Малин
Я правда пыталась понять.
Но такое уму непостижимо. Маргарета и Магнус все эти годы творили настоящие злодейства, а я жила тут, рядом с ними, ни о чем не подозревая.
Что это говорит обо мне?
Как о полицейском? Как о человеке? У меня должны были возникнуть подозрения, что что-то не так. Я должна была это заметить. Разве можно не понять, что рядом с тобой – чудовище? Как могла я, близкий человек, член семьи, знавший их так хорошо, ничего не заподозрить? Это полный провал.
Хуже всего, что ко всем этим злодеяниям был причастен Магнус. Магнус, которого мне всегда хотелось защитить, несмотря на его отклонения, а может, благодаря им. Всю свою жизнь я защищала его от деревенской ребятни – словами, а иногда и кулаками.
И всю жизнь считала его жертвой.
Мама сморкается в салфетку.
– Едем? – спрашиваю я.
Маргарета в реанимации, и врач четко дал понять, что нам лучше не опаздывать.
Он сказал, что это вопрос нескольких часов.
Мама всхлипывает, вертит в руках мокрый бумажный платок. Тонкая бумажная полоска отрывается и падает на скатерть, как увядший лепесток.
– Сперва нам нужно поговорить, – говорит она, не поднимая глаз от стола.
– Но врач сказал, что надо поспешить.
– Я знаю, – перебивает мама. – Но нам надо поговорить. Прежде чем ехать.
– О чем?
Я перевожу взгляд с часов на маму. Не понимаю, к чему такая спешка с этим разговором и почему нельзя все обсудить в машине по дороге в больницу.
– О чем? – повторяю я.
Мама моргает несколько раз и вытирает мокрые от слез щеки.
– Это нелегко, – говорит она.
– Может, все обойдется, – лгу я.
Мама качает головой. У нее вырывается смешок, короткий сухой смешок, настолько неуместный, что мне становится не по себе. То, что происходит, совсем не смешно.
– Нет, милая. Я говорю не о Маргарете. А о нас.
– О нас?
У меня возникает нехорошее предчувствие, но я не могу сказать, чего именно я так страшусь. Видимо, знаю, что ничего приятного я сейчас не услышу.
Это точно.
На подоконнике стоит красная валяная рождественская звезда, которую я когда-то сделала в школе. Блестки и пайетки местами отвалились и свисают на засохшем клее с ткани.
– Ты же знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете? Ты для меня важнее жизни.
– Знаю, – отвечаю я, гадая, к чему она клонит.
Минуты идут. Маргарета умирает в реанимации. Несмотря на все чудовищные вещи, которые она совершила, они с Магнусом – наша единственная родня.
Я знаю, что мама хочет повидаться с ней в последний раз.
– Мы не могли завести детей, – говорит мама. – Мы с твоим папой пытались столько лет. Я устала считать выкидыши. Это мучило нас. Пожирало изнутри, как рак. И ты должна мне верить. Я не знала всех подробностей. Не знала, что он держит ее в подвале. Кто способен на такое? Магнус же такой добрый. И Маргарета… я не знала, что она его покрывала все это время. Уму непостижимо. Я, конечно, понимаю, что он ее сын, но все же…
– Погоди! Я ничего не понимаю.
Мама рыдает навзрыд. Слезы градом льют по лицу. Она сморкается снова и снова в мокрый платок. Набирает воздуха в грудь и продолжает:
– Мы только хотели помочь. Мы думали, что поступаем правильно.
– Ты о чем? Что значит «поступаем правильно»?
Мама плачет, слова перемежаются рыданиями.
– Эта женщина, беженка, которую Магнус приютил. Так Маргарета нам сказала. Она была беременна. Но она не хотела этого ребенка…
– Я не понимаю…
– Мы с твоим папой… Мы так мечтали о детях… и у нас был дом и все, что нужно для ребенка.
– Нет, – выдыхаю я, – не может быть…
Мой голос умирает. Слышно только мамины всхлипы и бурчание старого холодильника в углу. Воробей прыгает по подоконнику снаружи и клюет корм, который мама подвесила в сеточке.
– Мы думали, что помогаем ей, – шепчет мама. – Маргарета обо всем позаботилась. Она работала акушеркой и много раз принимала роды на дому… она даже имела право сделать справку о рождении ребенка… так это, кажется, называется… которую потом посылаешь в налоговую. Она все устроила. И мы обожали тебя с самого первого дня, Малин. Мы любили тебя, как свое дитя. Ты была нашим ребенком. Нашим любимым ребенком.
– Нет! Прекрати!
Я вскакиваю так резко, что стул опрокидывается. Он с грохотом падает на пол.
Но мама сидит с опущенными плечами и не шевелится, не реагирует. Только пальцы раздирают мокрый слюнявый платок на мелкие клочки.
И внезапно до меня доходит.
Кусочки мозаики неумолимо складываются в одно целое. Вот изувеченная Маргарета в снегу у подножия скалы шепчет мне: «Прости». Вот Магнус боится встретиться со мной взглядом. При каждой встрече он смотрел в пол, словно боялся меня или ему было передо мной стыдно.
И наконец, звонок Манфреда. Когда он спросил, не трогала ли я волосы в медальоне Азры: «Ты его трогала? Локон, я имею в виду. Мне тут звонили криминалисты…»
Комната кружится перед глазами.
Я не хочу завершать эту мысль, но делаю последнее усилие. У Азры был локон волос в медальоне. Манфред спросил, трогала ли я его, потому что они нашли в нем мою ДНК. Они взяли пробу, когда было найдено тело Азры, и внесли в базу, чтобы удостовериться, что улики не содержат ДНК следователей.
И ДНК совпало.
И дело было не в том, что я трогала локон или в том, что произошла какая-то ошибка, как выразился Манфред, нет. Это были мои волосы.
Комнату качает сильнее. Сердце рвется из груди. Я открываю и закрываю рот, не в силах издать ни звука.
Мама смотрит на меня.
На лице у нее такое отчаяние, что мне становится за нее страшно. В таком отчаянии я видела ее в тот день, когда папа умер перед сараем со старой стиральной машиной в руках.
Мамочка.
Мы с ней такие разные. Она низкая, я высокая. Она светловолосая, я брюнетка. Она спокойная, а я импульсивная и эмоциональная.
Мы так непохожи, что можно подумать, будто мы украли тебя у лесных троллей.
И она всегда была полной. Неудивительно, что в деревне думали, будто она беременна.
Я хватаюсь за край стола, чтобы не упасть.
– Вы украли ребенка? – шепчу я.
– Да, – кричит мама. – Да! И никогда не раскаивались в этом. Никогда!
Она закрывает лицо ладонями и снова плачет. Потом затихает и поднимает глаза.
В них написана мольба.
– Малин, – добавляет она тихо, – никому нет нужды это знать. Никому. Магнус никому не расскажет. Маргарета об этом позаботилась. Ты сама вправе решать.
Я поворачиваюсь, спотыкаясь, бреду в прихожую, распахиваю дверь и впускаю морозный воздух. Прищурив глаза от солнца, смотрю на верхушки елей, стоя на прежнем месте, словно весь мир не перевернулся вверх тормашками.
Словно я не оказалась дочерью убитой боснийской мусульманки без лица. Словно скелет, найденный в захоронении, не был останками моей сестры. Словно Эсма с изуродованными руками, чья семья существует только на выцветших поляроидных снимках, не моя тетя.
Может, Сумп-Ивар и правда видел и слышал младенца у захоронения и этим младенцем была я?
И волосы…
Тошнота подступает к горлу, когда я думаю о тонких черных волосах в медальоне, таких шелковистых на ощупь.
Видимо, Азра отрезала локон у новорожденной дочери и положила в медальон, прежде чем ее забрали.
Прежде чем Маргарета меня украла у матери.
Земля уходит у меня из-под ног.
Я проваливаюсь сквозь землю прямо в ад и продолжаю падать, потому что меня больше некому поймать и поддержать.
Слезы текут из глаз, заливают лицо и рот. Я чувствую во рту соленый вкус слез и горький вкус открывшейся правды.
