Афина в белой шелковой блузке ждала его в вестибюле «Шератона» и с застенчивым нетерпением посматривала на вход. Подходяще, с одобрением подумал он, для вечера с мужчиной на двадцать пять лет старше. Нужно одеться хорошо, но не соблазнительно.

По дороге к автомобилю она, как ему показалось, немного нервничала.

– Что за привычка у вас здесь ужинать в полночь!

– Мы здесь едим поздно, Афина. Вся штука в том, что нужна маленькая сиеста. Потом просыпаетесь, пьете саfесitо, и все в порядке.

Они сели в «фиат-уно» и поехали в сторону Ла-Боки. Осенний вечер веял мягким теплом, еще не утратившим приятной легкой сыроватости, так приятно облагораживающей воздух в летнее время. Теплый ветерок обтекал лицо Фортунато, словно мягкая полоска бархата. Улицы Палермо выглядели необыкновенно красивыми, переплетающиеся ветвями платаны по обе стороны мостовой образовывали над головой сплошной коридор, разукрашенный бледно-зелеными сгустками листьев. Улочкам поменьше великолепные старые особняки придавали необъяснимое ощущение материального благополучия, будто жизнь за их стенами текла в размеренном, но вполне чувственном довольстве. Большие многоквартирные дома этого оплота верхнего слоя среднего класса сверкали залитыми ярким светом вестибюлями за стенами из зеркального стекла. На ум приходили приемы, на которых официанты с напомаженными черными волосами и в белых пиджаках разносят гостям коктейли. По обеим сторонам улицы выстроились балконы, увитые вьющимися растениями и уставленные цветами в горшках, с некоторых балконов поднимался к небу голубоватый дымок жарящегося мяса. Почти на каждом углу бойкое кафе отбрасывало на улицу теплый отблеск.

– Это Палермо, – пояснил он ей. – Кварталы среднего класса и семей с еще большим доходом, хотя за последнее время они становятся очень модными.

– Здесь красиво, – произнесла доктор.

– Буэнос-айресцы, портеньо, любят уличную жизнь, – рассказывал Фортунато. – Видите балконы? Людям нравится открывать двери потоку воздуха, слушать звуки улицы и выглядывать на нее.

Он видел, как она наблюдает за хорошо одетыми людьми, неторопливо прохаживающимися по тротуарам или поднимающими стаканы в сверкающем золотыми люстрами ресторане.

– Извините меня, Афина, я очень рад, что вы приехали, но все-таки не понимаю, почему они прислали эксперта по правам человека вроде вас, а не кого-нибудь из ФБР.

Девушка старалась держаться уверенной, но в ее ответе ему почудилась некоторая скованность.

– Думаю, это внутриполитические проблемы, Мигель. Государственный департамент посчитал, что эту проблему лучше всего рассматривать как проблему прав человека и таким образом обойти вопросы юрисдикции и подобные вещи.

Фортунато успокоился. Да, из ее слов следовало то, что уже говорил Шеф: гринго не придают этому значения. Иначе зачем бы им было посылать женщину, ничего собой не представляющую и не имеющую никаких полномочий?

– Конечно. Всюду политика. А вот и Авенида-Корриентес.

Улица превратилась в один сплошной поток света. С театральных афиш смотрели улыбающиеся физиономии актеров, а десятки книжных магазинов выставили на тротуар свои деревянные стенды. В половине двенадцатого ночи кафе были битком набиты и полнились шумным весельем.

– Это театральный район. Видите, буэнос-айресцы любят жить полной жизнью. В час ночи будет то же самое.

– Здорово!

– Это город со своей собственной культурой, – продолжал он. – Здесь жили много знаменитых писателей: Борхес, Биой Касарес, Хулио Кортасар, Роберто Арльд. – Фортунато помнил эти имена по мятым бумажным переплетам книг Марселы. – Также у Буэнос-Айреса есть своя музыка и танец, танго. У нас своя еда, свой диалект, его называют лунфардо.

Они объехали громадный белый обелиск, устремившийся ввысь, к розовеющему небу, потом повернули на Авенида-Нуэве-де-Хулио.

– Это самая широкая улица в мире, – сообщил он ей. – Четырнадцать полос в обоих направлениях. Посмотрите-ка туда… – Он указал на расположенное по другую сторону просторной Пласа-де-ла-Република место, где между ресторанами и традиционными торговыми точками обосновались два исполинских заведения «Америкэн гамбургер». – Прямо как дома, верно?

– И народ в самом деле туда ходит?

– Sí, señorita, – подтвердил он. – Их с каждым днем больше в Буэнос-Айресе. И не только их. А еще «Уол-Март» и «Каррфур» – много больших корпораций из-за границы. Мало-помалу они поедают старые предприятия.

Они устремились по Нуэве-де-Хулио вместе с тысячью других автомобилей, многие из которых, подумал он, с фальшивыми документами, как у него; большинство прочих документов на машину были тоже не совсем в порядке, и, чтобы инспекторы закрыли на это глаза, уплачена небольшая coima. Буэнос-Айрес – город договоренностей. А он – полнокровный гражданин его.

Она смотрела по сторонам:

– До чего же красиво, Мигель. Спасибо, что привезли меня сюда.

– Теперь мы въезжаем в Ла-Боку. Это место называют La Boca потому, что оно рядом с портом, который был ртом Буэнос-Айреса.

Здесь дома стали низкими и обветшалыми. Многие со стенами и крышами из рифленого железа, двухэтажные лачуги без балконов или украшений, будто вырезанные из жестяных банок из-под сардин. Они казались тесными и жалкими.

– А вот conventillos. Здесь живет много бедняков. Эта часть города может быть немного опасной.

Они ехали по узким улочкам, мимо освещенных флюоресцентным светом кафе и потемневших деревянных баров, мимо толпившихся на тротуарах угрожающего вида людей, уткнувшихся в телеэкраны, где шел футбол. Фортунато припарковал машину и разрешил маленькому мальчишке за ней присматривать.

– «Семнадцать каменных ангелов», – произнес он, когда они подошли к одноэтажному зданию. – Посмотрите-ка сюда…

Он указал на карниз крыши, с которого из-за бетонных букетов лилий и лепных гирлянд на них смотрел длинный ряд мифических созданий. Некоторые из них взирали вниз бешеными глазами и, казалось, трясли взлохмаченными бородами, другие – улыбались, застенчиво смеялись или поджимали губы в грустной каменной задумчивости. Шестнадцать фигур, чье настроение менялось от смеха на одном конце до грусти на другом, полный набор эмоций, которые может вмещать в себя жизнь. Самая большая, семнадцатая, возвышалась над входом и казалась то мужчиной, то женщиной – точно сказать было трудно, потому что ее глаза скрывала повязка.

– Хозяин утверждает, что их поначалу сделали для Дворца правосудия в прошлом веке, но чиновник, отвечавший за контракт, нашел причину их отвергнуть. На самом деле он получил взятку и передал контракт кому-то другому. В общем, они в конце концов очутились здесь.

Афина подняла глаза на несоразмерно большие статуи:

– Значит, та, что с завязанными глазами, – это Справедливость?

– Да, – проговорил Фортунато с легкой усмешкой. – Так как она никогда ничего не видит. – Афина недоверчиво посмотрела на него, и он добавил: – По той же причине, утверждала моя жена, она воплощает Любовь.

Десятки лет они приходили сюда с Марселой. Каждый четверг они ходили в клуб, расположенный в их квартале, чтобы потанцевать, и каждые две недели приезжали сюда, в Ла-Боку, где родилось танго, потанцевать и поболтать всю ночь с другими завсегдатаями за бутылками красного вина и содовой. Он не очень хорошо мог объяснить, почему они продолжали приезжать в этот бар. Помимо своего грандиозного фасада, он ничем другим не выделялся из тысяч таких же непритязательных баров города. С его оштукатуренных стен светили трубки флюоресцентных ламп, и в мутных серебристых зеркалах повторялись бутылки граппы и загадочного спиртного, которое, как подозревал Фортунато, осталось еще с прошлого века. Лет сто назад какой-то плотник-иммигрант сколотил этот бар из досок тропического дерева с севера, не претендуя на особую красоту, но зато достаточно крепко, чтобы стены выдержали привалившегося к ним спиной бесстрастного guapo или с размаху налетевшую тушу участника потасовки. Не сосчитать, сколько милонг станцевали здесь женщины сомнительного поведения или мужчины сомнительного занятия, и Фортунато все еще ощущал присутствие этого растворившегося во времени полусвета в архипелаге островов залитых вином скатертей.

В полночь «Каменные ангелы» только-только начинали бурлить. По большей части пожилые люди, как он, но встречались и любопытствующие молодые, открывшие для себя это место за последние года два. Он не приходил сюда месяца три, с того времени как Марсела почувствовала себя плохо и не могла больше танцевать. Но даже ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что все знают о его несчастье.

– Капитан! – воскликнул Норберто, как только он переступил порог. Хозяин поцеловал его в щеку и, обняв за шею, сочувствующе продолжил: – Мне так жаль Марселу. Все мы очень жалеем, мы об этом услышали и просто не знали, что делать! Думали, что больше не увидим тебя! Ты получил цветы, которые мы послали в комиссариат?

– Спасибо тебе, Норберто. Да, получил. Было приятно. – Он повернулся к гринго. – Норберто, это доктор Фаулер, мой друг, приехала из Соединенных Штатов. Она здесь по полицейским делам, – пояснил он, чтобы предупредить какие-либо домыслы.

Афина осматривалась в помещении, и, насколько мог судить Фортунато, ей тут нравилось. Он никак не мог разобраться в этой гринго. Что-то в ней говорило о выдержке, чувствовалась требовательность, но в то же время думалось, что под ними живут импонировавшие ему чуткость и отзывчивость.

Они обсудили меню, он заказал гриль-ассорти, «самое аргентинское» блюдо, и Норберто принес бутылку красного вина и содовую, а к ним маленькое металлическое ведерко льда. Доктор Фаулер хрустела хлебом, пока Фортунато наливал ей вино и разбавлял его содовой. Он бросил туда кусочек льда, затем приготовил стакан для себя. За угловым столом музыканты поглощали кофе и виски и вовсю дымили сигаретами.

Он наклонился к ней:

– Вон там музыканты. Скрипка, гитара и bandoneon. – Она озадаченно посмотрела на него, и он задумался над словом. – Э… аккордеон. Сюда не ходят туристы, – проговорил он. – Туристы ходят в «Карлитос», где все шикарно. Это место больше… для танго.

Он рассказал ей историю танго – что оно происходит от андалусийских танго 50-х годов девятнадцатого века, развивалось в публичных домах здесь, в Ла-Боке, и в южных предместьях в начале двадцатого. Танго было танцем преступного мира, сутенеров и проституток, бедняков, от которых уходили к миллионерам возлюбленные, людей, теряющих почву под ногами, мир схваток на ножах между guapo…

– Что такое guapo?

– Guapo – так на лунфардо называют крепких молодых парней с ножами. Танго полно лунфардо. Вам будет нелегко понять, что они говорят, но я помогу. – Он откусил хлеба и продолжил развивать свою мысль: – Танго – оно обо всем этом: о любви, о насилии, о памяти… – Он отхлебнул вина. – О продажности. В нем столько темного и горечи, потому что такова жизнь. – Он наклонился к ней и заговорил приглушенным голосом: – То, что здесь, не лучшее танго – все они в прошлом, вы сами увидите, но это душа танго, здесь оно началось. – Он кивнул в сторону Освальдо, мужчины лет шестидесяти, чья обритая голова и густые черные брови подчеркивали устрашающую ауру его золотой цепи и сияющего улыбкой беззубого рта. Фортунато наклонился к Афине Фаулер. – Вон тот человек, он всю свою жизнь занимался женщинами. Еще он прославился драками на ножах. Теперь он стареет, как и все мы. На поясе у него всегда маленький пистолетик. Другой, рядом с ним, это местный пунтеро, торгует кокаином. И все это есть в музыке. Есть танго о сутенерах и о кокаине. Есть танго о людях вроде, – он показал на другой стол, – вон тех, что сидят с виски и сигаретой и кажутся такими грустными. Есть танго о барах вроде «Семнадцати каменных ангелов».

Освальдо, сутенер, заметил, что на него смотрит Фортунато, и показал ему большой палец:

– Как ты там, капитан!

– В строю, Освальдо, как всегда.

– Мне так жаль Марселу, – через весь зал прокричал сутенер.

– Такова жизнь, – промолвил Фортунато, снова повернувшись к доктору.

– Тут, кажется, вас все знают.

– Я часто бывал здесь. – Он выпрямился на стуле, ему стало немного не по себе. – Мы с женой приходили сюда потанцевать.

Ее лицо снова выразило сочувствие.

– Простите, – сказала она.

Фортунато пожал плечами:

– Есть танго даже об умершей жене.

Подали гриль – жаровню с углями, на которую были навалены горкой ребрышки, стейк, полкурицы, свиная сосиска, сосиска с кровью, рубец, печенка и в качестве персонального угощения – нежный хрустящий кусок mollejas, «сладкого мяса». Мясо переливалось коричневым, пурпурным и бежевым цветами, лоснилось от жира. Доктор смотрела на него с изумлением, пока Норберто ставил жаровню на стол.

– Нам всего этого ни за что не съесть.

– У нас в округе много бедных. Ничего не придется выбрасывать.

Они принялись за еду, а музыканты заняли свои места, и гитарист, прикрыв глаза, занялся настройкой своего инструмента. Сначала заиграли милонгу, живую энергичную мелодию, и несколько пар, встав со своих мест, начали танцевать. Гринго наблюдала за ними:

– Совсем не такое танго, как показывают по телевидению.

– Так там же шоу, – пренебрежительно проговорил детектив. – А здесь танго этого квартала.

Танцевали Луис и Йоланда, каждый из них не смотрел на партнера и держал прямую спину, наступая, кружась или отступая назад. Луис очень хорошо вел ее, переводя то в одну, то в другую сторону и ни разу не сбившись с шага. Они двигались легко и плавно, их движения были великолепно сбалансированы.

– Обратите внимание, шаги женщины и шаги мужчины абсолютно разные, но как они согласованны. Он наступает, она делает шаг назад. Она перемещается вбок, и он тут же следует за ней. В танго задает тон мужчина. Он ведет ее, но позволяет ей быть женщиной. – Он знал, что в Соединенных Штатах на эти вещи смотрят по-иному. – Так танцуют у нас.

– Мой отец танцевал танго.

– Не может быть!

Оказалось, что ее отец в молодости любил танцы. На семейных праздниках он ставил старые пластинки и научил ее нескольким па. Фортунато пришла в голову дурацкая мысль пригласить ее на танец, но тут отставной моряк, старик лет восьмидесяти, в усыпанном перхотью черном пиджаке, просипел: «Тишина». Ветхий старикашка пел, выставив перед собой одну руку, дрожавшую вторую прижимая к боку и растягивая самые трогательные ноты, как сливочную тянучку. Доктор Фаулер с удивлением смотрела на него, а он пел и пел, фальшивя почти на каждой ноте.

– Он ни на что не годится, – прошептал Фортунато, стараясь не мешать музыке, – но он друг. И все еще поет.

Песня была времен после Первой мировой. В ней пелось о женщине, у которой было семеро сыновей, все они полегли на полях Франции, и после них в душе осталась страшная тишина. Густаво повел рукой, чтобы подчеркнуть патетику последних нот, и в этот момент Фортунато почувствовал, как кто-то постучал его по плечу. Над ним, улыбаясь во весь рот, высился Шеф Бианко:

– Мигель!

– Jefe! – Фортунато поднялся со стула.

Шеф был облачен в смокинг цвета слоновой кости, это означало, что он пришел с намерением петь. Его жена Глэдис держалась позади, утопая в своем аляповатом платье. Фортунато провел необходимую процедуру знакомства, и все расцеловались. Он пригласил Бианко присоединиться к их столу.

– Я так рада видеть тебя, – с сочувствием в голосе проговорила Глэдис. – Тебя здесь так не хватало.

– Такова жизнь, – промолвил Фортунато, изо всех сил стараясь придать весомость надоевшему ответу.

– Ну что ты за балда! – выбранил его Бианко. – Почему ты привел сеньориту Фаулер сюда, когда в «Карлитос» Сориано!

– А! – Фортунато махнул рукой. – Там полно туристов.

– Это верно. – Шеф обратился к Афине, стукнув кулаком по столу: – Это настоящее танго! Без хитростей и иллюзий! – Он заметил сутенера и ткнул пальцем в его сторону. – Что скажешь, loco?

Лысый сверкнул зубами:

– Так, ничего, слушаю музыку, General! – Поклонившись Глэдис: – Сеньора!

– Ну ладно… – Бианко снова повернулся к доктору Фаулер своими бифокальными очками в золотой оправе. – Как вам Буэнос-Айрес? Как там дело Уотербери?

– Вы знакомы с делом Уотербери?

– А как же! – проговорил Шеф. – Это дело знают на всех уровнях. Мы очень заинтересованы в том, чтобы вы с комиссаром Фортунато раскрыли его. – Он сделал огорченное лицо. – Но у вас осталось очень мало времени!

– Леон – генеральный комиссар Дирекции расследований, – пояснил Фортунато. – Это значительная должность.

На доктора должность Бианко не произвела никакого впечатления.

– Что вы думаете о деле Уотербери?

Он повернулся к Фортунато:

– Там речь идет о наркотиках, разве нет, Мигель? С наркотиками всегда плохо кончается. У одних растут аппетиты, а другим надоедает ждать своих денег. Возможно, этот Уотербери пытался быстро сорвать большой куш и связался с людьми, которым не следовало бы доверять. Тюрьмы набиты недоумками, полагавшими, что такая замечательная идея не может подвести.

– Но почему они убили его из-за кокаина и оставили кокаин в машине?

– Случайно, – сказал Шеф.

– Афина, – медленно проговорил Фортунато, в первый раз обращаясь к ней неофициально, – в преступном мире зачастую правит случайность. За пределами книг и фильмов преступных гениев встретишь очень редко. Часто планируют так: отправляйся в такое-то место, вытащи пистолет, забирай деньги и уходи. Очень примитивно. А выходит совсем не так. Случается непредсказуемое. Вдруг, откуда ни возьмись, появляются люди или жертва ведет себя не так, как ожидалось, и тогда наступает хаос. Я хочу сказать, мы не можем с уверенностью утверждать, что у этого убийства был четкий мотив.

– Единственное, что могу сказать, мы сделаем все, что в наших силах! – стукнув по столу кулаком, уверенным тоном произнес Шеф. – У пострадавшего были дети, верно?

– Одна дочь.

– Dios mío! – промолвила Глэдис.

Бианко молча покачал головой, погрузившись в видения мести.

– Полицейский не может обещать, – проговорил он наконец, – но до того, как это кончится… – Он шевельнул ладонью – мол, хватит об этом говорить. – Не нужно было заводить разговор на эту тему. У меня портится настроение, и я не хочу загубить вечер. В понедельник запрошу копию дела и посмотрю, чем могу помочь. Норберто! – громко крикнул он. – Шампанского. Принеси-ка мне нашего. Chica должна попробовать аргентинского, чтобы увидеть, что нам не в чем извиняться перед французами!

Густаво отдохнул и теперь лающим голосом завел сентиментальную «Cafetin de Buenos Aires», выводя звонкие ноты меланхолических воспоминаний о кафе, где он познал, что такое жизнь.

– Эта у него получается лучше, – заметил Шеф. – Он распевается.

Принесли шампанского, и они выпили за приезд доктора Фаулер в Буэнос-Айрес, потом наступил черед Шефа петь.

Прошло столько лет, а вид Шефа в его актерском смокинге не переставал казаться Фортунато комичным. Бианко откашлялся и сделал большой глоток воды.

– «Mano a Mano», – скомандовал он музыкантам, и они заиграли классическую мелодию, которой было не меньше семидесяти лет. Шеф запел, и его лицо приняло надменное, почти высокомерное выражение. У него теперь было настоящее полицейское лицо – cara de policía.

– Это одна из самых классических, – пояснил Фортунато.

– Я ничего не могу разобрать.

– В ней много лунфардо. А рассказывает она вот что. От певца уходит к богатым бездельникам его женщина. Она швыряет их деньги в уличную толпу, и делает это, будто кошка, забавляющаяся с несчастной мышкой. Человек раздавлен, но он не сдается. Он говорит, что, когда ты стар и некрасив и тебя выкинули на улицу как отслужившую мебель, не забудь, что у тебя есть друг, который все равно поможет советом, даст тебе в долг или сделает все, что в его силах. – Фортунато ласково посмотрел на нее. – Он все еще любит ее.

Гринго вскинула голову, и ее настороженность смягчилась в сентиментальной улыбке.

– Это прекрасно.

– Да, – ответил он. – Это прекрасно.

Под аплодисменты Шеф вернулся за столик и пустился в пространные рассуждения о танго и вредоносном влиянии рок-н-ролла. От гриля ничего не осталось, и Фортунато заказал еще вина. Шеф пригласил Афину танцевать, и, сбившись поначалу несколько раз, она на протяжении двух минут старательно повторяла основные па. Фортунато с удовольствием смотрел, как она застенчиво улыбалась, когда он с женой Бианко поравнялись с ними; и, когда начался следующий танец, он, как само собой разумеющееся пригласил сеньору доктор. Церемонный кивок, пальцы сплелись, вторая рука осторожно поддерживает ее плечо. Он пытался скрыть волнение, расточая комплименты и показывая следующее па, и общая для двоих неловкость помогла ей забыть о ее загадочной отдаленности и стать молодой женщиной в баре Буэнос-Айреса, танцующей с мужчиной, вполне годящимся ей в отцы. В какой-то миг ему захотелось поцеловать ее.

Они ушли в три часа, когда кофе уже был бессилен побороть ее усталость. Книжные лавки на Корриентес закрылись, и в темных закоулках и улочках зарыскали тени вороватых элементов большого города. По Пласа-Мисеререс, вокруг пьедестала величественной статуи, расписанного лозунгами против Международного валютного фонда, слонялись банды малолетней уличной шпаны, высматривая жертвы. Афина давно уже не произносила ни одного слова, и Фортунато снова пришла на ум вся абсурдность этой ситуации. Убийство Уотербери. Смерть его собственной жены. И он между Сциллой и Харибдой обоих событий. Он покосился на гринго. Ее голова откинулась на спинку сиденья, рот полуоткрыт; она спала безмятежным сном праведника. Скользившие по коже тени делали ее совсем юной и похожей на ребенка.

– Для тебя так все просто, – ласково проговорил он. – Съешь несколько бифштексов, напишешь отчет и отправишься домой. А мы – нам придется остаться и жить в этом борделе.