Как он и ожидал, бывший революционер был слишком осторожен, чтобы встречаться с ним не в публичном месте, – это правило позволяло ему сохранить жизнь, когда за ним охотилась вся страна. Он предложил кафе в середине Рамос-Мехиа, пиццерию, достаточно большую, чтобы в мертвые дневные часы вокруг них наверняка было пустое пространство, но расположенную в достаточно людном месте, где нельзя было бы подстрелить его без дюжины свидетелей. Фортунато, делая предложение, выпил виски, и Качо отказался еще до того, как Фортунато назвал цену.

– Я в эти игры не играю, Фортунато. Я уже говорил тебе. Поищи еще кого-нибудь, чтобы взять Васкеса. Поговори с Доминго.

– Доминго тут ни при чем. Это мое личное дело.

– Еще безумнее. Поищи кого-нибудь другого. – Вор встал.

– Качо, не упрямься. Мне нужно только поговорить с ним. – Он увидел, что тот заколебался. – Даю двадцать тысяч зеленых.

– Двадцать тысяч? Только чтобы поговорить? Да за эти деньги ты можешь его убрать и после этого купить его жене новый автомобиль. Что происходит, Мигель? Что такое знает Васкес, что стоит двадцать тысяч?

Фортунато играл в открытую:

– Может быть, он знает, за что убили Роберта Уотербери.

Качо покачал головой:

– Я уже читал про оперетку с Ондой. Очень мило, сеньор, но благодарю вас. Это не по моей части. Захотите поговорить о краденых телевизорах, милости прошу.

– Может быть, он может сказать нам, кто убил Беренски.

Слова Фортунато остановили Качо, когда он стал подниматься из-за стола, и комиссар понял, что не промахнулся:

– Вы двое – старые товарищи, верно? Беренски работал в пропаганде Народно-революционной армии, это всем известно. Беренски по-своему продолжал борьбу. Вот почему его убили.

– Что может знать об этом мелочь вроде Васкеса?

– Сядь, Качо. Поговорим. Теперь мы с тобой старые друзья. Я знаю твои преступления, ты мое. Нам нечего скрывать. Но той ночью, с гринго, все было не так, как представляется. – Качо сел и закурил сигарету. Фортунато оглянулся и продолжил, понизив голос: – Я выпустил последнюю пулю. Это правда. Но первыми в него выстрелили Доминго и Васкес. Я выстрелил уже после них. Я сделал это потому… – Он запнулся, вспомнив агонию Уотербери, взгляд, которым он посмотрел на него перед тем, как началось сумасшествие. – Я поступил так потому, что он страдал. Васкес ранил его в пах, в бедро. Доминго выстрелил в грудь. – Фортунато почувствовал, что при воспоминании о той ночи у него задрожал голос. – Другого выхода не было, hombre. Он уже умирал. Я его убил, да, убил. Но из жалости. Убивать его я никогда не хотел! Ты знаешь меня. Я не тот человек, который может убить невинного за несколько песо! – Он взял себя в руки и продолжил сдержаннее, рассудительнее: – Я думаю, что это Пелегрини приказал попугать его. Там что-то было между его женой и писателем. Но меня просили только попугать – попугать, а не убивать. Стрельбу начал Васкес, потом Доминго. Думаю, кому-то нужно было, чтобы он был убит. А теперь… – он кашлянул, – теперь раскрыть это убийство выпало мне.

Качо смотрел на него одновременно с жалостью и изумлением. Он чувствовал себя привычно со старым Фортунато, который умел договариваться, спокойным и выдержанным бюрократом. А этот новый Фортунато настораживал, напрягал.

– Estás loco, Comiso.

– Mira, Качо, – торопливо проговорил полицейский. – Ты же боролся за революцию, все те годы. Даже самые худшие из подрывных элементов имели идеологию. Поиск какой-то… – слово было для него странным и ханжеским, – справедливости. – Он пожал плечами. – Может быть, и я ищу того же.

– Ну что ты знаешь о революции! – тут же возразил Качо. – Какое было одухотворение! Мы готовы были отдать жизнь, чтобы со всем этим покончить!

Фортунато уставился в свой стакан, седая голова утонула в плечах.

– У меня не так, Качо.

Качо смотрел на осевшую фигуру человека перед ним. Ему доводилось видеть тысячи маленьких спектаклей, разыгрывавшихся мелкими уголовниками или мелкими полицейскими, и если это был обман, то настолько очевидный, что ради него комиссар и не подумает напрягаться. Что-то случилось с комиссаром. Смерть жены или это убийство задели какой-то непонятный механизм, который изменил его, клетка за клеткой, и наделил его совестью. А может быть, и не так. Может быть, это просто дешевые переживания, свойственные тем, кто знает, что его падение предопределено.

– Забудь это, Мигель. – Он снова поднялся с места, но не мог заставить себя уйти. – Какую связь ты видишь здесь с Беренски?

Фортунато обрадовался передышке:

– Я все еще не очень хорошо это представляю. – Он хотел было рассказать о «РапидМейл» и Пелегрини, но передумал, чтобы не спугнуть Качо. – Но я знаю, что Беренски начал копать дело Уотербери, когда его убили. Если Васкес знает, кто именно убил Уотербери, возможно, это подскажет нам, кто убрал Беренски.

Качо несколько секунд взвешивал услышанное, потом покачал головой:

– Ты так говоришь об этом, как будто это был не ты! Что-то тут не так! Ты роешь мне яму!

Фортунато выслушал его, не перебивая, и не стал ничего отрицать:

– Ты не веришь мне, Качо. И на то имеешь основания. Я hijo de puta, и если есть в Аргентине справедливость, то за это и многие другие преступления я кончу на нарах в Давото. Но это потом, а сейчас я просто пытаюсь сделать то, что справедливо.

Он замолчал. Качо обдумывал его слова, и Фортунато чувствовал, как тот вспоминал собственную жизнь и необоримый идеализм, который подвигал его на такие невероятные дела, на какие мог пойти только человек, одержимый живыми видениями будущего.

– Тридцать тысяч, – промолвил он наконец. – И деньги на бочку.