Я взбираюсь на Змеиную гору. Подъем такой крутой, что приходится хвататься за ветки деревьев и кустов, чтобы не упасть. И каждый раз меня обдает снегом с веток.

Кажется, лес плюется в меня снегом, ему не нравится, что я здесь. Голова по-прежнему раскалывается от боли, от резких движений меня тошнит. Я боюсь, что получил кровоизлияние в мозг, – от этого умерла бабушка, но я утешаю себя мыслью, что бабушке было восемьдесят лет и она была совсем больная, так что мне нечего бояться.

Маргарета с Ханне карабкаются в гору в пятидесяти метрах впереди меня. Я вижу их размытые силуэты сквозь снежную пелену.

Я шел за ними всю дорогу от домика Берит.

Приехав туда и поставив мопед в лесу, я увидел, как Берит выводит на прогулку свою хромую собаку. Я хотел уже пойти предупредить Ханне об опасности, но тут появилась Маргарета и постучалась в дверь. Видимо, она пряталась и выжидала, пока Берит уйдет. Как волк, подкарауливающий добычу.

Я так надеялся успеть раньше нее, но пришлось идти за ними следом. Сперва я хотел поехать на мопеде прямо к могильнику, но не отважился бросить Ханне.

Вдруг Маргарета решит убить ее раньше?

Если мне повезет, полиция уже будет на месте. Сага позвонит им сразу, как только придет домой.

Я смотрю вверх на силуэты Маргареты и Ханне.

Не понимаю, как им удается идти так быстро, они же обе такие старые.

Папа говорит, что старость – это ужасно. Все ухудшается – слух, зрение, память, – но постепенно, как в замедленной съемке. Так медленно, что даже не замечаешь, словно кадр за кадром просматриваешь старую пленку.

Но с мамой все было не так.

Она заболела и умерла очень быстро, будучи совсем молодой. Несмотря на то, что Хадия, врач с красивой грудью, накачивала ее химическими ядами.

То, что она умерла такой молодой, нелогично и, прежде всего, несправедливо. Почему старухи, вроде Берит или Маргареты, живы-живёхоньки, а моя молодая мама мертва и похоронена?

Я останавливаюсь, перевожу дыхание. Смотрю вверх на гору в страхе, что Ханне скатится с нее, как гигантский снежный ком.

Но ничего не происходит.

Никто с горы не катится.

Я продолжаю подъем.

Поднимаю одну ногу, потом другую, повторяю, продолжаю двигаться вперед, превозмогая усталость, голод, боль в голове и огромное желание лечь на снег и заснуть.

Я знаю, что этого делать нельзя. Стужа смертельно опасна. Она будет шептать изможденному человеку, что все, что ему нужно, – это пара минут отдыха, он поддастся искушению и не успеет и глазом моргнуть, как превратится в ледышку.

«Лучше не думать о теле в морозильнике», – говорю я себе, перешагивая через засыпанную снегом ветку и смотря вперед.

Зачем Маргарета тащит Ханне на гору? Здесь столько гораздо более удобных мест для убийства, и не надо никуда лезть.

На Урмберг тяжело подниматься даже молодым людям в летнее время, что же говорить о старушках зимой. Мы с Сагой пару раз залезали на гору прошлым летом. Сидели на уступе Эттеступан, ели конфеты и рассматривали окрестности.

С высоты птичьего полета деревня смотрится красиво, как на картинке. Сверху не видно следов упадка и разрушения, на которые Ханне жалуется в дневнике. Не видно заколоченных окон, размалеванных фасадов, ржавых остовов от машин. Сверху Урмберг смотрится так, словно Мелинда разрисовала его своими пушистыми кисточками для макияжа.

Я снова смотрю вверх.

Ханне остановилась на уступе Эттаступан, слева от древнего захоронения, но Маргареты нигде не видно, наверно, ушла вперед.

Вперед? Но впереди только пропасть.

Внезапно я все понимаю.

Вот зачем Маргарета затащила Ханне на гору. И вот почему так важно было сделать это сегодня, когда идет снег.

Мне вспоминаются слова Магнуса.

Я в ужасе оборачиваюсь.

Снег заметает следы Маргареты. Мои собственные уже присыпаны снежными хлопьями.

Я ускоряю шаг, почти бегу вверх в гору. Но ноги разъезжаются, я падаю, ударяюсь лицом о что-то острое под снегом. Вслепую шарю по снегу, пока не нащупываю ветку, на которую можно опереться и встать на ноги.

Стаскиваю рукавицу, сплевываю снег, провожу рукой по окоченевшей от мороза щеке. Нащупываю рану, что-то теплое и липкое течет по лицу.

Кровь.

«Это только царапинка, – говорю я себе. – Это ничто по сравнению с тем, что случится с Ханне, если Маргарете удастся осуществить свой дьявольский план».

Я продолжаю взбираться на гору по колено в снегу. От напряжения колет в груди и трудно дышать, я останавливаюсь перед кустом и выглядываю из-за него.

Фигуры Ханне и Маргареты вырисовываются на фоне серого неба. Они стоят на краю уступа и смотрят на деревню. Картина почти мирная. Рука Маргареты лежит на руке Ханне, словно старушка желает ее защитить, но я-то знаю, что все не так.

Кровь капает с лица на снег, но я не обращаю на нее внимания. Я думаю только о Ханне. Я не могу допустить, чтобы с ней что-то случилось, не только потому, что это моя ответственность, но и потому, что она мой друг, хоть она об этом и не знает. То, что она написала в дневнике, честнее и важнее всего, что мне когда-либо говорили взрослые. И даже если я и зол на нее за то, что она написала о папе, я не жалею, что прочитал дневник.

Но Ханне спокойно стоит рядом с Маргаретой, она ничего не помнит и ничего не понимает. Ей и невдомёк, что старуха столкнет ее со скалы вниз при первой удобной возможности.

И я единственный, кто может ей помешать.

Я выпрямляюсь и иду к ним. Снег заглушает звук шагов, и они не слышат моего приближения. Наконец я вижу внизу под горой Урмберг. Угадываю шпиль церкви и трубы домов, скрытых деревьями.

Я так близко, что могу их коснуться. Плеча Ханне или нелепой шапки Маргареты с сердечками.

Я чувствую внутри необычайную твердость. Вместе сердца у меня кусок льда. На смену страху и отчаянию пришли сила и решимость.

Я не позволю ей убить Ханне.

– Ханне, – говорю я.