Здесь, видимо, пора сделать одно важное отступление. Я говорил уже, что, сходя в начале марта в аэропорту Дюссельдорфа на немецкую землю, мы были знакомы, причем заочно, лишь с тремя людьми. В самом Хердеке мы не знали абсолютно никого ни заочно, ни тем более очно. Однако уже к концу марта мы не были одиноки. Свершилось одно из чудес Сашенькиной болезни — как там, в Союзе, она связывала, соединяла, выявляла лучшие качества в людях, так и здесь она начала с первых дней связывать, соединять и пробуждать в людях лучшее. Невидимо, но властно манила людей, соединяя их не только с нами, но и между собой. Многих Саша здесь перезнакомила, причем она призывала людей отнюдь не по случайным, а по вполне определенным душевным признакам и качествам, поэтому сходились они друг с другом легко и радостно, часто с искренним удивлением: как же так, сколько времени жили, а не знали, что рядом есть такой интересный, достойный человек и родственная душа.

Основной опорой для нас стали две замечательные женщины, также не знавшие до этого друг друга: уже упомянутая фрау Регина Херберг и фрау Гизела Гюбель. Обе знали русский язык, приходили к нам в больницу практически каждый день и делали огромную работу, связанную с переводом, нашим обустройством, продлением визы, просто постоянной поддержкой в трудные часы нашей жизни.

Все более близкими нам становились работники отделения, сестры и братья — Кристина Геблер, Эрика Краузе, Христоф Гизен, Мария фон Типельскирх, Сильвия Шмале, Хайди Хофман, Сабина Гропе, Биргит Браун, Клавдия Кемпер, врачи — Христоф Таутц, Иохим Фишер, Вольфганг Гюбель, Освальд Хассельман и другие.

Несказанную радость и пользу приносили Сашеньке занятия с замечательной мастерицей Моникой Янинг. Саша сначала ненадолго, через силу, а затем все чаще и охотнее стала подъезжать — прямо на кровати с «химией» или на кресле-каталке, — а потом приходить пешком к комнатке Моники, куда также съезжались или сходились дети, чтобы заняться каким-либо рукоделием. Именно здесь дети разрисовывали платки, делали тряпочных кукол, плели коврики, вырезали из бумаги, вязали, вышивали — всем находилась работа по вкусу и по силам. Хотя, как водится у детей, в разное время главенствовало какое-либо одно увлечение — то все стремились расписывать платки, то переключались на плетение ковриков. Очень важными были для Сашеньки и занятия живописью, которые в больнице вели Ули Клейнрат и Барбара Вигли. Посещала Сашенька и кабинет лечебной эвритмии, где делала под музыку и декламацию стихов несложные движения; участвовала в специальном «медном» оркестрике, который собирался перед самым обедом — каждый из детей, кто хотел в нем сыграть, получал либо медный гонг, либо музыкальный треугольник, либо колокольчики разных видов, и под руководством Ули начинался перезвон, часто очень интересный и мелодичный.

Вечером Сашуню везли на кровати или, что, к сожалению, было значительно реже, она ковыляла пешком (если могла сама) на «вечерний круг», где детям читали сказки, разучивали с ними песни, играли. Саше было трудно — ведь она ничего не понимала по-немецки, и через какое-то время на «вечерний круг» стал ходить и я, чтобы «переводить» сказанное (обычно родители не допускаются на круг, но здесь сделали исключение). Слово «переводить» ставлю в кавычки, поскольку со своим слабым немецким я не мог сразу переводить читаемую историю, но в то время, пока ее читали, я выдумывал свою и рассказывал Сашеньке, как будто это и был перевод.

С особым удовольствием Сашенька принимала участие в пении, как в общем совместном действии, легко схватывая немецкие слова и мелодию. Там же, по сути впервые, она узнала замечательную русскую колыбельную песню на слова М.Ю. Лермонтова «Баюшки-баю», которая пелась здесь в сокращенном немецком переводе. Эту песню старались исполнять почти на каждом «вечернем круге» не только потому, что она нравилась всем детям и хорошо настраивала на сон грядущий, но и как знак солидарности с присутствующим здесь русским ребенком. Особенно Сашенька любила, когда вечера проводил Ул и Клейнрат — он разучивал новые песни, много пел с детьми под гитару и всегда «Баюшки-баю». Я так упоминаю эту песню, потому что она стала как бы символом, знаком Сашенькиного пребывания и особую роль сыграла в самом конце Сашенькиного страдания, о чем я скажу много позднее.

Итак, Саша не просто лечилась в больнице, она жила в больнице. Этот простой факт не сразу дошел до нашего сознания. И только теперь я начинаю понимать задачу антропософской медицины и, на мой взгляд, медицины вообще — это борьба за поддержание и сохранение наивысшего, наиболее на сегодня возможного уровня, качества жизни человека. Не просто здоровья человека, функционирования его организма, а именно — жизни.

Любой человек живет, умирая, — каждый день неуклонно приближает его к последней черте. Задача же человека — умирая, жить. Болезнь, по старому определению, есть сужение, стеснение свободы — свободы жить. Медицина должна бороться с этим стеснением, чтобы жизнь оставалась максимально свободной. Медицина не знает целей индивидуальной жизни человека, она лишь очищает от завалов, расширяет дорогу, по которой должен идти человек. И каждый шаг ценен и важен, сколько бы их ни осталось — десять тысяч, сотня или один. Медицина должна бороться и за этот последний шаг всей мощью своего знания и горения, ибо, может быть, именно он необходим, чтобы довести человека до цели и смысла его жизни, сделать ее не оборванной, но законченной.

Ясно, что такой подход требует концепции жизни и концепции смерти, понимания их философии и смысла. Именно с этого начинается, а не этим заканчивается медицина. Именно это начисто отсутствовало в коридорах советской больницы и присутствовало здесь. Именно это было «секретом» данной больницы, а не компьютеры и одноразовые шприцы, при всей их важности и необходимости. Да она и не была больницей в прямом значении этого слова — «больной», «боль». Она называлась и была детским домом — Киндерхауз, потому что, повторю еще раз, здесь не просто болели, но жили дети. И для каждого их дня предоставлялась максимально возможная и продуманная палитра этой жизни, максимально высокий ее уровень, поэтому «вечерний круг», плетение коврика, совместная прогулка, игра, рисование рассматривались как не менее, а порой более важные вещи, чем сугубо медицинские процедуры, ибо если последние поддерживали жизнь, то первые ее реализовывали и наполняли.

Вернемся в конец марта — начало апреля 1990 года. 31 марта, в воскресенье, во второй половине дня за нами в больницу заехала на машине Регина Херберг, и мы втроем отправились к ней домой (это недалеко от больницы), куда она пригласила нас по случаю конфирмации сына Филиппа. Там Саша немного ходила, искала вместе со всеми в саду шоколадные яйца (такой обычай немецкий — прятать шоколадных зайцев, яйца, конфеты на Пасху в саду и потом искать их).

Первого апреля: сделали еще одну «химию» — ввели лекарства через шприц в катетер. Все чаще стали выходить на прогулки. Ходить она могла совсем мало, поэтому основное расстояние преодолевали на кресле-каталке. В четверг, 4 апреля, во второй половине дня, вот так гуляя втроем (мы пешком, а ее везли на рольштуле), прошли мимо автобусной остановки. До того мы рассказывали ей, что ездили на автобусе в центр города Хердеке (больница находится на самой окраине, в 7 км от центра), что там большой магазин, где продаются игрушки. Вот около остановки она вдруг сказала: «Хочу сейчас в Хердеке». Мама стала возражать — сейчас поздно, с каталкой не влезешь в автобус, давай в другой раз, завтра и т. д. Сашенька ответила очень четкой и твердой формулой: «У меня сейчас есть силы и желание, а завтра их может не быть». Мы оставили кресло-каталку с мамой и вдвоем сели в автобус. Доехали до Хердеке, там в универмаге купили игрушечную мебель для Сашиной куклы. Она, конечно, устала, пришлось нести ее обратно на руках, но была довольна. Расставила мебель на тумбочке около кровати, сестры из отделения приходили в палату смотреть на покупку, восхищались вместе с Сашей. О Сашиной поездке узнали врачи, и все были довольны этой ее маленькой победой на пересечении сил и желания.