— Надо было не разводиться, а аннулировать брак, — сказала Нина, когда он замолк. — Признать его недействительным. Она же не собиралась создавать семью. Брак был фиктивный.

— Я об этом думал, — признался Никита. — Но это такая морока! Мне хотелось покончить с этим поскорее.

— А что с ней стало? — спросила Нина. — Что с ней дальше было?

— Не беспокойся, — криво ухмыльнулся он. — Такие, как она, всегда приземляются на все четыре. Она снова вышла замуж, не прошло и полугода. И вещи со склада вывезла. У нее одних туфель было пар пятьсот.

— Это называется «имельдизм», — задумчиво проговорила Нина.

— Это что, болезнь такая? — заинтересовался Никита.

— Типа того. Помнишь, была такая Имельда Маркос, жена филиппинского диктатора? Когда его свергли и их дворец заняли, оказалось, что у нее там одних только туфель — пятнадцать тысяч пар. Их выставляли напоказ. Это болезненная одержимость, фетишизм, компенсация чего-то недостающего.

— Да, я что-то подобное уже слышал, — сухо кивнул Никита. — Не одна только госпожа Маркос этим страдала.

— Но явление назвали имельдизмом в ее честь. А знаешь, что самое смешное? — Нина с улыбкой повернулась к нему. — Имельда Маркос заявила, что ее оклеветали. Туфель было вовсе не пятнадцать тысяч пар, возмущалась она, а всего лишь четырнадцать тысяч шестьсот!

— Смешно. — Никита заставил себя улыбнуться. — Ты только не подумай, на самом деле мне вовсе не жалко денег. Это она думала, что все дело в деньгах. Она мне все толковала про какую-то Лору, подружку свою. Лора заарканила банкира. Ей казалось, что банкир — это такой человек, который вынимает деньги из тумбочки по мере надобности.

— Это Оленька так думала или пресловутая Лора?

— Обе, — усмехнулся Никита. — Но у Лоры с ее банкиром вышел большой облом. Не знаю, что они там не поделили, то ли деньги в тумбочке кончились, то ли еще что, но эта Лора прожила у нас несколько дней. Потом за ней приехала мать и увезла ее домой. В Сочи, кажется. Я не вникал.

Он содрогнулся, вспоминая этот случай. Вид у пресловутой Лоры был довольно потасканный. «Хабэ бэу», как выражался военрук на кафедре у него в институте. К тому же она расплылась, как квашня, но пыталась строить ему глазки, пока жила у него в доме, томно поводила плечами и норовила остаться с ним наедине.

Никите хотелось поскорее покончить с этими мрачными воспоминаниями.

— По-моему, ты уже не рад, что спросил, — заметила Нина, отнимая у него эскиз. — Давай больше не будем об этом.

— Давай.

Никита обнял ее. Мысли беспорядочно роились у него в голове. Разрозненные… Бессвязные. Он думал о женщине, которая любила свою мать-алкоголичку и нянчилась с ней до самой ее смерти. О женщине, которая взяла дорогую клубную собаку, хотя ей самой не хватало на жизнь. О женщине, которая отдала все свои сбережения, чтобы расплатиться с портнихами из ателье за обманувшую их клиентку. О женщине, которая снова отдала все свои сбережения за платье, сшитое ее собственными руками, а потом подарила его подруге на свадьбу.

У него было много женщин. До Оленьки, во время Оленьки, после Оленьки… И никогда ни с одной из них ему не было так захватывающе интересно, как с Ниной Нестеровой. Все они, как на подбор, были высокими блондинками и, как выразилась та же Нина, «типичными стяжательницами». И почему ему самому не пришло в голову это замечательное выражение? Никите ужасно нравилось, что она на них совершенно не похожа. Но вот только с Ниной у него ничего не получалось. Словно какой-то неумолимый механизм преграждал ей путь к наслаждению. Мысленно Никита поклялся, что разрушит этот таинственный механизм, прорвется за стену, которую она возвела вокруг себя. Было что-то еще, смутно беспокоившее его. Было что-то, о чем она умалчивала, но он не знал, как спросить, и боялся, что она не ответит.

Они опять провели ночь вместе… с тем же успехом, что и раньше, хотя он отчаянно старался прорваться к ней. И опять она попросила его уйти, дать ей поспать.

Никита решил проявить упрямство.

— Вот ты говоришь, что не любишь терять контроль, — начал он. — А как же во сне?

Нина нахмурилась.

— Я очень чутко сплю. Как Кузя. Но вообще ты прав: сон — это проблема. Только давай не будем обсуждать ее сейчас.

— А когда? — Никита схватил ее за оба запястья. — Ну чего ты боишься? Не проснуться?

— Это не смешно! — рассердилась Нина и высвободила руки.

— Ты же видишь, я не смеюсь. — Никита сел рядом с ней на постели. — Я просто хочу понять. — Он снова схватил ее за руки и рывком поднял с постели. В полупрозрачном сумраке июньской ночи зеркало на дверце гардероба отразило их золотистые стройные тела. — Посмотри, — прошептал он, — как мы подходим друг другу…

Они и правда красиво смотрелись вместе: оба стройные, загорелые, гибкие. Никита со вздохом поднял ее на руки, уложил в постель, укрыл одеялом и поцеловал.

— Спи.

А потом ушел.

 

На следующее утро они опять поехали на велосипедах на пляж. Никита объявил, что надо «закрепить успех», и потащил ее в воду. Кузя тут же бросился за ними следом.

Нина остановилась.

— Да не бойся ты! — принялся успокаивать ее Никита. — Пусть поплавает, ему полезно. Ничего с ним не случится. У животных невероятная живучесть. В отличие от нас, дураков, их ведет мудрый инстинкт. Да и мы будем рядом.

Нина опять пустилась вплавь, и у нее получилось. Плавала она, как Кузя, по-собачьи, и по-прежнему инстинктивно старалась держать голову над водой, но Никита решил, что и это большое достижение. Она быстро устала и вместе с Кузей вышла на берег. Никита видел, что она все еще боится воды. И все-таки они сделали гигантский шаг вперед.

Когда они вышли из воды, он проводил ее к покрывалу. Она легла загорать, подставив солнцу спину, а он сел рядом с ней.

Нина вдруг подняла голову и пристально вгляделась в него.

— Слушай, я понимаю, тебе со мной скучно. Не понимаю только, зачем ты со мной возишься.

Никите это показалось забавным. Он напустил на себя таинственности.

— Скажем так: у меня есть свои причины. Слушай, а ведь теперь, когда жилищный вопрос улажен, мы могли бы задержаться в Вильнюсе на несколько дней. Съездим в Тракай. Это недалеко от Вильнюса. А то выходит, что я соврал Зое Евгеньевне.

— Да ну тебя, что ты такое говоришь? А как же Бронюс? Что же мы — выселим его из квартиры?

Никита ответил ей чисто мужской усмешкой. Мол, вы, женщины, нас никогда не поймете.

— Ты что ж думаешь, Бронюс не найдет, где перекантоваться? Обижаешь. Да он закроет контору на пару дней и уедет сюда, в свой коттедж.

— А если ему работать надо?

— В мое время говорили: «Работа не Алитет, в горы не уйдет». Но ты вряд ли знаешь, о чем речь.

— Что ж я, по-твоему, телевизор не смотрю? — обиделась Нина. — «Алитет уходит в горы». Советская агитка про то, как американцы до революции эксплуатировали бедных чукчей, но потом пришли русские и навели порядок. Ее по «Культуре» недавно показывали. Но, мне кажется, здесь эта шутка неуместна. Все помнят, как русские наводили тут порядок.

— Нас никто не слышит. В общем, ты меня поняла. Интернет повсюду раскинул свои паучьи сети. Бронюс прекрасно может поработать и здесь.

— А если у него посетители? Нет, мне это не нравится. Один день еще куда ни шло, но выселять его из дому бог знает на сколько времени… По-моему, это хамство.

— Предлагаю компромисс. Мы позвоним ему и спросим.

— И он, конечно, не сможет тебе отказать.

— Ошибаешься. Бронюс — человек вполне самостоятельный, и от меня он никак не зависит.

Никита вынул из кармана брюк плоский, как галета, сотовый телефон, и вопрос был улажен мгновенно.

— Ты прямо как Коровьев из «Мастера и Маргариты», — покачала головой Нина. — «Звоните и немедленно увязывайте».

— Любишь Булгакова?

— А ты нет?

— Я больше люблю «Белую гвардию».

— А я все люблю, — решительно заявила Нина. — Мне даже в голову не приходило сравнивать, что лучше, что хуже. Знаешь, когда я еще в школу ходила, мне Тамара дала почитать первое издание трех романов, такой томик в бордовом переплете.

— Знаю, — кивнул Никита, — у нас дома тоже такой был. Отец достал где-то по своим каналам. В то время это была не книга, а статус-символ.

— А я не могла держать книжку дома, — продолжала Нина. — С моей мамой… в общем, я боялась ее оставлять. И в школу с собой носить боялась. Это же была библиографическая редкость. Поэтому я забегала к Тамаре после школы, брала книгу и читала ночью. Переделаю все дела, ложусь и читаю. А утром перед школой опять бегу к Тамаре и отношу обратно. И так пока все не прочитала.

— А спала когда? — угрюмо спросил Никита.

— Ради этой книги стоило пожертвовать парой часов сна. Это было такое чудо… Я ходила как по облакам. И, представляешь, когда читала «Театральный роман», я его поначалу ни с чем не ассоциировала. Читала, как сказку. Я не знала, что это про МХАТ. Мне и в голову не пришло… И спросить было не у кого.

— А у твоей соседки? «Полковнику никто не пишет»?

— Не сообразила. А потом, когда в школе проходили Грибоедова, мне попалась в какой-то хрестоматии статья Немировича-Данченко про «Горе от ума». Я стала читать, и вдруг мне показалось, что я слышу нечто до ужаса знакомое. Будто только он один знает, как ставить комедию Грибоедова. Будто его версия — единственно правильная. И я догадалась, что передо мной булгаковский Аристарх Платонович. Помнишь? «Передайте Елагину, что он более всего должен бояться сыграть результат, к чему его всегда очень тянет. А впрочем, я приеду, и пьеса станет всем ясна». Это была гениальная пародия на то, что я своими глазами читала про «Горе от ума». Я опять попросила у Тамары книжку и перечитала заново.

А потом у меня был еще один случай, тоже с «Театральным романом». Я, конечно, как и все, гадала: кто такая Людмила Сильвестровна Пряхина? Уже много позже, когда я в Строгановке училась, мы проходили историю театрального костюма, и я пошла на лекцию в музей МХАТа. И там на стене увидела фотографию, сцену из мольеровского спектакля «Мнимый больной». Там много фотографий, но на этой была она, Людмила Сильвестровна. Кружевной платочек, оттопыренный мизинчик, кокетливо отставленный локоток… Она! Я спросила экскурсовода, и она мне подтвердила, что, да, это та самая актриса. Ее фамилия Коренева. Лидия Михайловна Коренева. Однофамилица нашей Елены Кореневой. Она дожила чуть ли не до ста лет и до конца своих дней не могла простить Булгакову той злой пародии…

— Да я не сравниваю, — виновато улыбнулся Никита. — Просто я помню, как мы вместе с бабушкой читали «Белую гвардию». Для нее это был не просто хороший роман. Или даже гениальный. Она в юности видела еще тот мхатовский спектакль «Дни Турбиных» — легендарный, с Хмелевым. И сама книга… Для нее это было нечто очень личное. Она ведь у меня урожденная княжна Нелидова. Она была за белых.

— Они тоже наломали немало дров, — тихо вздохнула Нина.

— В гражданской войне вообще не бывает правых и виноватых. Прости, не знаю, зачем мы вообще об этом заговорили.

— Ты вспомнил бабушку.

— Она учила меня читать, понимать, любить литературу. Если бы не она, — с воодушевлением воскликнул Никита, — я, наверное, вырос бы таким же балбесом, как многие другие! Не любил бы Пушкина только потому, что его в школе проходили.

Нина перевернулась на спину:

— И что же ты любишь у Пушкина?

— Бабушка учила меня находить то, что было бы интересно и близко лично мне. Когда я был молодым болваном, мне, конечно, ближе всего был мой тезка царь Никита и тому подобное.

— «Гавриилиада», — подсказала Нина.

— Ясное дело, — улыбнулся Никита. — Но с тех пор я малость поумнел, стал интересоваться и другими стихами. Но вот, например, почему его приводили в восторг маленькие ножки, понял только сейчас. — Он обхватил пальцами ее тонкую щиколотку. — Меня в последнее время окружают двухметровые девушки, и ножищи у них — о-го-го!

Нина тут же вступилась за двухметровых девушек.

— На такой цыплячьей лапке двухметровой девушке не удержаться. И вообще нельзя судить о женщине только по внешним параметрам.

— У многих нет ничего за душой, кроме внешних параметров.

— Ну, не все же такие, как твоя жена! Или эта, как ее… пресловутая Лора.

— Ты еще Таточку вспомни, она тоже из этой категории.

Но Нина не желала уступать:

— Мне не нравится, когда о женщине говорят, как о призовой скотине.

— Больше не буду. — Никите не хотелось ссориться. Он выпустил ее лодыжку и ловко подбросил свое сильное, тренированное тело. — Схожу-ка я купнусь.

— Давай, — поддержала его Нина. — Мы с Кузей, как всегда, обеспечим тебе восторженный прием.

Она тоже вскочила и направилась вместе с ним к кромке воды. Кузя помчался вперед.

Никита плавал, как сам морской бог Посейдон. Нина следила с берега, как он, загребая воду скупыми мощными движениями, почти не поднимая брызг, рассекает морскую гладь. Когда он, наплававшись, вышел на берег, она зааплодировала, а Кузя поднял радостный лай.

— Давай сегодня пообедаем дома, — предложила Нина. — Я могу сварить грибной суп.

— Ладно, давай. А вечером сходим куда-нибудь.

— Там видно будет.

 

Все оставшееся время до поездки в Вильнюс они провели в походах на море и редких встречах с соседями. Нина загорела слабо, загар никак не хотел приставать к ее белой коже, но все-таки покрылась легким золотистым налетом, и даже лицо уже не казалось таким бледным. И ногти отросли. Она их подпилила, придала им миндалевидную форму, даже лаком покрыла. Но она по-прежнему временами впадала в мрачность, замолкала, замыкалась в себе. Никита ее ни о чем больше не спрашивал, но старался отвлечь, занять чем-нибудь.

С каждым разом Нина чувствовала себя все увереннее в воде. Никита даже начал обучать ее плаванию стилем.

— Может, теперь на яхте поплаваем? — предложил он как-то раз.

— Ни за что! — ужаснулась Нина. — Ты что, смерти моей хочешь?

— С чего ты взяла?

— Ни за что на свете не поплыву на твоей яхте или вообще на чем бы то ни было.

— Но почему? Ты уже умеешь держаться на воде. Яхта тоже. В чем проблема?

— Мне нравится плавать, когда в любой момент можно достать ногами до дна. А когда под ногами черт знает сколько метров… Нетушки. И потом, вдруг меня укачает? Хочешь, чтобы я опозорилась?

— Если тебя укачает, мы тут же повернем к берегу.

— А если будет уже поздно? Нет, на яхту ты меня не заманишь.

Тогда он предложил научить ее водить машину, и она мигом освоила его маленький джип. А по ночам между ними все еще шли позиционные бои, и каждый раз она просила его уйти, дать ей поспать одной.

 

Ранним утром в субботу, когда Никита подъехал к ее коттеджу, Нина вышла, держа в одной руке чемодан, а в другой — светло-серую пластмассовую коробку с частыми прорезями.

— А где Кузя? — спросил Никита.

— Здесь, — Нина бросила взгляд на коробку. — Это его походный дом.

— Ты и сюда его так привезла? В багажном вагоне? — Почему-то Никиту передернуло от этой мысли.

— Ну вот еще! Скажешь тоже, в багажном вагоне! Нет уж, я решила, что однова живем, и поехала первым классом.

Никита отнял у нее чемодан и загрузил в багажник.

— А почему так много вещей? Ты что, взяла все свои вещи?

— Ну, ты же сказал, что мы едем на несколько дней… Я и взяла все, что у меня было. Разве много? Не так уж у меня много вещей. И потом, у меня принцип: «Все мое ношу с собой». Мне легче взять в дорогу какую-нибудь лишнюю шмотку и провозить ее с собой, так и не надев, чем жалеть, что я ее не взяла, если она мне вдруг понадобится.

— Все нормально, — заверил ее Никита. — У тебя совсем маленький чемоданчик. А пляжную сумку взяла?

— А вот пляжную сумку не взяла. Зачем? Мы же едем в город.

— Мы решили съездить в Тракай, забыла? Это озерный край, там можно купаться.

— Я за ней сбегаю. Я быстро.

Она скрылась в доме, а Никита аккуратно установил за спинкой сиденья коробку с собакой.

— Сиди смирно, — сказал он Кузе.

— Тяф! — донеслось из коробки.

Нина вышла из дома с пляжной сумкой.

— Все, я готова. — Она села в машину. — Теперь ничего моего в коттедже не осталось.

— Ну, расскажи, как ты сюда ехала, — попросил Никита, усаживаясь за руль.

— Выкупила оба места в СВ и ехала одна, как королева. Вернее, не одна, а с Кузей. Как только вошла в купе, сразу его выпустила. На остановках водила гулять. Мы и ехали-то всего одну ночь. Главное было — пройти проверку на таможне. Нет, не так: главное мне еще предстоит на обратном пути.

— Не понимаю, — нахмурился Никита.

— А ты подумай. Кузя — пес породистый, дорогой. Вдруг я вывезу за границу элитную собаку, а назад ввезу какую-нибудь дворнягу беспородную? Да у него документов больше, чем у меня! Даже фотография в паспорте есть. Справки о прививках. Сорок бочек арестантов.

— «Однако во время пути собака могла подрасти», — пробормотал Никита себе под нос. — Мне даже в голову не приходило, что все так сложно.

— Мне пришло в голову кое-что другое, — нахмурилась Нина. — Ты говоришь: Тракай, озерный край… купаться можно… А где мы там жить-то будем? Это же все-таки не пригород Вильнюса!

— Нет, не пригород. Заночуем в каком-нибудь мотеле.

— А Кузя?

— В мотели пускают с собаками.

— Ну тогда ладно.

До Вильнюса домчали с ветерком. Бронюс жил в Старом городе на улице Лиейклос. Он встретил их, показал, где поставить машину, и провел в квартиру. Квартира была небольшая, явно холостяцкая, Нина сразу поняла, что она убрана наспех перед приездом гостей.

— Ваши билеты я выкупил. — Бронюс протянул им маленькие квадратики картона, похожие на железнодорожную плацкарту. — Нет-нет, я угощаю, — торопливо добавил он, когда Никита потянулся за бумажником.

— Неудобно как-то, — смутилась Нина, но Бронюс ничего не желал слышать.

— Это подарок. Хотите, я покажу вам город?

— Как? — опешила Нина. — А разве вы не уезжаете? Ну, туда, в поселок?

— Меня Нийоле приютила. Помните Нийоле? Если хотите, она поводит вас по магазинам.

— Не сегодня, — вмешался Никита. — Сегодня у нас концерт. Нехорошо, когда так много впечатлений сразу.

— Ну, звоните, если что, — кивнул на прощанье Бронюс. — Телефон ты знаешь.

— Ужасно неудобно, — повторила Нина, когда он ушел. — А мы можем что-нибудь сделать? Ну хоть пригласить их на ужин, что ли?

— Запросто, — согласился Никита, — только в ресторан. Бифштекс по-суворовски отложим на другой раз, хорошо? А сейчас предлагаю принять душ и слегка придавить с дороги. Или ты есть хочешь?

— Я думала, ты есть хочешь.

— Хочу, но готов довольствоваться тем, что есть в холодильнике.

— Ну, ты поешь, а мне надо прежде всего выгулять Кузю.

Кузя, выпущенный из клетки, и впрямь проявлял беспокойство.

— Идем вместе, — предложил Никита. — Я знаю, где тут парк.

Когда пес был выгулян и напоен водой, что, по мнению Никиты, вело лишь к запуску всего процесса по новой, они перекусили найденной в холодильнике копченой рыбкой, ветчиной и сыром, вымылись по очереди и уснули на широкой постели в спальне. А когда проснулись, был уже ранний вечер, и Нина испугалась, что они не успеют на концерт. Никита ее успокоил:

— Сто раз успеем. Мы в самом центре, до собора два шага. Давай одеваться.

Нина осталась в спальне, а Никита утащил свои вещи в кабинет Бронюса, чтобы ее не стеснять. У него никакого вечернего костюма не было, пришлось надеть белые джинсы с белой рубашкой и белой льняной курткой, заменявшей ему пиджак. Галстука тоже не было: он терпеть не мог галстуки и старался их не носить. Интересно, что наденет Нина?

Нина вышла из спальни в черном платьице, облегавшем ее, как вторая кожа, и в черных туфельках на высоком каблуке. Никита догадался, что это и есть легендарное маленькое черное платье, о котором слышал даже он, хотя ничего не смыслил в женских нарядах.

— По-моему, сюда полагается жемчужное ожерелье или что-то в этом роде, — робко предположил он.

— А без ожерелья ты со мной не пойдешь? — насмешливо осведомилась Нина.

— Есть другой вариант. Можем купить ожерелье.

— А вот этого не надо. Я что, не соответствую твоему статусу?

— Глупости говоришь. Это я со своими джинсами тебе не соответствую. А тебе холодно не будет? Может, свитер взять?

— Свитер? — ужаснулась Нина. — К платью в стиле Шанель? Да ты дикарь! Не беспокойся, у меня есть жакет.

Никита только теперь заметил, что у нее через руку переброшен жакет. Нина надела его. Оказалось, что жакет украшен кружевным воротничком из костяных бусин.

— Как красиво! — восхитился он.

— Сойдет за жемчуг? — усмехнулась Нина.

— Да ладно, не обижайся. Я ничего такого не имел в виду. Идем, мы еще успеем немного прогуляться.

— Сначала Кузя.

Они снова вывели Кузю в парк, потом Нина насыпала ему корма и велела сторожить. Он жалобно заскулил, но она погладила его и обещала скоро вернуться. Он вроде бы понял.

— Интересно, как собаки воспринимают время? — задумчиво спросил Никита.

— Совсем не так, как мы. Их жизнь гораздо короче нашей, и для Кузи, например, несколько часов — это то же самое, что для нас с тобой несколько недель.

— Чувствую себя кровопийцей, — признался Никита.

— Ничего, он привык. В Москве мне приходится оставлять его каждый день. Кузя, сторожи!

 

Никита давно уже догадался, что Нина впервые за границей, и решил устроить ей небольшой сюрприз. Ни о чем заранее не предупредив, он вывел ее переулочками к церкви Святой Анны. Нина ахнула от восторга.

— Это же… Это же настоящая готика! Господи, я первый раз в жизни…

Она повернулась к нему. На глазах у нее блестели слезы.

Никита бережно обнял ее.

— Ну что ты, глупенькая! Разве можно плакать! Перестань, а то сейчас ресницы потекут, и мы на концерт опоздаем. Идем, нам нужно к кафедральному собору, концерт будет там. Между прочим, кафедральный собор далеко не так красив, как эта маленькая церковка. Кстати, она очень понравилась Наполеону, когда он был в Вильнюсе. Он сказал, что хотел бы поставить ее на ладонь и унести с собой.

— Красиво, но, к счастью, неосуществимо. — Нина немного успокоилась, даже улыбнулась. — Наполеон нещадно грабил завоеванные земли.

— Как и все завоеватели, — пожал плечами Никита.

— Хорошо, что не все можно унести с собой. Ладно, идем. Мы ведь можем вернуться сюда завтра?

— Мы свободные люди в свободной стране. Как пожелаем, так и сделаем.

Кафедральный собор конца восемнадцатого века, выстроенный в стиле ложного барокко, выглядел помпезно, но совсем не так впечатляюще, как маленькая готическая церковь Святой Анны. Но здесь было просторное помещение с хорошей акустикой, и большие концерты устраивали именно здесь. Впрочем, исполнение мессы Баха вряд ли можно было назвать концертом. Скорее это было некое религиозное действо.

Выйдя на улицу после мессы, Нина и Никита долго молчали.

— Я однажды слышал ее вместе с бабушкой, — начал он наконец. — В Москве, в консерватории. Еще при советской власти. Это была удивительная редкость: религиозное сочинение считалось идеологически сомнительным. Но и тогда играл тот же оркестр Саулюса Сондецкиса и пел тот же литовский хор, что мы слышали сегодня.

— Что, в Москве не смогли подобрать исполнителей для мессы Баха?

— Представь себе. Это же сколько нужно репетировать, сколько трудов положить, чтобы исполнить где-то раз в десять лет? Люди не хотят морочить себе голову, играют расхожий репертуар.

— Дай бог здоровья Сондецкису! — воскликнула Нина. — Ему ведь сколько уже? Восемьдесят?

— Нет, но где-то около того. Я спрошу у Бронюса.

— Я не думала… — Нина запнулась. — Я на всякий случай взяла это платье, но не думала, что придется надеть. Что я смогу пойти на концерт. Мне все это казалось таким сложным… Спасибо тебе, — повернулась она к нему. — И спасибо Бронюсу.

— Бронюса завтра поблагодаришь, — улыбнулся Никита. — Это же была твоя идея — пригласить его в ресторан.

— Нет, насчет ресторана — это была твоя идея. А что, ты не хочешь? — вдруг насторожилась Нина.

— Посидеть в ресторане? С Бронюсом? Конечно, хочу! — рассмеялся Никита. — Это как в старой шутке про водку, знаешь? Водку с утра? Теплую? Из мыльницы? Да с удовольствием! Ой, прости, — спохватился он, вспомнив, что Нина не любит водки.

— Все нормально, — улыбнулась она.

— Кстати, о ресторанах, — озабоченно заговорил Никита, когда они вернулись на улицу Лиейклос. — Давай зайдем сюда, — и он указал на роскошное, купающееся в подсветке здание отеля. — Нам ведь тоже надо поужинать.

Они поели в гостиничном ресторане. Нина явно торопилась.

— Мы и завтра пойдем сюда? — спросила она, когда они вышли на улицу.

— Нет, завтра мы пойдем в другое место. А что? Тебе здесь не понравилось?

— Понравилось, но мне хочется скорее вернуться к Кузе. И, честно говоря, слушать этот посредственный джаз после Баха… Мы можем завтра пойти куда-нибудь, где не играет музыка? Чтобы можно было пообщаться?

— Мы завтра пойдем в такое место, где музыка играет на грани подсознания. И это будет совсем другая музыка.

Они вернулись в квартиру, и Нина объявила, что ей нужно в последний раз вывести Кузю на ночь.

— Я пойду с тобой, — сказал Никита. — А ты разве не любишь джаз? — спросил он уже на улице.

— Люблю, но не такой доморощенный. Мне кажется, кто любит Баха, не может не любить джаз. Бах был мастером импровизации, а импровизация — душа джаза.

— А моя бабушка больше всех любила Шостаковича, — заметил Никита. — Меня с детства брала с собой на концерты. Все время повторяла мне стихи Ахматовой про музыку Шостаковича:

— Я это очень хорошо понимаю, — кивнула Нина. — Насчет могилы. Я была на одном концерте в Москве… Отрывки из «Катерины Измайловой» в концертном исполнении. Курентзис дирижировал.

— Я тоже был на этом концерте! Там была «Свадебка» Стравинского и еще много интересного. Да, и что ты хотела сказать? — спохватился Никита.

— Финал… — задумчиво проговорила Нина. — Музыка обрывается так внезапно, так страшно… Доходит до высшего накала, и вдруг р-раз! Тишина. Это смерть Катерины, ее самоубийство. Черная пропасть. Пустота. Я тогда еще подумала, что Сталин недаром не любил эту оперу. Нет, конечно, он был бессовестным негодяем, но все-таки… он ведь когда-то учился в семинарии, в хоре пел. Ему эта черная бездна должна была о чем-то говорить.

— Правды мы никогда не узнаем, но… черт возьми, красивая версия! Неужели Сталина мучила совесть? Неужели он боялся ответить за то, что сделал… хотя бы на том свете?

— Пошли назад, — предложила Нина. — Как ты сам говоришь, правды мы не узнаем никогда.