Глава 9

На обряд взросления девочки надевали белые рубахи с узорчатой вышивкой красного цвета по рукавам и такого же цвета, как и вышивка, сарафаны, алые и белые ленты в волосы. Белый цвет символизировал невинность, а алый – распустившийся цветок женского начала.

Еще до обряда в течение года, как только началась первая менструация, девушка вместе с матерью или другой ближайшей родственницей шла к местной знахарке, и та уже являлась свидетелем созревания и включала отроковицу в список инициируемых на этот год. И пусть тебе хоть все семнадцать, но, если не ходила к знахарке на осмотр в Красный день, то не видать тебе обряда – ни за что не допустят. Подкупать врачевательницу люди не смели, потому как клятва давалась перед Богами, а разве можно обмануть Бога и не быть наказанной за это?

Обряд начинался с клятвы верности Богам, потом комиссии Старейшин предоставлялись на обозрение и пробу хлеб и другие блюда, приготовленные лично испытуемой. Строгой комиссией оценивались и различные рукоделья, после чего девочка отвечала на ряд вопросов о домоводстве и, если комиссию все устраивало, то она отходила в сторонку и ждала финального обряда, который не разделялся на девочек и мальчиков и проводился совместно.

Ребятам же доставалось испытание куда серьезнее. Так же, как и у девочек, обряд начинался с того, что испытуемый зачитывал наизусть трактат из Святого писания – клятву верности Богам.

С самых древних времен считалось, что путь мужчины усеян опасностями и сложностями. Для того, чтобы он был подготовлен и смог их преодолеть, проводился обряд инициации, как правило, включающий в себя испытания на силу, мужество и борьбу со страхом. Только после этого юные мужчины становятся взрослыми с точки зрения религии и общества и могут сами нести ответственность за свои поступки, до этого же вся ответственность лежит на их родителях. Смелость испытывали прыжком с высоты. Юноша, привязанный за ноги веревкой, должен был сигануть вниз с многометрового обрыва. Веревка та – не просто веревка, и вообще, то была вовсе не веревка, а лоза из семейства дальнего родича плюща. Растение обладало неимоверной прочностью и эластичностью. Второе же испытание проверяло мальчика на силу, выдержку и целеустремленность, несмотря на боль. На тонкой, но прочной веревке крепился тяжелый груз, и испытуемый обязан протянуть, а лучше пронести, не касаясь этим грузом земли, расстояние не в один десяток метров, при этом веревка больно впивалась в ладони так, что резала их в кровь.

Те, кто уже прошел все испытания, с нетерпением дожидались остальных. Последним испытанием был обряд – Очищение огнем. Разводился здоровенный костер, и каждый участник с разбегу перепрыгивал через него. Подбегали к костру еще дети, а приземлялись за ним уже зрелые, полноправные члены общины. Каждый такой прыжок сопровождался яростным боем церемониальных барабанов и возгласами радости. Тут же, с пылу, с жару многие ребята повязывали выбранной девочке синюю ленту чуть выше локтя – сватали. У большинства это было уже давно обговорено, но для некоторых являлось сюрпризом, и не всегда приятным. Ленты девчатам повязывали не только свежеиспеченные мужчины, но и те, кто уже давно вступил во взрослую жизнь и дожидался, когда, наконец-то, подрастет его избранница.

Митек очень сильно переживал, что его старший брат не сдаст экзамен на страх, потому как тот до жути не переносил высоты и даже по деревьям не лазал. Поднявшись однажды с отцом латать крышу, он не смог спуститься самостоятельно вниз, так и застрял там, пока его насильно не стянули. В итоге над ним очень долго смеялась вся деревня. Односельчане частенько подшучивали над Федуном, что ходить тому в мальчишках до третьего Сотворения мира.

Федун оттараторил заученное Святое писание, своеобразную клятву Богам служить им верой и правдой, и, обмахнувшись знамением, на непослушных ногах направился к обрыву. Лица на нем не было вовсе – белая, застывшая маска. Казалось, что вся кровь исчезла, испарилась из этого человека. Чем ближе он подходил к краю, тем чаще вихляли ноги, подгибаясь в коленях. Видно было, с каким трудом давался ему каждый шаг.

Сава взирал на сына, зажав кулаки и шепча сухими губами молитву-прошение Богам дать отпрыску смелости и сохранить жизнь.

Не дойдя до точки прыжка каких-то три метра, Федун застыл на месте.

«Закрой глаза и слушай мир вокруг себя», – вспомнил он то, что говорил ему пришибленный на голову дружок его младшего, не менее придурковатого братца.

Федун не переносил обоих, получая ответку от них, но почему-то перед обрядом Калин пришел на вечерние посиделки и начал рассказывать, как он избавился от страха высоты, и именно эти слова сейчас вплыли в памяти, заполняя собой все сознание… В голове звучал голос мальчика:

«Закрой глаза и слушай ветер, пение птиц, слейся с миром, который вокруг тебя, почувствуй его… Вдохни медленно и глубоко, успокаивая свое сердце, и ощути силу внутри себя…»

Проведя несколько таких глубоких вдохов, Федун действительно ощутил странный прилив бодрости и твердости духа. Сердце перестало трепыхаться подбитой птицей, а ноги вопреки ожиданиям, сделав шаг вперед, не подогнулись, позорно уронив тело оземь.

Шаг, еще шаг. Все, вот она, та самая вытоптанная многими поколениями лысая, глянцевая площадка скального утеса. Служитель Храма обвязал его ноги лозой и, не проронив ни слова, отошел в сторону, оставив подростка наедине со своими страхами и перед выбором – сделать шаг вперед, в бездну и во взрослую жизнь, или назад, в отчий дом, снова под отцовское крыло, неся позор на всю семью.

Федун вновь закрыл глаза…

– Прыгнул! Неужто прыгнул?! – не поверил увиденному отец, ошалело глядя, как быстро разматывается сложенная кольцами веревка.

Лиана размоталась, натянулась и подпрыгнула назад, отправив новое тело в полет. Почти все испытуемые орали, как оглашенные, но Федун не проронил ни звука. Люди переполошились, подумали даже, что у парня не выдержало от страха сердце, и он помер… Стравив веревку вниз, тихонько опустили висящее тело на камни. Спустя небольшой промежуток времени оно зашевелило руками, неуверенно ощупывая почву вокруг себя.

– Жив… – выдохнул отец и, подбросив в воздух сорванную с чьей-то головы шапку, прыгая и подскакивая, словно молодой архар, заорал во всю глотку: – Жи-и-ив! Мой сын жив!!

Распутал свои ноги Федун самостоятельно, сам же и вернулся к людям – так было положено по законам ритуала.

Тянуть тяжелый груз за тонкий шнурок парню показалось далеко не так уж и сложно по сравнению с первым испытанием. Работать ему приходилось много и с очень раннего детства, помогая отцу в поле, да и кругом по хозяйству, так что ладони у мальчика не были нежными, и силой Боги его не обделили, правда, на уме немного все же сэкономили.

– Сила есть – ума не надо, – любил он повторять как-то раз услышанное изречение Люта.

Отерев слегка кровоточащие руки о траву, Федун нащупал в своем кармане скользкую шелковую ленту. Дорогущую. Ох, и попотеть ему пришлось в этом году, собирая деньги на это сокровище. Даже у Котовых девок таких лент не водилось, а он своей Марьяне купил. Украдкой глянул на чернобровую раскосую девицу с не по годам пышной грудью и сильнее сжал в кулаке свое сокровище.

«Как ей идет алый», – подумал он, любуясь девочкой, которая вроде как щебетала с подругами, а то нет-нет да бросала коротенькие взгляды в его сторону.

«Голубой, наверно, тоже к лицу будет», – любовался он девочкой со стороны.

Служители Храма разжигали ритуальный костер…

* * *

Вечером, как и полагалось, были массовые гулянья, огромный общий стол и жертвы Богам, самостоятельно принесенные новыми членами общества, сделанные или добытые своими руками. Мужики пили спиртное, пили и бабы, но не все на радостях. Не у всякого мальчика хватило духу, терпения и смелости пройти обряд от начала до конца, нашлись и те, кто провалил свою инициацию с треском и позором для себя и всей своей родни, и родичи их теперь заливали зельем свое горе, с завистью поглядывая на счастливчиков.

Пир горой, вино, а точнее, брага рекой, песни и пляски до рассвета – спать нынче никого не гнали, даже малых, но многие сомлели, кто где. Радости досталось даже наивным сивучам. Какой-то умник намочил выпечку в алкоголе и накормил «птеродактилей». Зачем, спрашивается? А просто так, ради смеха. Бесперая почти птица ходила по деревне, пошатываясь, путаясь в собственных лапах, и тщетно силилась вспорхнуть на забор – то перелет, то недолет со смачным «приветом» об некрашеные доски.

Народ хохотал, подкидывая несчастным еще угощенья. В конце концов, они даже крякать перестали, а один из мужиков резонно заметил, что яиц нам не видать теперь целую неделю.

Послышался звук струнного инструмента и заунывное пение. Сивучи стали уже неинтересны, хохмачи отправились слушать барда.

– Ты, прелестная девица, мое сердце ты пленила, ночью лунною украдкой я принес тебе цветы. Но ты норов показала, затворившись в хате отчей, и меня отвергла ты. О-ой, да течет моя слеза-а-а, О-ой, да разверзнется гроза-а-а-а-а…

Уши заворачивались в трубочку от такого пения, но люди бодро аплодировали. Балладу исполнял молодой русый паренек, удачливый участник сегодняшнего обряда инициации.

Сияющий от счастья Федун сидел рядом с поющим товарищем и буквально поедал взглядом свою избранницу. Та сидела за столом рядом с родителями, бросая застенчивые взгляды на жениха, иногда оглаживая яркую, голубую ленту, повязанную на руку. Оба ее предка были мрачнее тучи, но молодых это ничуть не волновало. Теперь все зависит только от Федуна – к весне он должен построить дом и вспахать выделенный участок земли самостоятельно. А потом ему еще надо отловить плаксунью-малька, потому как на покупку животины денег у него нет. Плаксунья в хозяйстве очень необходима: и пахать на ней, и охотиться с ней, если приучить, конечно, ну, и молочные продукты в доме постоянно. Самцов плаксуньи никто не держал, уж больно опасны они, норов слишком крут, и самки «огуливались», самостоятельно выходя на природу, с дикими. Для этой цели животное уходило из любимого сарая в лес на несколько дней, иногда и неделями пропадала, бывало, что и вовсе не возвращалась – значит, погибла или нашла место, где ей лучше. Можно, конечно, наняться в помощники и подкопить деньжат, как он поступил, чтобы собрать средства на покупку ленты, но когда в таком случае заготавливать материал для постройки жилья? Отец научил многому, да и двум старшим братьям Федун помогал, так что опыта у него уже изрядно набралось – справится, не переживал, вот только сил бы хватило да времени. Не поспеет за этот год – Марьяна осерчает…

Размышляя над грядущими трудностями взрослой жизни, Федун наткнулся взглядом на своего братца с его дружком. Как всегда вместе, будто приклеенные друг к другу. Парню было немного завидно – у него такого верного друга никогда не водилось.

– Че, малой, нравится? – обратился он к Калину, указав на потомка семиструнной гитары.

Настроение у Федуна сегодня было просто великолепное, хотелось сделать чего-то доброе, хорошее, да и Марьяна наблюдала, и гонять малых на ее глазах парнишка не захотел, подумав, что ей такое поведение придется не по нраву. Наоборот, хотелось козырнуть перед девицей, показать, каким он может быть хорошим.

– Ага, прикольная гитара, – ответил Калин.

– Это тембал, придурок, – добродушно хохотнул Федун. – Где ты такие чудные слова только берешь постоянно? Гитара… хм, вот смешное словечко. Хош подержать? – спросил он, широко улыбаясь, и тут же покосился в сторону невесты – видит ли?

– Яр, – пихнул он локтем певца, который уже закончил свою руладу и задумчиво перебирал струны, размышляя, чего бы еще такого исполнить.

Столпившиеся вокруг слушатели просили наперебой то «Очи голубые», то «Трава-трава», но певец погряз в своих раздумьях.

– Че? – очнулся он, наконец, от очередного тычка Федуна. – Ты че пихаешься? Ошалел?

– Тембал, говорю, дай, да не боись, ща верну, – и, выдрав, считай, силой из рук товарища инструмент, снова глянув на девочку, протянул его Калину.

Митек стоял с отвисшей челюстью.

«Это, точно, мой брат? – думал он, наблюдая за совершенно не характерным поведением старшого. – И впрямь, Боги всемогущи, и обряд из мальчишек мужчин делает».

Калин, взяв в руки «гитару», пальцами легонько провел по струнам, прислушался, неопределенно хмыкнул и чуть подкрутил костяные колки на грифе.

– Э-э-э! Не тронь! – тут же взвился бард, обеспокоившись, что пацаненок сломает его любимый, дорогостоящий инструмент.

Но Калин и не собирался отдавать назад, а увлеченно, со знанием дела принялся крутить колки и «трынькать».

– Звук плохой. Подожди, я настрою, – и снова коснувшись струн, прислушался. – О, так получше будет.

Яр удивленно покосился на Федуна, мол, малой серьезно разбирается в музыке? И теперь уже с любопытством уставился на Калина, внимательно наблюдая за дальнейшими его действиями.

– Че, можа, и сбацаешь нам чего? – вполне серьезно поинтересовался бард.

Настроив инструмент, мальчик наиграл мелодичный мотивчик, тихонько мурлыкая слова себе под нос.

– Чего ты там мямлишь? – крикнул один из слушателей. – Взялся петь – пой или верни тембал Яру!

– Да, давай, малой, сбацай нам чего-нить такого, чтобы душа развернулась.

– Ага, давай «Ясны очи, темны ночи!».

– Не-е-е, лучше, геройскую! – крикнул кто-то из-за стола.

Калин начал уверенно перебирать струны и запел одну из своих любимых песен – «Прекрасное далеко».

Галдеж за столом плавно прекратился, люди развернулись на звук новой для них песни и звонкий мальчишеский, не слышанный ими ранее голос.

– Это кто? Калин? – зашептался народ, таращась на парнишку.

– Гля, чего внук Лютов выдает-то. Ничего себе, певун.

– Красиво-то как… – прошептала одна из женщин. – Точно, ангел небесный…

– А слова-то, слова-то какие, – ответила ей соседка по лавке.

– Давай еще чего-нить, малой, – загалдели взрослые мужи, когда песнь закончилась.

Мальчик задумался, чего бы такого исполнить, чтобы без «чудных слов» было, понятное местному населению, да чтобы текст песни помнился до конца, а то кусочков-то он знал много, а вот чтобы полностью… Припомнив ночные посиделки у костра со своими наставниками, Калин спел односельчанам: «Я свободен» из репертуара Кипелова, «Невесту полоза» из фильма «Он – дракон». Очень ему этот фильм понравился, и даже песнь заучил наизусть – пел ее уже не раз. Потом вспомнил «Небо славян» и несколько потешных частушек. Почти охрип и хотел уже отдать тембал обратно Яру, но люд заволновался, начали упрашивать спеть еще, ну хоть одну. Мальчик с надеждой в глазах посмотрел на деда.

– Спой, внучек, уважь старших. Крайнюю…

Обреченно вздохнув, Калин попросил попить. Пока пил, пытался вспомнить еще чего-нибудь такого, подходящего, негромкого, потому как голосовые связки уже ныли, в горле першило, и громко орать он просто был уже не в силах, да и хотелось закончить свой концерт эффектно, и не придумал он ничего лучшего, чем исполнить самую любимую песнь Лешего. Из той, прошлой жизни. Перенастроив инструмент на нужный лад, мальчик запел:

Песнь закончилась, и Калин услышал, какой бывает гробовая тишина, даже сивучи больше не трепыхались: обожравшись алкогольного корма, они или сдохли, или спали – кто их там разберет, валяются себе в пыли, молчат.

Лют медленно поднялся со своего почетного места, подошел к внуку, погладил по голове, приглаживая торчащие в разные стороны непослушные вихры, вынул из рук внука инструмент, вернул хозяину.

– Идем, внучек. Идем за стол… заслужил.

Утро было тяжелым. Голова хоть и не болела, но пить хотелось ужасно. Брага – не водка, но Калин не помнил, как встал из-за стола, как попал домой. Наверное, отец или дед отнесли на руках да уложили в постель. Видимо, так оно и было, потому что лежал он в своей кровати, заботливо разутый и укрытый.

– Что, алкаш, проснулся? – услышал он насмешливый голос Дони.

– Фу-у, ну от тебя и разит, прям как от батьки, – посмеивалась сестрица, протягивая несчастному ковш с темной, пенящийся жидкостью. – Пей, пей, хвороба, это квас с травками лечебными. Батька его всегда после этого дела требует.

Выпив действительно животворящий напиток, Калин поинтересовался – где все? Чего это такая тишина в хате?

– Как где? – удивилась Доня. – А после гулянья раскордаш сам собою уберется, что ли, по-твоему? Порядки в деревне наводят, естественно, столы с лавками разбирают, посуду да заборы починяют соседям.

– Заборы? А заборы-то зачем?

– А кто знает, зачем это вы с Митьком на самоходке кататься удумали средь ночи. Ты все орал про какой-то трехколесный велик-переросток да про ралли париш даскар.

– Париж – Дакар, – на автомате поправил ее брат.

– Угу, да хоть омут зеленый, – буркнула Доня. – Затянули его на гору, с которой мы зимой катаемся, да как дали оттудова вниз – самоходка на кочку наскочила да так шибко высоко подпрыгнула, аки птица по воздуху, а вы орете радостно, руками машете. Мы с мамкой да Аняткой думали – все, поубиваетесь! Ан нет, грохнулись оземь да дальше покатились и прямо деду Богдану в забор – трах! Доски в дребезги, телегу дедову в дребезги, а сами валяетесь у евойной навки в сарае и хохочете, как полоумные, а сарай-то нечищенный, а вам смешно. Даже навка его на вас, как на идиотов, посмотрела, и вид у ней такой был, что умела бы она говорить по-человечьи, Боги мне в свидетели, срамно бы выругалась на вас, это уж точно. И как живы остались, чудо просто. Бабы за головы да причитают, а мужики-то смеются да хвалят вас. И ладно, если бы на этом все и закончилось, так нет, они и свои самоходы повыгоняли, и давай лихачить по дороге, кто быстрее да ловчее.

Калин сел на кровати, болезненно морщась, потер ушибленное место чуть ниже спины.

– Ой, чего-то я не припомню никаких телег, – сказал он, явно пытаясь восстановить в памяти вчерашний вечер, и вид у него при этом был довольно виноватый.

– А ты во дворе поди глянь, – с укором посмотрела она на братца и вышла из комнаты, прихватив с собой пустую посудину. И из общей комнаты прокричала: – Ты подымайся давай, поешь да иди помогать, не отлынивай, алкаш несчастный! Да матери скажи, что воды я уже натаскала и у Мурайки прибралась, корму на вечер ей ща запарю да вертаюсь!

Загремела печной заслонкой, и послышались звуки кресала – огонь разжигала. Над головой зашебуршало.

– О, привет, ушастый. Что, тоже будешь меня ругать за вчерашнее? Не? Ну, иди сюда, пузо почешу.

Мрякул расправил крылья и плавно опустился на кровать, проворно вскарабкался на плечо мальчишки, ткнулся мокрым носом в шею, щекотно фыркнул в ухо, запрыгнул на голову, потоптался, кружась на месте, вспорхнув, приземлился, вернее сказать, «прикроватился» и принялся усердно тереть мордочку лапками, то и дело фыркая.

– Да, кот, от меня сегодня воняет хуже, чем от скунса, согласен. Иду мыться.

Нехотя поднялся на ноги и, слегка прихрамывая, поплелся к колодцу. Обливаться сейчас уже довольно холодно – лето-то закончилось, но сегодня эта процедура была просто необходима.

Выйдя на крыльцо, Калин увидел остов той самой несчастной самоходки, кучкой изломанных деталей покоящейся прямо посреди двора. Хоть и неисправная, но все же очертания действительно трехколесного велосипеда в ней отчетливо угадывались. Ранее как-то не доводилось видеть местный, самоходный транспорт. В обычные телеги запрягали все тех же навок, но были еще и самоходные, раза в два меньше обычных, но с вместительным багажником, с удобной лавкой на два человека. Они водились не в каждом дворе и обычно использовались для поездок в соседние деревни. Большие, широкие колеса обеспечивали почти вездесущую проходимость, а малые габариты позволяли протиснуться между деревьев в лесу, если те не совсем тесно росли, конечно, и не было густого подлеска да кустарника. Вместо покрышек на деревянных дисках красовалась все та же резиновая лоза, местная родственница плюща, намотанная в несколько слоев и залитая скрепляющим веществом янтарного цвета.

– Че, любуешься? От-то, теперь новую деду покупать придется, эту отец уже не починит, все, отъездилась, – усмехнулась, выглядывая из-за спины брата Доня. – Ироды, что еще сказать, – заключила она деловито и, размахивая пустым ведром, вприпрыжку поскакала к овину.

Почесав ноющий затылок и обнаружив там внушительную шишку, Калин снова вздохнул, еще раз окидывая взглядом результат вчерашних гуляний, сплюнул с досады и направился к колодцу.

* * *

В третий день после праздника ни свет ни заря на порог их дома явился Сава и спросил у отца взять на время самоходку. Он собирался отправиться к матери в Озерск: проведать жену, разузнать, не родила ли, да сообщить родне гордую весть о том, что Федун теперь мужчина, ну и узнать у сестры, прошел ли такой же обряд ее сын. Разница в возрасте у их детей ведь всего несколько дней. А так как Ардынка, выйдя замуж, сменила не только хату, но и деревню, а Федун едет с отцом, то за старшего в доме теперь остается Митек, и на попечении его шесть младших братьев и сестер-погодок. Сава очень нервничал и хотел побыстрее добраться туда и вернуться обратно, поэтому и пришел просить транспорт. Своего-то подобного отродясь не было: не по карману его семейству подобная роскошь. Отец, естественно, дал свою самоходку, которая, в отличие от дедовой, почти не пострадала в ночных гонках, а мать заверила соседа, что пошлет дочерей в помощь Митьку да и сама к вечеру наведается с проверкой, посмотрит, все ли у детей в порядке, накормлены ли, да и вообще, для успокоения души своей – все же, не совсем они ей чужие, соседи, как-никак.

Не успел Сава выехать со двора, как явился помощник Люта и позвал отца. Сказал, что явился человек от князя, и дело дюже важное, просил поторопиться. Вот и выходило, что Митяю сегодня, да и завтра, не до гулек с закадычным дружком, мать вся в хлопотах домашних, потому как девочек дома не будет, а отец, несмотря на выходной день, ушел на важный Совет, и даже погода с утра обещала быть теплой, солнечной. Ну, вот и как не воспользоваться таким подарком судьбы и не сгонять по-быстрому в «пещеру»? Калин сказал отцу, что хочет ненадолго сходить в лес для отточки охотничьих навыков, которые получил от их лучшего охотника Степана, к которому его уже давно пристроил Лют в ученики. Отец уже в дверях дал на то разрешение и быстрым шагом устремился вслед посыльному.

– Посидел бы ты дома, сынок, – вздохнула Инала, закрывая за мужем двери. – Вот, неймется тебе, шальному, все по чащобам этим рыскать. Ладно, еще со Степкой когда, али с батькой, но одному… А вдруг, зверь какой, а?

– Мам, ну, что ты переживаешь, не боись, я же обучен, умею себя в лесу вести, а коли зверь какой встретится, так это же хорошо.

– Чего же тут хорошего?

– Ну, как чего? – усмехнулся мальчишка, натягивая уже второй сапог. – Свежатина к ужину будет, а коли с шерстью мягкой, так воротник тебе к зиме!

– Ой, дурень-то, дурень! – всплеснула Инала руками. – Да не дай Боги, мягколапа тебе встретить, ты даже не представляешь, как этот зверь коварен и опасен! Знаешь, что, прежде чем в лес идти, зайди в Храм и поставь лучину зажженную у ног покровителя вашего. Да вот, – она полезла в сундук и достала пару цветных платочков. В маленький насыпала соль со специями (больших денег в деревне она стоит, и купить можно только на великом торгу или в городе), а в платок побольше она положила краюху хлеба, также от души посоленную, пустую плошку и глиняную бутыль с молоком. – А это – лесовичку в подарок, ток молока в плошку налить не забудь, понял?

– Понял, мам, спасибо, – он сложил подарки в походную суму вместе со своим обедом. – Ты у меня сама лучшая, – чмокнул он мать в щеку и был таков.

Инала, стоя на крыльце, прижала к груди висевший на шее родовой оберег и зашептала охранную молитву в спину сына.

Калин не придал значения тому, что на площади несмотря на столь ранний час уже собралось изрядно народу. Также он не видел, как с восточной стороны уже после обеда над дорогой в деревню поднялся столб пыли от копыт отряда десятника Крама, потому что в это время он уже вовсю орудовал в подвальном хранилище бывшего музея, увлеченно ковыряясь в древних экспонатах. А вот Сава, который почти доехал до Озерска, почуял неладное и, не раздумывая, рванул назад.

Вернулся Калин затемно и был сильно удивлен и не на шутку встревожен вечерней, нездоровой суетой в родной деревне. Некоторые калитки стояли нараспашку, горели факелы во дворах, то и дело из хат слышались женские рыдания и стенанья. Люди то тут, то там толпились кучками, тихо переговариваясь, и, завидев мальчика, подозрительно замолкали, провожая его очень странными взглядами. Домой он уже не шел, а бежал, даже летел на всех парах и, уже подбегая к своему забору, увидел толпу людей, скорбно опустивших головы при его появлении. Сердце сдавило с такой неистовой силой, что аж в глазах потемнело. Калитка и двери в хату были открыты нараспашку, кругом факелы, люди в застывших позах.

Дед лежал на обеденном столе, накрытый белой скатертью с черными птицами и ликами Богов. На лавке, у изголовья покойника, сгорбившись, сидел позеленевший и вмиг постаревший Юр, с обвязанной головой и расплывшимися темно-фиолетовыми синяками под обоими глазами.

– Отец, что случилось?