Вероятно, слушая все это, я должна была испытывать нечто вроде ревности, но чувствовала только радость за Винченцо, у которого в конце концов все сложилось.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Я никогда не забывал ни тебя, ни твою мать.

Нет, покоя он так и не нашел – я видела это в его глазах. Главное противоречие его жизни так и осталось неразрешенным.

– Ты когда-нибудь еще встречался с Энцо?

– Нет. Но Джованни как-то видел его.

– Когда?

– Давно. Здесь, в Мюнхене. Энцо работал в какой-то мастерской, чинил «веспы».

– Ты не хочешь с ним встретиться?

Винченцо покачал головой. Глаза стали холодными.

– Как думаешь, он еще здесь или вернулся в Италию?

Винченцо пожал плечами.

– Сейчас многие твердят о возвращении, вот и Джованни. Когда в девяносто втором в Ростоке горело общежитие для иностранцев, все поняли: это уже не наша страна. Но Розария тут все-таки прижилась, их дети лучше говорят по-немецки, чем по-итальянски. У них немецкие друзья, и они фанаты «Баварии». Даже сны видят по-немецки. Их родина здесь.

– А твоя?

Винченцо грустно рассмеялся.

– Родина? В итальянском языке нет такого слова, ты в курсе? А в немецком у этого слова нет множественного числа.

Он усмехнулся и отошел к автомату за новой порцией кофе.

– Я до сих пор влюбляюсь в немецких женщин… туристок, коллег… Быть может, в каждой из них я вижу Таню.

– А дети? Они знают о немецком дедушке?

– Нет. Но они поклонники Шумахера, Феттеля, Швайнштайгера, Озиля…

У меня зазвонил мобильник. Я и забыла о том, что мама знает, где я и с кем.

– Мы ждем, – коротко объяснила я. – Он на операции.

Она молчала. Я слышала, как в трубке гудит ветер.

– Я здесь, внизу.

Я подошла к окну. Мама стояла у входа. Одинокая фигура рядом с фонарем.

– Почему ты не заходишь?

– Он с тобой?

– Да.

– Тогда не буду вам мешать. Я только хотела…

Мама не договорила. Почему она не может оставить нас с Винченцо в покое? Я злилась и одновременно жалела ее.

Винченцо сделал знак, что мы можем поговорить без помех, и деликатно удалился.

– Я знаю, что он… – мама подыскивала слова, – что он многое понимает не так, как я… Он слишком темпераментный.

Я совсем не была уверена, что мама выбрала подходящее место для выяснения отношений. Но главное, я не понимала, чего она хочет.

– Дело не в том, что ты понимаешь так, а другой иначе. Просто правда всегда двулика.

– В отношениях, Юлия, вообще не бывает никакой объективной правды. Каждый в ловушке своей истории.

Сверху мама казалась такой маленькой.

– Ты всю жизнь защищала свободу. Но лишила меня возможности иметь на этот счет свою точку зрения.

Мамино молчание я истолковала как признание вины. Она долго просто смотрела вверх, держа мобильник возле уха.

– Значит, я потеряла тебя?

Возможно. Наши отношения и в самом деле дали трещину, которую вряд ли когда-нибудь получится залатать. С другой стороны, пытаться вычеркнуть мать из жизни не менее безнадежно, чем изменить свою историю.

В этот момент из дверей больницы вышел Винченцо, и мама опустила руку с мобильником. Они стояли друг против друга и молчали. Я прижимала телефон к уху и не слышала ничего, кроме ветра. Потом почувствовала себя ребенком, который подглядывает за родителями в замочную скважину, и дала отбой.

Винченцо что-то сказал, мама ответила. Что-то произошло между ними, я на расстоянии ощущала их волнение. Тридцать лет разделяло их – две жизни, две страны, две лжи.

Мама дала Винченцо сигарету, он протянул ей стаканчик с кофе. Оба посмотрели на меня. Я помахала им, они ответили.

Винченцо вернулся один.

– Ну как?

Он выглядел растроганным и немного растерянным.

– Она хочет, чтобы ты простила ее.

– Она все еще там?

– Нет.

Я взглянула на часы: уже заполночь.

– Она хорошо тебя воспитала. Такой дочерью, как ты, можно гордиться. Я сказал Тане спасибо.

Он сел рядом. Уж если Винченцо смог простить Таню, мне тем более следует это сделать. Я привалилась к его плечу и заснула.

В четвертом часу я проснулась. Было тихо, только где-то в отдалении слышались голоса. Винченцо спал. Я встала и вышла в коридор. За стеклянной дверью палаты интенсивной терапии горел яркий неоновый свет. Там стоял седой доктор в белом халате и рядом с ним женщина. Я узнала Клару. Доктор устало качал головой. Она смотрела на него не отрываясь.

Потом появилась ночная сестра. Принесла его вещи: портмоне, очки, шариковую ручку, бритвенные принадлежности. Никто из нас не решался их взять. Как будто тем самым мы признали бы свершившимся то, о чем боялись услышать. Винченцо выглядел совсем разбитым. Клара почти не разговаривала с нами, избегала смотреть на брата. Все были в шоке.

Наконец я решилась забрать у медсестры вещи, но Клара меня опередила. На пол упал листок. Медсестра нагнулась за ним и протянула мне. На сложенном листке было мое имя, выведенное знакомым каллиграфическим почерком.

Я подошла к окну и развернула листок.

– Что он пишет? – спросила Клара.

– Ничего особенного, – ответила я и сложила листок.