопросов, мадам Медгурст?

Старуха собрала морщинки у глаз, что означало улыбку.

– Вы хорошо воспитаны, молодой человек… Задавайте. За этим же пришли…

– Много проводите времени у окна? – спросил Пушкин, стараясь не разрушить впечатление. Хорошо воспитанным его давно не называли…

Подбородок прятался в меху, она смотрела чуть исподлобья, в промежутке между волнистым краем чепчика и пенсне.

– У меня не осталось других развлечений… Прикована к этому креслу. Летом еще бывают прогулки, осенью только в сухой день, а зимой заключена в доме… Чтение Агапы скоро утомляет, а окно… Я сижу и смотрю на улицу, на людей, и вижу, какие они счастливые. Они не знают, что такое старость. Они не догадываются, как утекают мгновения их жизни. Каждое мгновение надо ценить. Только теперь я понимаю, как бесцельно потратила годы… И у меня так мало осталось впереди… Так мало…

– В ночь на первое января вы тоже были у окна?

Мадам Медгурст, кажется, опять улыбнулась.

– Ах, хитрец и умница. Сразу вижу подход настоящего полицейского… Да, вы правы, юноша… В новогоднюю ночь я сидела перед окном… Я думала, что наступил еще один год, быть может последний год моей жизни… Ночь была чистой, морозной и звездной… Большая Молчановка была светла без фонарей, которых и так нет… Я думала, как красива зима нынче… И тут заметила, как к дому торопливо идет Анна Васильевна…

– В котором часу?

– Не знаю… поздно… я не слежу за маятником… Она спешила, будто за ней гнались… Потом в окнах ее гостиной зажглись свечи… Да, это не слишком прилично глядеть на чужие окна, но что мне остается? Думаю, этот старческий грех простится…

– После у нее были гости?

Из-под меха вылез указательный палец и поправил пенсне, почти съехавшее…

– Об этом и хотела рассказать, – ответила мадам. – Не знаю, сколько прошло времени, может, с полчаса а может и больше, как к Анне Васильевне наведался гость… Мужчина… И вскоре ушел в большом волнении…

– Этот мужчина заходил в гостиную Терновской?

– Не могу сказать, мне не видно, что происходит в гостиной…

Пушкин глянул в окно. Действительно, разглядеть подробности внутри дома Терновской без бинокля невозможно. А бинокля, даже театрального, у старой дамы не имелось.

– Сможете его описать?

Мадам Медгурст задумалась.

– Назвала бы его хорошо воспитанным, прямо держит спину, довольно внушительный, импозантный, с тросточкой… Держит себя, как подобает человеку с возможностями…

Как не хватало фотографического снимка, чтобы убедиться наверняка.

– Сколько он пробыл у Терновской?

– Не могу сказать точно, господин Пушкин, чтобы не ввести вас в заблуждение… Но – менее четверти часа… Да, именно так… Прошло еще немного времени, и пришел другой гость…

Такой факт формула сыска не предусматривала. Быть может, поэтому пока оставалась незаконченной.

– Был другой гость?

– Надо сказать определенней: гостья… Барышня…

– Как она выглядела?

– Одета довольно просто, как прислуга или экономка… Очень торопилась, была взволнована, оглядывалась назад… Наверное, не старше моей Агапы…

– Заходила к Терновской?

– Не могу ответить на этот вопрос, – с печалью сказала мадам Медгурст. – Она ушла довольно скоро и так же торопливо, будто совершила нечто дурное…

– Сможете узнать, если их приведут к вам?

Дама отчетливо вздрогнула, шкура убитого медведя шевельнулась.

– Ох, увольте, молодой человек, от подобного испытания… Боюсь, не переживу такого страха…

– Вам нечего опасаться, я буду рядом, – сказал Пушкин.

– Прошу простить, но это выше моих сил…

Логика всегда находит выход из трудной ситуации.

– Приведу и поставлю их около дома Терновской так, что они не будут знать о вашем присутствии. Вам останется посмотреть в окно…

Мадам замолчала, погрузившись в мысли. Или заснула?

– Это разумно, – наконец сказала она. – Так я согласна взглянуть на мужчину…

– Барышня вам знакома?

– Не знаю, кто она и как ее зовут, но почти каждый день ходит к Анне Васильевне. Подобный ночной визит был впервые…

– Что случилось после того, как эта барышня ушла?

Шкура задвигалась над плечами старой дамы.

– Ничего… У Анны Васильевны до утра горел свет… У меня бессонница, я поздно засыпаю… Потом свет горел до вечера первого января… На следующий день увидела полицию в ее доме и поняла, что случилось нечто дурное…

– У Терновской часто бывают гости?

– Кроме той барышни – никого… Во всяком случае, пока я живу в этом склепе… Кажется, видела еще молодого человека, но это было давно…

– Бывали в гостях у Анны Васильевны?

Раздался тихий старческий смех.

– В моем положении об этом можно только мечтать… Вскоре после того, как переехала в этом дом, пригласила ее на чашку чая. По-соседски… Она пришла… Мы разговорились и нашли много общего… Воспоминания юности… Людей, которых уж нет, годов прошедших вереницу… Грехи, которые так и остались на нашей совести… Ну и так далее… Потом она еще раз или два заглядывала…

– Ее сестра тоже у вас бывала?

Мадам Медгурст нахмурила брови.

– К сожалению, Вера Васильевна не сочла нужным зайти на чашку чая… Они такие разные, хоть и сестры… Между ними скандал, вы знаете?

Из этого окна дом Живокини был виден под небольшим углом. Другое привлекало внимание. На улице происходил скандал. Около дома Терновской городовой Оборин, заступивший на пост, подвергся нападению дамы, которая пыталась сбить с его головы шапку. Сквозь двойную раму, заделанную на зиму воском, ее крики почти не долетали. Зато разносились на всю Большую Молчановку.

Пушкин понял, что обязан срочно спасать городового. И честь полиции вместе с ним.

Прасковья отняла ладони от лица. Щеки пошли пунцовыми пятнами, глазки покраснели. В них стояли слезы. Настасья взяла ее руку и крепко сжала.

– Прости меня, дорогая, прости… Ужасная глупость… – Она встала и обняла компаньонку. Всхлипнув, Прасковья ответила поцелуем. Мир был восстановлен.

– Вот давно бы так, – сказала Агата. Ей пришлось приложить немало усилий. У Настасьи характер оказался крепче ореха. – Не стоит тратить слезы из-за каких-то пустяков…

– Это все мадам Львова, – проговорила Тимашева с внезапной злобой, что совсем не вязалось с кукольным личиком. – Невозможная и отвратительная…

– Кажется, нам удалось ее провести вчера…

– Нет, мадам Бланш, она все узнала. И теперь мне грозит катастрофа…

Как милы страхи юных барышень. Как много им еще предстоит узнать настоящих. Никто не изменит порядок вещей….

– Катастрофа? – спросила она с удивлением. – Какая катастрофа?

– Пошлет папеньке телеграмму и все расскажет… Как мы играли на рулетке… И еще чего-нибудь добавит… Например, о проигрыше…

– Мадам не видела, как вы… Как Прасковья делала ставки…

Настасья горестно хмыкнула.

– Вы не знаете эту страшную женщину… Она догадается. Или так придумает, – кулачки сжались. – О, как я ее ненавижу! Вот так бы взяла и разорвала на мелкие клочки… – При этом Тимашева дергала крахмальную салфетку. Салфетка трещала. – Так бы и убила ее, задушила, растерзала…

Трудно было ожидать эдакую кровожадность от прекрасного создания. Агата знала, какими на самом деле бывают женщины. И даже барышни… Она мягко забрала ни в чем не повинную салфетку.

– Раз уж я взялась помогать вам, то надо держать слово… Возьмете у меня триста рублей. Даже если ваш папенька приедет, покажете ему деньги. А я засвидетельствую, что вы были со мной, а не на рулетке, засвидетельствую вашу невинность. Поверьте, он меня послушает. – Агата не стал уточнять, почему в этом уверена. Не родился еще мужчина, которым бы она не смогла вертеть, как вздумается… Хотя нет, один родился…

Тимашева только головой покачала.

– Благодарю, мадам Бланш, за ваше участие, но я не возьму у вас денег… Нет, и не настаивайте…

– Но почему же? – тихо спросила Прасковья.

– Я так решила. И хватит об этом. Больше не желаю слушать.

Характеру барышни мог позавидовать мужчина. Такие Агате нравились. Куда больше ей нравилось, что Настасья совсем не годится Пушкину. Если только он окончательно не потеряет голову. Во что верится с трудом: такой отвратительный сухарь не умеет терять головы. Уж если от нее не потерял…

– Тогда чем же вам помочь? – спросила Агата.

– Скажите слово перед батюшкой… И довольно…

– Но где вы возьмете недостающие деньги? Раз такой крайний случай, попросите у этого, как его… Пушкина.

– Вот еще не хватало… Не желаю его видеть… Пусть только сунется – прогоню…

Для Агаты слова эти были как мед мщения: вот уж будет сюрприз чиновнику сыска, если опять явится с поручением от тети…

– Не могу осуждать вас за такую решимость, – сказала она, скрывая тихую радость. – Но деньги сами не явятся…

Тимашева напряженно думала. У барышень сильно заметно, когда они занимаются столь непривычным делом…

– Я знаю, что делать, – сказала она. – Одолжим у тетушки…

– Какой тетушки? – спросила Агата, не сообразив, куда дело клонится.

– У Терновской, – последовал ответ. – Она затащила нас на рулетку, она выиграла кучу денег, вот пусть и поможет племяннице…

Возникла дилемма: остановить бессмысленный поступок или сохранить тайну. Если барышня Тимашева до сих пор не знает, что ее тетка уж третий день мертва, то сказать ей об этом мог – кто? Ответ ясен. Агата не решилась сделать это вместо Пушкина.

– Не думаю, что мадам Терновская даст денег, – только и сказала она.

– Мы хорошо попросим…

– Она слишком бережлива, как я слышала…

– Другой возможности нет. – Настасья пылала решимостью. – Мы поступим умно. Для начала поедешь ты, Прасковья…

– Я? – изумленно проговорила компаньонка, еще не оправившись от слез. – Но как же я? Зачем?

– Затем… Будешь валяться в ногах, умолять, врать, что угодно… Если тетка не сдастся, то тогда уж поеду я…

– Но это невозможно…

– Все возможно! Езжай не откладывая, прямо сейчас.

Тимашева не просила, а отдавала приказ, как хозяйка прислуге. Встав из-за стола, она взяла руку Прасковьи.

– Пойдем посажу тебя в пролетку. – И она дернула компаньонку за собой. – Прощайте, мадам Бланш. Еще увидимся…

Агата не стала останавливать ее. Нельзя остановить несущийся поезд. Она отпила глоток кофе и стала думать, что делать дальше. Размышления были столь глубоки, что Агата не замечала происходящего вокруг.

…В зал зашел дородный господин с золотой цепочкой на животе. Оглядевшись, он заметил мадемуазель, сосредоточенно глядящую в кофейную чашку. Купец Иков (это был именно он) оказался в «Лоскутной» почти случайно, заглянув на завтрак и не имея других намерений, кроме как сытно поесть. Но выходило так, что заглянул очень даже с пользой. Он не стал шуметь или устраивать скандал, а только наблюдал. Иков посматривал за мадемуазель, пока та допила кофе и вышла с решительным видом. Не до конца уверившись, что напал на ту самую, Иков был уверен в другом: она проживает в «Лоскутной».

И теперь никуда не денется.

Пришлось встать щитом, чтобы кулаки достались Пушкину, если слова бесполезны. Поначалу растерявшись, городовой уже грозился достать револьвер. Где это видано, чтобы ясным утром на стража порядка налетели подобным образом. Да за такое мало в участок отволочь. И нечего попущение делать: не дама, а собака бешеная. Оборин, разобидевшись, был настроен крайне решительно. Пушкину пришлось приказать ему убраться. Городовой пробурчал, что за такие поступки следует дать трое суток ареста, а не миндальничать, и ушел на другую сторону улицы.

Теперь надо было привести в чувство виновницу скандала. Тетушка в гневе – совсем не то что тетушка, решающая головоломки. Разум улетает, безумная отвага овладевает ею. Мадам Львова не замечала, что меховая шапочка сбилась, она стала похожа на курочку после драки. Пушкин чуть улыбнулся. Что было замечено и расценено особым образом.

– Он еще ухмыляется! – гневно провозгласила мадам Львова. – Родной тете крутят руки и чуть за шиворот не волокут, а ему весело!

– Городовой выполнял мое распоряжение…

– Ловить родную тетю? Позорить на всю Москву? Ну спасибо, милый мой…

Требовалось особо крепкое спокойствие, чтобы буря угасла.

– Я отдал распоряжение наружной полиции задерживать любого, кто станет интересоваться домом Терновской, – сказал Пушкин. – Никак не предполагал, что вы окажетесь тут, тетя. Зачем вы здесь?

Мадам Львова тщательно стряхивала с рукава полушубка что-то невидимое.

– А тебе какое дело, мой милый? – ответила она почти мирно.

– Прошу отвечать на мой вопрос…

Она всплеснула руками.

– Подумать только: отвечать на его вопросы! Ах ты, ух ты, елки зеленые! Как вырос и возмужал мой любимый племянник… А если не отвечу, что будешь делать?

Переход от гнева к шалости произошел почти мгновенно. Мадам Львова намеревалась подшутить. Не зная, что Пушкину после бессонной ночи не до шуток.

– Отведу в участок под конвоем городового и посажу в камеру, – ответил он так просто, что тетушка в самом деле поверила. И немедленно обиделась.

– Спасибо тебе, дорогой мой. Дожила: племянник грозит посадить за решетку…

– Тетушка, прошу вас… – устало сказал Пушкин.

Как ни сердилась и ни обижалась мадам Львова, в первую очередь она была любящей тетушкой. И поняла, что племянник не в лучшем расположении духа.

– Прости, прости. – Она взяла его под руку. – Я же помогаю тебе найти убийцу Анны Васильевны? А раз так, должна была осмотреть место преступления…

– Как намеревались попасть в дом?

Тетушка изобразила невинную мину.

– Ах, боже мой! Об этом совсем не подумала. К старости слаба мозгами стала…

Пушкин выставил ладонь.

– Извольте ключ…

Отпираться бесполезно. Сама научила его логическому мышлению. С тяжким вздохом тетушка полезла в сумочку, вытащила ключ и положила, как милостыню.

– Почему не сказали, что Терновская оставила вам запасной?

– Поверишь: окончательно забыла. Анна отдала его года три назад на хранение. Если свой потеряет… Еле нашла, куда засунула.

– За нападение на городового полагается месяц тюремного заключения, – сказал Пушкин, пряча ключ в карман.

Мадам Львова не стал возвращаться к тому, что уже не воротишь, – так о чем же, о чем горевать. Подхватив племянника под руку, потащила к крыльцу дома. На все возражения, что не имеет права пускать, она отвечала, что только посмотрит и ни к чему не притронется. Пушкин поддался, найдя логичное оправдание: быть может, тетя укажет на вещь, которая пропала из дома.

Открыв навесной замок, он пропустил мадам Львову, настрого указав ни к чему не прикасаться даже мизинцем. Войдя в гостиную, тетушка остановилась перед разбросанными бумагами.

– Что искал убийца?

Точный ответ на этот вопрос хотелось бы знать и Пушкину.

– Кто-то рылся вчера вечером… Чуть разминулись, – сказал он, избегая рассказывать о подробностях погони и о лыжном следе на снегу.

Тетушка покачала головой, будто разгоняла облако сомнений.

– Странно… Если Анну убили в квартире, убийца мог искать, сколько его черной душе будет угодно…

Недаром мадам Львова получил приз за решение ребуса.

– Взгляните внимательно, все ли на месте, ничего не пропало? – спросил Пушкин, держась прихожей.

– Сто двадцать тысяч, – не задумываясь, ответила она.

Ответ был верный, но бесполезный. Как часто случается с математикой.

– Вещи Терновской, которые вам знакомы, на месте?

– Разреши? – спросила тетушка, жестом показывая на гостиную и дальше.

Пушкин не возражал.

Мадам Львова делала осмотр куда бережней, чем настоящий полицейский. Ступала на цыпочках и ни к чему не притрагивалась. Обойдя гостиную, вышла в гардеробную, распахнула створку шкафа, поглядела на наряды и пошла в спальню. Пушкину не было видно, что она там делает. Наверняка не залезает под кровать. Тетушка вышла молчаливая и удалилась на кухню. Звона кастрюль или звука открываемого шкафчика не послышалось. И вскоре вернулась в гостиную, о чем-то размышляя.

– Странное свойство памяти, мой милый, – сказала она, тщательно обходя листы бумаги, не заглянув в них. – Иногда бывает так, что знаешь, но не можешь вспомнить.

– Что вы не можете вспомнить?

Тетушка оглянулась.

– Мне кажется, не хватает какой-то вещи, сущей мелочи, но не могу вспомнить, чего именно… Как заслонка в памяти…

– Что это могло быть?

– Не знаю, мой милый… Неприятное ощущение… Как будто бы дырка в воспоминаниях… Была здесь года три назад… Вот и путаюсь…

На всякий случай он не стал спрашивать про сейф, скрытый за столом с этажеркой. Если тетушка про него не знала, оно и к лучшему. Иначе наверняка захотела бы взглянуть. Вид акций на полмиллиона кого угодно может сразить.

– Как вспомните, сообщите сразу, – мирно сказал Пушкин.

– Не делай из меня окончательную дуру, мой милый… Я прекрасно понимаю, как это может быть важно для розыска…

А ведь из тети вышел бы отличный полицейский. Пушкин об этом догадывался, но теперь убедился. Он намекнул, что пора оставить место преступления, но мадам Львова отмахнулась. Она внимательно смотрела в окно.

– Кто живет в том особняке с большими окнами?

– Некая мадам Медгурст…

– У нее есть прислуга?

– Мадам прикована к креслу на колесах. Не обходится без посторонней помощи…

– А, вот как, – ответила она равнодушно.

По знакомой интонации следовало предположить: тетушка нечто замышляет.

Не успел Пушкин предупредить, что уже был в особняке, как мадам Львова помахала ему ручкой и вышла из дома. Пробравшись сквозь сугробы, она пересекла улицу и направилась к особняку.

Пушкин счел, что не будет большой беды, если старая дама утомит тетушку воспоминаниями. Как только мадам Львова вошла в особняк, напротив него остановилась пролетка. С подножки сошла барышня в сером полушубке. Теперь покинуть дом Терновской Пушкин никак не мог: новые гости пожаловали.

Он вышел на крылечко.

Голова полнилась мыслями, как ларец брильянтами. Агата привыкла доверять своему чутью, привыкла действовать, не слишком раздумывая. Сердце всегда подсказывало наилучшее. Только сейчас чутье пребывало в растерянности.

Агата никак не могла решить, кто же на самом деле убийца, а кто им только кажется. Она стала думать, представляя фигурки персонажей, которые врывались в игрушечный домик и убивали старуху Терновскую. Она предпочла бы, чтобы убийцей оказалась мадам Львова. Особой неприязни к ней не было, стычка на рулетке пустяк. Но ее поведение с барышней Тимашевой было возмутительным. Настолько, что Агата наверняка убедила бы Пушкина, что мадам Львова и есть преступник. К сожалению, племянник не поверит, что его тетушка кровавый убийца. Агата и сама в это не верила. Ни сердцем, ни разумом.

Выйдя из «Лоскутной», она поняла, что больше не может терпеть брожение мыслей, накипевшее требовалось излить. Подходящий кандидат для этого должен находиться сейчас в Малом Гнездниковском переулке. Если не спит, конечно…

– Прощения просим…

Агата повернула голову.

Катя Гузова в новеньком полушубке была аккуратна, брови слега подведены чернью, губы красным не замазаны. Вид ее был куда более пристойный, чем в прошлую встречу. Только налет дешевки никуда не делся. Куда больше Агату опечалило, что ее «подарок» оказался бесполезным: выпустили мерзавку. Кажется, мстить Катя не собирается: глядит робко, улыбку прячет.

– Чего тебе?

– Прощения пришла просить, баронесса, не знала, кто ты есть такая… Спасибо, люди мудрые надоумили да пристыдили… Прости меня, дуру неразумную, не держи обиды. – И Катя отвесила земной поклон, коснувшись пальцами снега.

– Мне тебя прощать не за что. Слово мое помни: чтобы в «Лоскутной» тебя не видела. Пока я тут…

Девица часто-часто закивала.

– Помню, не сомневайся… Обойду стороной, ни в чем обиды не сделаю…

На этом воровскую церемонию можно было считать оконченной. Катя не уходила, будто чего-то ждала. Агата не хотела поворачиваться к ней спиной.

– Чего тебе? – не вытерпев, снова спросила она.

Катя опять поклонилась.

– Угощение полагается поднести. Если сладким побаловаться, так изволь на Кузнецкий Мост к «Сиу». А коли нет – выбирай любой ресторан, какой по душе тебе будет. Хоть «Эрмитаж», хоть «Славянский базар». А то и к «Яру» поехали… А если ближе, так в «Дюссо» заглянем… Ни в чем от Кати Гузовой отказу тебе нет. Вот так оно по-нашему, по-московски. Уж коли кого принимаем, так со всей широтой…

– Некогда мне чаи распивать, – ответила Агата, не желая гулять с воровкой. Совсем невозможно появляться в местах, где ее могли вспомнить. Особенно в «Славянском базаре».

И на это Катя была согласна.

– Так позволь проводить и дорожкой словечком обмолвиться, – сказала она, поклонившись. Что казалось комичным: прохожие оглядывались.

Ни отделаться, ни прогнать нельзя. Прилипла хуже банного листа. Чтобы скрыть намерения, Агата двинулась не по Тверской, а к Красной площади и Верхним торговым рядам. Она нарочно шла быстро, чтобы Кате было трудно. Трудности воровка не замечала.

– Мир тебе шлет почет и уважение, – сказала она, что означало привет от воровского мира.

Поверить невозможно. Агата не забыла, что бывший ее компаньон Куня, важный вор, имеющий вес на Сухаревке, запретил ей появляться в Москве. А она ослушалась. Хорошо, что люди, приславшие Катю, об этом не догадываются.

– Благодарствуем, – как полагается, ответила Агата. – Что за дело?

Катя ловко вцепилась ей в руку, повисла и стала нашептывать, обдавая кислым дыханием. Предложение Агата выслушала молча, остановилась и стряхнула воровку.

– Какова моя доля?

– Четверть, – ответила Катя с дружеской улыбкой.

– Четверть? Мне?

– Ой, прости, баронесса. Опять сглупила. Треть твоя, треть… Только в дело войди.

– Треть, говоришь, – проговорила Агата, будто раздумывая.

– Не сомневайся, навар будет отменный, там люди опытные, – заторопилась с уговором Катя. – Так по рукам?

Ей протянули ладошку. Агата не вынула руку из муфты.

– Вот тебе мой сказ, Катя: чтоб больше тебя не видела. Заруби на своем носике. В другой раз так легко не отделаешься…

Не оглядываясь, Агата пошла к роскошному входу Верхних рядов. Покупки и витрины ее не волновали. В огромном магазине, раскинувшемся на Красной площади, куда как проще потеряться. Она не сомневалась, что обозленная Катя, у которой ничего не вышло, будет следить.

Агата знала, что теперь окончательно сожгла мосты. К прошлому возврата нет. В Москве – без сомнений.

Извозчик проехал мимо. Барышня задерживалась. Большую Молчановку уже можно было пройти из конца в конец, а не только перебраться через сугробы. Пушкин уже собрался проверить: не повернула ли назад? Но тут Прасковья вошла в ворота неуверенным шагом.

– Вы? – проговорила она, увидев на ступеньках чиновника сыска.

– Что вы тут делаете? – спросил он, стараясь не пугать зря.

– Меня послали… Мадемуазель Тимашева прислала с поручением к мадам Терновской. Как я рада вас видеть, господин Пушкин…

И Пушкину было холодно, и он был холоден. И не счел нужным согревать робкое создание ласковым словом. Помнил взгляды, которые компаньонка бросала из-за плеча Настасьи. Взгляды непростые… Если, конечно, он что-то понимает в женских взглядах.

– Каково поручение?

Прасковья замялась, улыбкой скрывая смущение.

– Частного порядка… Простите…

– Вам придется ответить…

– Мадемуазель Тимашева не оставила мне поручений на этот счет…

Уламывать барышню на морозе – то еще развлечение. Уговоры пора кончать.

– Мнение мадемуазель Тимашевой меня не интересует, – сказал Пушкин. – Извольте отвечать, или отведу вас в участок. А там уже поговорим особо.

Кажется, палку малость перегнул. Сделав движение, будто хотела сбежать, Прасковья вовремя одумалась и сникла окончательно.

– Меня прислали занять денег, – чуть слышно сказала она.

Пушкину стало немного совестно, что так грубо обошелся с бесправным существом. Совсем чуть-чуть. Какая у Прасковьи жизнь? Печальная… Хозяйка ею вертит, как хочет, живет она в услужении на птичьих правах, да еще полиция угрожает. Чего доброго разрыдается.

– Сколько проиграли вчера на рулетке? – куда мягче спросил он.

Прасковья уже подтирала носик.

– Триста рублей… Это так ужасно…

Сумма, конечно, большая, но не разорительная. Пушкин прикинул: хватит ли его скромных запасов, чтобы выручить барышень. Обещал ведь помогать, когда придет настоящая нужда.

– Почему вас послали к Терновской, а не ко мне?

По глазам Прасковьи были видно, что честная девушка не может сказать правду. А врать не приучена. Она пролепетала какую-то чепуху… Пушкину стало жаль ее.

– Не хотите у меня брать, одолжите у мадам Львовой…

– Мы не сможем, – проговорила Прасковья и прикрыла глаза рукой.

Не столько логика, сколько знание тетушки подсказало ответ. Вчера вечером барышни были неосторожны на рулетке, мадам Львова их поймала, произошла ссора. Теперь мадемуазель Тимашевой надо идти на поклон к ненавистной тетке Терновской. Вернее, послать к ней служанку.

– Почему не обратились к мадам Живокини?

– Мы еще не были у нее с визитом…

Положение для Настасьи складывалось безнадежное. Источники денег полностью перекрыты. Бедняжке, чего доброго, нечем заплатить за гостиницу. А еще надо добраться до Твери.

– Вы позволите мне пройти?

Компаньонка ни о чем не догадывалась. Наивное дитя…

– Мадам Терновская не сможет вас принять. Она умерла, – сказал Пушкин. Без лишних деталей.

Известие ударило, как обухом топора.

– Умерла? – пробормотала Прасковья. – Но это… Невозможно…

Пушкин вышел к воротам, чтобы проверить, закончила тетушка в особняке или же крепко увязла в воспоминаниях мадам Медгурст.

– Прошу передать мадемуазель Тимашевой мои соболезнования…

– Да… Да… Конечно… Благодарю вас… – отвечала Прасковья механически.

Ей следовало немного взбодриться.

– Спасайтесь, – кратко сказал Пушкин, глядя в ворота.

– Что… Что случилось…

– Сюда идет мадам Львова. Вижу, у нее беспощадное настроение…

Прасковья вжалась в стену.

– Куда… Куда мне деваться?

– Одна дорога: через сад. Попадете в Кречетников переулок, там она вас не достанет. Торопитесь. – И Пушкин указал направление.

Подхватив юбку, Прасковья ринулась в снег. И утонула по колено. Страх ее был так велик, что она убегала, забыв о приличиях: высоко поднятый подол волочился по снегу. Чтобы добраться до спасительного переулка, ей потребовалось минуты три, не меньше. Выбравшись, Прасковья побежала прочь изо всех оставшихся сил. Пушкин убедился, что ночной гость хорошо знал, как трудно двигаться по глубокому снегу. Он старательно не думал, что обрек девушку на то, чтобы возвращаться в гостиницу в сапожках, полных снега. И утешал себя доводом, что в сыске, как и в науке, трудно обойтись без жертв. В любом смысле.

Во двор не слишком твердой походкой вошел Прокопий. Одной рукой он содрал шапку, приветствуя полицию, другой же придерживал множество предметов. Под мышкой у него торчали лопата и большая скоба с навесным замком, наверняка для кухонной двери. Еще он тащил вещи необычные, не входящие в арсенал повелителя сугробов.

– Откуда у тебя это? – спросил Пушкин.

Прокопий гордо потряс парой коротких и широких охотничьих лыж.

– Так ведь нашел, ваш бродь… Улицу мел, а они из сугробу торчать…

– Из какого сугроба?

Дворник легкомысленно махнул вдаль.

– Тамочки нашлись…

– У дома Живокини?

– Нет, подалече, за вторым домом… Вещь пользительная для зимнего снега… Особо ежели на охоту выйти…

Пушкин попросил их осмотреть. Лыжи были рукодельные, в охотничьем магазине таких не найти. Бывалые охотники сами себе выстругивают из мореной сосны. Лыжи легкие, короткие и удобные. И не жалко было выбросить…

Не долго радовался Прокопий удачной находке. Ему настрого приказали отнести лыжи в участок, и чтобы господин Трашантый составил протокол: где и как были найдены. Дворник опечалился: и с лыжами расставаться не хотелось, и участок посещать боязно. Где ему припомнят сугробы. Печаль свою он выместил на скобе, прибивая гвоздями так, что было слышно на улице.

Под дробь молотка Пушкин отправился спасать тетушку из омута воспоминаний мадам Медгурст.

Михаил Аркадьевич пережил тяжелую нравственную травму: проиграл тридцать рублей. Травма была столь сильна, что начальник сыска совсем было собрался громить рулетку вместо игорного дома. Но вовремя одумался и направился к приставу 1-го участка Арбатской части выяснить, по чьему велению происходит подобное безобразие. Не его проигрыш, разумеется, а верчение рулетки.

Пристав Нефедьев был мил и почтителен с Эфенбахом, еще не забыв, что его подчиненный Пушкин осведомлен о шифрованном письме Терновской с красными и черными цифрами. На всякий случай Нефедьев отобрал у почтальона оба заграничных письма и, как тот ни причитал, как ни взывал к закону, спрятал в своем сейфе. Пристав сам себе был закон в Арбатской части. Но вопрос господина Эфенбаха немного смутил. Нефедьев знал, конечно, что за лица открыли рулетку, но не имел права называть их. Он лишь намеками обрисовал, как высоко они стоят. Так высоко, что лучше туда не заглядывать. Лично приказал городовым препятствия гостям рулетки не чинить, а звать извозчика. Те уже пронюхали выгодное местечко и стояли в три, а то и в четыре пролетки.

Михаил Аркадьевич поблагодарил Нефедьева в свойственной ему народно-поучительной манере и несолоно хлебавши вернулся в сыск. Первое, что он увидел, хорошее – улыбку баронессы. Фон Шталь распахнула объятия, но поцеловать позволила лишь ручку.

– Что вы такой мрачный? – спросила она, трогательно надув губки.

Эфенбах страдальчески вздохнул.

– Нельзя о том без слезного стенания сказать, раздражайшая моя, дева-пава! – отвечал он, незаметно перейдя на былинный сказ.

– О, как мило… А хотите, угадаю причину вашей меланхолии? – И Агата хитро подмигнула.

– Нет, не мыслимо сие человеческой извилине. Как куница не ловчи, а петух клюнет, так почешешься…

Прикусив пальчик, Агата изобразила задумчивость.

– А, знаю-знаю… Проиграли на рулетке…

Столь невероятная, магическая, нечеловеческая, волшебная проницательность сразила Эфенбаха.

– Как вы это самое, ага? – проговорил он.

Секрет фокуса был столь прост, что Михаил Аркадьевич, скажи ему, мог и обидеться. Агата выкрутилась тем, что сердце ее «чует и подсказывает». Даже сама не знает, как это происходит.

– Сердце еще кое-что любопытное подсказало…

Эфенбах уже ждал, что сейчас ему раскроют секрет, как выиграть на рулетке.

– В неутерпении неуемном прибываю! – сообщил он.

– В Глинищевском переулке, как раз невдалеке полицейского дома Тверской части, имеется квартира на втором этаже. В квартире этой идет игра. Игра, разумеется, нечистая. Только богатые гости Москвы, купцы особенно, об этом не догадываются. Отводят их туда милые барышни. А уж мастера карт потом раздевают дотла. Конечно, дают вначале немного выиграть, чтобы раззадорить… Барышни-воровки, что гостей приводят, получают процент с того, что гость проиграет. Очень выгодное дельце…

Место это сыскной полиции было известно. Эфенбах сам туда заглядывал и даже немного выиграл. Все изменилось.

– Вот, значит, куда теперь кулебяку заворачивают! – с угрозой проговорил он. – А вам, раздражайшая баронесса, откуда о подобном кощунстве известно?

– Сердце подсказало, – ответила она с такой улыбкой, что не поверить было невозможно. – Кстати, а где Пушкин?

Михаил Аркадьевич обратился к Лелюхину. Разговор шел в приемном отделении:

– Где этот лентяй просыпетывает?

– Пушкин вчера в дом на Большой Молчановке отправился, – ответил Василий Яковлевич. – Там ночь дежурил. Полагаю, до сих пор на месте дело расследует…

Эфенбах только руками развел.

– Вот оно, значит, как – старательность пробудила юношу от вечного сна!

Агата взялась за муфту и варежки.

– Ну, так и быть… Привезу вам вашего Пушкина. Чтобы не слишком усердствовал. А вы, Михаил Аркадьевич, не забудьте, что мне сердце нашептало…

С этим Агата исчезла, как видение. Оставив чиновникам ароматный след духов.

Мадам Львова была сама любезность. Выразила экономке свое почтение, похвалила дом и спросила разрешения заглянуть еще как-нибудь к мадам Медгурст. Трудно представить, что эта милейшая дама с полчаса назад чуть не побила городового. Она сошла с крыльца и ничуть не удивилась племяннику, который оказался около особняка.

– Следишь, мой милый, – сказала тетушка, нежно, но крепко ухватив Пушкина за руку. – Боишься, что найду убийцу раньше тебя…

– Вы не можете найти убийцу, – ответил он, чувствуя, что попал в силки.

– Не волнуйся, мозгов у меня хватит… Побольше, чем у некоторых, не будем указывать пальцем…

– Частному лицу запрещено заниматься сыском по уголовным и прочим преступлениям.

– Да что ты говоришь? – воскликнула она. – Какие строгости! Торжество закона! Верховенство справедливости! Фу-ты ну-ты!

Переделать тетушку было невозможно. А тем более – переубедить. Пушкин оставил бесполезное занятие. Ему надо было торопиться в участок, но как отделаться от любимой родственницы, не став ее врагом?

– Что узнали нового от мадам Медгурст? – невинным тоном спросил он.

Ему погрозили пальчиком в перчатке.

– Хитрить вздумал, мой милый? Ты же был у нее…

– Старая дама доложила?

– Сама догадалась. – Тетя подтолкнула его вперед. – Чего встал столбом, пройдемся по Арбатской… Люблю эту часть Москвы…

И Пушкина поволокли под руку. Как раз в направлении участка.

– Все-таки что вам рассказала Медгурст?

– Да какое тебе дело! – раздраженно ответила она и тут же сменила тон. – Почтенная дама только приняла снотворное и заснула. Агапа, ее экономка, показала, как та дремлет в кресле… Ужасная судьба: укутана, как младенец, в медведя, прикована к каталке, весь день у окна…

– Агапа вас не разочаровала?

Тетушка как будто о чем-то думала. Племянник сбивал ее мысли.

– Да, она мила, – последовал раздраженный ответ. – Угостила на кухне чаем… Дрянным, но что поделать…

– Как она вам показалась?

– Как и тебе. Ты же видел: простодушное необразованное создание… Болтлива… И наивна. Что для таких лет губительно. Мадемуазель в ее положении в ближайшем будущем ничего хорошего не ждет.

– Это вас печалит? – спросил Пушкин, сделав ударение на первом слове.

Ответила тетушка не сразу.

– Нет… Не знаю… Не пойму пока…

Отрывистая речь означала, что мадам Львова старательно скрывает растерянность. Надо было использовать временную слабость любимого противника.

– Что, тетя, не решается задачка?

Она пропустила укол.

– Думали, мадам Медгурст опишет вам убийцу и назовет по имени?

Тетушка не реагировала. Пушкин не мог остановиться:

– В самом деле: окна особняка глядят в окна дома Терновской. Старая дама должна была видеть, что происходит в гостиной. Но такая досада: на стеклах морозные узоры, шторы Терновской оставляют узкую щель, а зрение пожилой дамы не может соперничать с подзорной трубой… Не понять, кто убийца. Агапа, со слов мадам, описала какого-то мужчину и барышню, что приходили в ночи… Как их найти? Кто из них убийца? Наверное, тот, кто приходил последним…

Кажется, тетушка была разгромлена. Во всяком случае, шла она молча.

– Мой милый, ты умен не по годам, – наконец вступила она. – Да только на всякого мудреца довольно простоты. Жаль, что не говорила с самой Медгурст, но, кажется, Агапа выдумывать не умеет… Тебе ничего не показалось странным в ночных гостях Анны Васильевны?

– Вот вы и скажите, – ответил Пушкин.

– Тебе не кажется странным, что они приходили один за другим и уходили слишком быстро?

Пришлось признать, что наблюдение тетушки было верным. Этот вопрос уже был в формуле сыска.

– Старая дама могла заметить, если бы кто-то из них уносил некий объемный предмет? Сто двадцать тысяч много места занимают…

– Могла, – согласился Пушкин. Медгурст разглядела тросточку и узнала в лунном свете барышню. Отчего бы ей не заметить большой ридикюль, полный денег.

– И она ничего не видела?

Настал черед промолчать Пушкину.

– А из этого следует вывод… – начала тетушка, но осеклась. Вероятно, вывод был слишком расплывчатым, чтобы ему следовать прямо сейчас.

– Какова же разгадка? – не удержался племянник.

Но мадам Львова уже не была расположена распутывать клубок логики дальше.

– Мой милый, у меня к тебе дело, – строго сказала она.

– Да, тетя, – ответил Пушкин, как послушный мальчик.

– Хоть я сержусь на Тимашеву, но не могу закрыть глаза на то, что рядом с ней вертится некая подозрительная особа. Чрезвычайно подозрительная.

– Кто такая?

– Некая мадемуазель Бланш… Так она представилась.

– Француженка?

– Фальшивая! – грозно произнесла тетя. – Посмела на рулетке встать между мною и Тимашевой. Представь, эти глупые создания нацепили маски и думали, что я их не узнаю… Но эта Бланш очень подозрительна. Как бы не втянула Тимашеву в дурную историю. Не удивлюсь, если она воровка. Или того хуже…

– Что прикажете мне делать?

– Выясни, кто такая, наведи справки… Наверняка за ней тянется нечто преступное. Припугни как следует. А лучше – заставь покинуть Москву. Ты же полиция, мне ль тебя учить, как поступать?

В очередной раз пришлось признать: какое счастье, что тетушка не желала нарушать закон. И какая досада, что не служит в полиции. С такой прозорливостью ей везде нашлось бы почетное место.

– Обещаю заняться подозрительной личностью, – сказал Пушкин.

Арбатский полицейский дом был уже невдалеке. Не хватало, чтобы увидели, как чиновник сыска прогуливается под ручку с престарелой дамой. Пушкин торопливо попрощался и отправился кружным путем. Чтобы не испытывать тетушкино любопытство. Ей бы хватило задора увязаться за ним в 1-й участок Арбатской части.

Так хотелось поскорее увидеть Пушкина, так хотелось изложить ему мысли, от которых не было покоя, что Агата взяла извозчика. Хотя до Большой Молчановки было минут десять неторопливого шага. Но как только она села в пролетку, желание совершенно переменилось. Чутье нашептывало, что прежде всего надо не Пушкина искать, а проникнуть в дом Терновской. Наверняка полиция плохо осмотрела там, потому что смотрела мужским взглядом. А она, особым, проницательным, женским, заметит то, что надутый индюк (тут Пушкина снова наградили почетным титулом), конечно, упустил. Чутье подсказывало, что разгадка убийства Терновской скрывается там, где нашли тело. Там есть какая-то деталь, на которую обязательно укажут чутье и сердце. Самые верные и надежные союзники Агаты.

Она приказала извозчику не останавливаться, а медленно проехать Большую Молчановку. Агата помнила, чем закончился визит барышни с шапочкой-пирожком: полицейской погоней и падением в сугроб. Улица была пустынной. Городовых не видно. В эту дурацкую ловушку она никогда не попадется: наверняка прячутся и только и ждут, чтобы выскочить и скрутить. Она чувствовала, что опасность поблизости, сходить с пролетки нельзя. Извозчик получил новый приказ: ехать в Кречетников переулок.

Пролетка свернула направо. Агата высунулась, чтобы не проехать дом Терновской. Сзади строение выглядело незнакомо. На дом указал каменный забор с шарами. Агата приказала извозчику встать и ждать ее. Заплатив полцены, чтобы ванька не уехал, она подошла к низкому заборчику, окаймлявшему сад. Снег лежал глубокий. Агата заметила дорожку больших вмятин: кто-то уже пробирался здесь. Подняв юбку, она отважно шагнула в ближнюю ямку и, занося высоко ногу, встала в следующую. Идти по чужим следам было куда как проще. И все равно, добравшись до дома, она ощутила, что в ботиночки набился снег. Агата была готова к любым неудобствам. Ради высокой цели.

На двери, что наверняка вела на кухню, весела железная пластина с замком жуткого вида. Замки никогда не пугали Агату. Чутье подсказало, что входить надо так, как шел преступник: с главного входа. Тем более про ее появление никому не известно.

Агата добралась до крыльца и поднялась по растоптанным ступенькам. Она подумала, что в Москве прямо страсть какая-то вешать на двери амбарные замки – и на этой висело ржавое чудо. Вытащив заколку, что придерживала шляпку, Агата вставила стержень в жерло замка и покрутила. Что-то хрустнуло, грозный замок охнул и отвалился, оставив в заушинах дужку. Оглянувшись на всякий случай, Агата проскользнула тенью за дверь.

Нетопленый дом промерз окончательно. В гостиной было так холодно, что пар шел изо рта. Агата спрятала руки в муфту. Оказавшись там, куда вело чутье, она вдруг поняла, что не знает, с чего начать. Вокруг были вещи и только вещи. Где-то среди них спряталась улика, которая укажет на убийцу. Но где? Как она выглядит? Чутье молчало. Агата спросила и его, и сердце. Но ответа не получила.

Перед ней был стол, накрытый для чая, с самоваром и чайной чашкой. Другая, разбитая, лежала на полу. Там же были разбросаны листы с записями. Агата подняла один, но ничего не поняла: какие-то названия с цифрами. Подсвечник, стоявший на столе, оплыл огарками. Другие свечи были расставлены по разным местам, но не догорели до половины. Рядом с буфетом, наводившим ужас помпезностью, стояло два стула. На одном лежала на боку кастрюля. Агата заглянула в нее и обнаружила почти догоревшую свечу. Чутье подсказало: важнейшая улика. Ну, конечно: потайной фонарь. И как полиция могла такое пропустить. Наверняка еще что-то отыщется.

Стараясь ступать на цыпочках, Агата вышла в гардеробную комнату и тщательно изучила шкаф. Вкус мадам Терновской оставлял желать лучшего. Старомодное тряпье… Дальше, через дверь, следовала спальня. Кровать была нетронута, на туалетном столике некоторый порядок. Агата сунула руку под подушку, под матрац и не поленилась на коленях заглянуть под кровать. Она гордилась собой, что тщательно ведет розыск. Не упустила заглянуть в каждый ящик туалетного столика. При этом посмотрелась в зеркало. Отражение показало ей довольно милого сыщика… «Как красиво звучит: “Агата и сыск”», – невольно подумала она. Но заглядываться на себя, прекрасную, было некогда. Агата прошла на кухню.

Кастрюли и припасы никогда не волновали ее. С некоторой брезгливостью она заглянула в шкафчики и бочку. Улик, указывающих на убийцу, не нашлось. Чутье сказало, что им здесь делать нечего, Агата была того же мнения. Она вернулась в гостиную.

Солнечные лучи проникали в промежутки между шторами. Они казались мостками в мир иной, добрый, светлый и беззаботный. Быть может, по такому мостику сейчас бредет к вечному покою душа Терновской. Агата отогнала печальные мысли, от которых стало неуютно. Все-таки одна в доме, где была убита невинная женщина. Кроме секретного фонаря, пока не удалось найти ничего существенного. Агата спросила чутье, что делать дальше. Ей было указано на конторский стол с этажеркой. В нем не было ничего интересного. Из секций бумаги выброшены на пол. Она открыла ящики. Чистые листы, запас перьев, чернила, линейка, карандаши с красным и синим грифелем…

Карандаши напомнили, какую обиду ей нанес надутый индюк. Но Агата отогнала ее. Не время сейчас для обид. Она с силой захлопнула ящик. Стол дрогнул и сдвинулся с места. Что было любопытным. Агата уперлась в край столешницы и надавила. Стол послушно съехал в сторону.

Чутье торжествовало. Так и есть: полиция упустила главное. Перед ней открылся старинный сейф, вделанный в стенную нишу. Такой заколке не поддастся. Сейф наверняка хранил тайну убийства и призывал заглянуть в него. Зов был силен, чутье и сердце пели вместе с ним: «Агата, тебе надо заглянуть!»

Медвежатники считались среди воров высшей кастой. Вскрыть несгораемый шкаф или кассу – тут нужно не только мастерство, но и призвание. Талант Агаты был иного свойства: она разбиралась в людях и умела заставить их делать то, что ей хочется. А люди ведут себя одинаково…

Между стальной стенкой и кирпичной был зазор. Как раз, чтобы засунуть руку. Чутье требовало, чтобы Агата сделала именно это. Желание было слишком сильно. Кроме него Агата ничего не замечала. Она облизнулась и потянулась к щели.

– Стоять! Полиция! – раздалось позади.

Визит пристав ожидал и думал, что подготовился. Пушкина встретил как дорогого гостя. Предложил заглянуть в кабинет угоститься, чем богаты, так сказать, но получил отказ. Опережая события, Нефедьев доложил, что городовым приказано строго следить за Большой Молчановкой. И даже за прилегающими улицами. И днем и ночью. Ночью – особенно.

Каким же чудом кто-то пробрался с Кречетникова переулка через сад Терновской и скрылся через сад Живокини? Таким вопросом смущать пристава Пушкин не стал. У него имелся другой.

– Советы мадам Терновской оказались успешными?

Не то чтобы Нефедьев испугался. Тема не пришлась по душе, не ждал такого.

– Анна Васильевна была мудрой женщиной, – ответил он аккуратно.

– Значит, акции, которые она советовала покупать, принесли неплохой доход.

Разговоры о деньгах, его деньгах, пристав не переносил. Кому какое дело, как он готовится к пенсии. В полиции получали пенсию только высшие чиновники и офицеры. А ему, капитану, сильно должно повезти, чтобы назначили жалкие триста рублей в год… Так что самому приходится расстараться…

– Пару жалких копеек выиграл, говорить не о чем, так, ради интереса игры только, – выжал из себя Нефедьев. Что означало: навар был хороший.

Слишком давить на мозоль Пушкин не стал.

– У какого нотариуса Терновская составила завещание?

Не обязан пристав знать, где проживающие в его участке лица составляют завещание. К нему это касательства не имеет. Но ведь чиновник сыска так въелся в печенки, что не отстанет.

– Эггерс Виктор Карлович… Контора его на Никольской улице, в доме «Славянского базара».

Место Пушкину было знакомо. Но и этого было мало. Он спросил, где проживает крупье, который крутит рулетку в доме на Спиридоновской.

Желая как можно скорее отвязаться, Нефедьев сделал то, что не должен был: раскрыл почти секретный адрес в Поварском переулке. Только просил не сильно пугать: француз слишком нервный, не привык еще к жизни в Москве, то и дело впадает в отчаяние. Пушкин обещал быть исключительно вежливым. Он еще захотел взглянуть на результаты вскрытия мадам Терновской. Вот это милое дело… Нефедьев немедленно предоставил протокол – все, как полагается. Пролистав, Пушкин спросил, на месте ли доктор. Преображенский был у себя в медицинской.

Он как раз закончил перевязывать вывихнутую лодыжку господина Краузе, учителя местной гимназии, который так удачно прогулялся по Скатертному переулку, что до врачебной помощи доковылял при поддержке городового. Вручив раненому палочку и отпустив с советом показаться завтра хирургу, Преображенский был к услугам чиновника сыска.

Пушкин немного знал его. Участковый доктор был довольно спокойным, если не сказать равнодушным человеком. Он никогда не повышал голос, делал то, о чем его просили, лично не использовал запасы спиртовой бутыли, но замерзшим городовым никогда в этом не отказывал. Жил жизнью тихой, ровной и незаметной. Как огонек медицинской спиртовки.

– Нашли недостатки в заключении? – спросил он, указывая Пушкину на белый табурет с вращающимся сиденьем.

– Недостатков нет. От вас хотел услышать, Павел Яковлевич, мелкие подробности.

– Что именно?

– Яда в крови и желудке Терновской не нашли?

– Если считать ядом чай, который она пила незадолго до смерти…

– Быть может, лекарства?

– Следов не обнаружено, – ответил доктор бесцветным голосом. – Дама, несмотря на возраст, сохранила крепкое здоровье. Я бы назвал его завидным.

– А полнота?

Доктор небрежно махнул рукой.

– Все эти истории, что пироги и жирная пища вредны, – выдумки французов, – сказал он. – Да, на Масленицу бывают смерти от заворота кишок. Но если человек питается регулярно в своем режиме, вес идет только на пользу. У нас в Москве нельзя есть мало. Здесь же не Петербург, где съедят рыбку-с-пальчик и бегут делать карьеру. Все болезни от нервов и переживаний… Надо жить жизнью нашей, московской, смирной и покойной… Мадам Терновская в этом отношении – прекрасный пример.

– Нельзя ли взглянуть на предмет, который извлекли из ее сердца?

Преображенский открыл ящик стола, вынул спичечный коробок и передал Пушкину. Внутри перекатывался стальной шарик крохотного размера.

– Что это такое, Павел Яковлевич?

– Вы же читали заключение, – последовал ответ.

В заключении доктор указал: «инородное тело шарообразной формы». Более чем обтекаемо.

– Хотел бы узнать ваше мнение, без протокола, – не отступил Пушкин.

Однозначных выводов Преображенский избегал всегда. Случись что, за них придется отвечать. А так – поворачивай, как хочешь. Врачебная дипломатия, в своем роде.

– Только между нами. – Доктор наклонился и перешел на шепот.

– Можете не сомневаться…

– Это пуля.

Подобного Пушкин ожидал. Да и чем иным мог быть шарик. Вот только форма…

– Но я вам этого не говорил, – быстро добавил Преображенский.

– Подобные пули вам встречались?

– Разумеется, нет.

– Не знаю патрон, к которому может подойти шарик.

Преображенскому явно хотелось что-то сказать, но по врожденной осторожности он не решался. Пушкин понял, что доктору надо помочь.

– Павел Яковлевич, представим, что перед вами ребус-загадка в картинках. Там изображен этот предмет шарообразной формы. Какое слово им можно зашифровать?

Такой подход, почти шутливый, пришелся доктору по душе.

– Для разгадки ребуса я бы вспомнил, что в начале века у барышень была модная игрушка: крохотный пистоль на один выстрел. Заряд пороха располагался, как в старых пушках, в тыльной части. А в ствол забивался похожий шарик. В некоторых образцах шарик выбрасывала пружина, без пороха. Были редкие экземпляры, в которых использовался сжатый воздух. Для серьезного дела пистоль не годился. Но если надо было проучить домогательство, такого шарика хватало. Попадание в икроножную мышцу весьма болезненно. Не говоря уже о паховой области.

– Для разгадки ребусов у вас большие познания в оружии.

Преображенскому было приятно.

– Почитывал в свое время старые немецкие книги по судебной медицине… Там были описания всяких чудес.

– Описывалось попадание шарика в живот?

– Чрезвычайно неприятно. Непредсказуемые последствия… Но мог спасти, как ни странно, слой жира. Шарик в нем застревал.

– А если приставить дуло к сердцу…

– Смертельно, – прошептал доктор. – Но я вам ничего не говорил.

Пушкин обещал сохранить тайну ребуса. И оставил металлический шарик спать в спичечном коробке до поры. В Арбатском доме он уже никому не мог причинить вреда.