«И гонит нас не плотский голод, а голод свободы, любви, нежности, движения и труда…»

Таня сидела на кровати с «Оливетти» на коленях и читала вслух статью из немецкого журнала. За открытым окном звонил церковный колокол – полночь. Винченцо с самокруткой в зубах, голый, лежал на кровати. Ему хотелось спать.

«Не зависть голодного подстерегает сегодня буржуазию под ее обильно накрытым столом, но безумие неудавшихся экзистенций, не сумевших найти себе место в обществе потребления…»

– Эй!

Винченцо погладил Таню по ноге и попытался выхватить у нее журнал. Но Таня увернулась и продолжила читать уже молча.

– Чья это чушь? – спросил Винченцо.

– Йошки Фишера.

– Тоже мне «неудавшаяся экзистенция»… Такой вздор можно сочинить только про самого себя. Он вообще имеет представление, сколько людей в мире до сих пор подыхает с голоду?

– Ах да… А про тебя?

– Что про меня?

Таня смотрела серьезно.

– Разве ты не «неудавшаяся экзистенция, не нашедшая себе места в мире потребления»?

Винченцо замер. Способность видеть самую суть – это и восхищало его в Тане, и пугало. И она не просто видела эту суть, она тыкала его в нее носом. Совсем не по-итальянски.

– Я пытался найти себе место вместе с тобой, – возмутился Винченцо, – но тебя это не устроило. Это ты… вечно ты чем-то недовольна.

– Довольство – свойство буржуа. – Таня зажгла папиросу. – Но сытые люди не преобразуют общество.

Она была права, как всегда, но голова Винченцо уже трещала от ее истин. Он хотел ее близости, ласк, ее груди, кожи – всего того, чем не имел возможности обладать. Таня надела шляпу и продолжила выстукивать текст. Винченцо вышел из комнаты.

На кухне он налил себе вина. Розария и ее мать в ночнушках сидели за кухонным столом.

– Зачем ты обручился с ней? – спросила старуха.

Если объекта обсуждения рядом нет, итальянцы бывают прямолинейны до неприличия.

– Потому что я люблю ее.

– Они не обручены, мама, – сказала Розария, которой эта игра в молчанку давно надоела.

– Пресвятая Мадонна!

– Так это у них заведено, в Германии.

Розария пожала плечами. Жаловаться на чужие обычаи все равно что на погоду, это она хорошо усвоила за годы жизни за границей. К чему лишний раз раздражаться по поводу того, чего изменить не можешь? Мать Розарии смотрела на Винченцо так, словно перед ней был выходец из ада. Он допил вино и ушел.

Ночью они любили друг друга, жадно и ненасытно. А потом разразилась июньская гроза. Над черной водой сверкали молнии, мокрые кактусы сотрясались на яростном ветру, по ставням стеной стекала вода, вливаясь в бегущие по улице бурные потоки. Винченцо с Таней курили в постели. Винченцо встал и открыл окно. Несколько холодных капель упало ему на грудь. Отчего они с Таней так и не нашли друг в друге того, что искали?

Утром воздух был свеж и прозрачен. Винченцо снял брезент с ИЗО и отправился бесцельно кататься по дорогам острова, вдоль ржавых заграждений между скалами и морем, мимо кактусов, крикливых чаек и вспугнутых кроликов. Над ним без края раскинулось небо. Пьянил запах безграничной свободы – но не той, какую он искал.

Из бара в гавани он позвонил Кармеле. Она оказалась дома. И обрадовалась, хотя непохоже, чтобы особенно удивилась. Голос ее звучал как музыка. Винченцо пообещал приехать. Тане он говорить об этом не собирался.

Он все рассчитал. Оставил ИЗО на острове – без угнанной машины было легче передвигаться, не бросаясь в глаза. Тане сказал, что отправляется на Сицилию искать место механика. Она на удивление легко поддалась обману. Только кивнула широкополой шляпой, когда он утром с легким багажом вышел из дома, спеша на автобус до гавани. И вернулась на террасу с книгой в руках, прежде чем автобус Винченцо успел скрыться за первым поворотом. Судно на подводных крыльях отчалило точно по расписанию. На море был штиль, никто не интересовался Винченцо. Все шло как по маслу, и он увидел в этом хороший знак.

От Милаццо он пешком отправился в Палермо. По дороге его подобрал небольшой грузовик, кузов был полон плодов кактуса. Винченцо нужен был университет. Найти его оказалось несложно – совсем рядом с гаванью, куда причаливают огромные паромы из Неаполя, Кальяри и Туниса.

У входа в главный корпус стояли столы, толпились студенты с транспарантами. Один кричал в мегафон что-то в поддержку Lotta Continua. Атмосфера накалялась, кое-где дошло до драки. Винченцо сторонился толпы. Где левые, там непременно и полицейские в штатском. Только что «Красные бригады» совершили свое первое убийство – государственного прокурора в Генуе. Государство ответило жесткими репрессиями.

Кто-то вложил в руку Винченцо листовку. Он выбросил ее, не читая. Уселся в стороне на невысоком каменном заборе – ждать единственного человека, который здесь его интересовал.

Винченцо не предполагал, сколь сильные чувства пробудит в нем наблюдение за студентами. Дело было даже не в политике, она интересовала его до странности мало. На Винченцо болезненно подействовал вид сверстников, у которых, в отличие от него, была возможность учиться. При том что большинство не обладало и десятой долей отпущенных ему способностей. Он невольно сравнивал себя с ними. Длинные волосы и дырявая футболка – против рубашек и сумок на ремнях. Даже у того, кто надрывался в мегафон, волосы были аккуратно расчесаны на пробор. Сколько ни твердил себе Винченцо, что ему наплевать, жгучая обида не отпускала. От того, чтобы впасть в жалость к себе, его отделяла лишь мечта когда-нибудь победить на гоночной трассе. Гонки – мир настоящей борьбы, о котором эти адвокатские сынки и понятия не имеют.

Но мечта останется лишь мечтой, если у тебя за душой ничего, кроме непризнанного дарования и мании величия. И у Винченцо хватало здравомыслия понимать это.

Наконец на ступенях показалась Кармела. Она увидела Винченцо и побежала навстречу. Ее черные волосы растрепались. Кармела поцеловала его, по разу в каждую щеку, и Винченцо вдруг ощутил, что он вернулся домой.

Выглядела она сногсшибательно – легкое льняное платье, на шее цветастый платок. Полные губы Кармелы не нуждались в помаде, оливково-зеленые глаза были чуточку подведены.

Винченцо и сам не знал, что его так в ней влечет. Возможно, то, как она на него смотрела. Этот взгляд принимал Винченцо таким, какой есть. Он не оценивал и не судил.

– Поехали! – Девушка вскочила на свою «веспу» и завела мотор. Винченцо сел сзади.

И все было так, будто они расстались вчера. Никто не задавал вопросов, но в воздухе чувствовалось напряжение. Поначалу Винченцо держался за багажник, а потом решил, что Кармела не станет возражать, если он ее обнимет за талию. Волосы девушки развевались на ветру, шлема у нее не было. И Винченцо будто вернулся в тот день, когда они тряслись в кузове старого мотороллера и мягкие локоны Кармелы щекотали ему лицо.

День выдался по-летнему теплый, впервые в этом году. Винченцо наслаждался, забыв все свои навязчивые мысли. Солнце пекло спину. Дорога на Чефалу пролегала берегом моря. Винченцо чувствовал, как на поворотах напрягается тело девушки.

Кармела затормозила возле старых ворот в каменной арке. Деревянная створка едва держалась на ржавых петлях и отчаянно заскрипела, когда Кармела ее открывала.

– Я приезжаю сюда, когда хочу побыть одна.

– Это дом твоего отца?

– Да.

На отлого спускающемся склоне зеленели виноградники. Они не доходили до моря, но вдали, за пиниями, мелькала серебристая гладь. Воздух пах черноземом.

– Повезло тебе, – заметил Винченцо. – Унаследуешь эту красоту.

– Отец собирается все это продать. Он мечтал о сыне, а родилась я. Женщина может вкалывать на виноградниках или в поле, но «патроном» может быть только мужчина.

– И что ты собираешься делать?

– Не знаю. – Она пожала плечами, как будто все это было для нее неважно.

– Но ты учишься.

– Так захотели мои родители. А ты?

Не дождавшись ответа, Кармела повела его через виноградник. Лозы застыли в безветренном воздухе, залитые золотым солнцем. Трещали цикады. Будущее Винченцо было так же безразлично Кармеле, как и ее собственное. «И это правильно, – подумал он. – Не надо никем становиться тому, кто уже стал всем».

Они любили друг друга в старом домике посреди поля. Охристые стены и плотно закрытые ставни – он выглядел куда благороднее, чем дома на Салине. Кармела отперла замшелую деревянную дверь. Внутри царила приятная прохлада. Сквозь дыры в прохудившейся крыше в комнату проникали солнечные лучи. Пахло свежим сеном.

– В этом доме когда-то жили мои бабушка с дедушкой. Сегодня мы храним здесь солому и инструменты.

Винченцо пошел бродить по комнатам. Сквозь ставни проникал стрекот цикад, в тишине оглушительный. Винченцо оглянулся – Кармела стояла у окна. Он видел лишь темный силуэт в таинственном ореоле льющегося сквозь щели света. Винченцо затаил дыхание. Кармела прислонилась к окну. Не различая ее лица, он чувствовал жар, исходящий от ее тела, его неодолимо влекло к ней.

Винченцо приблизился, коснулся ее груди. Кармела тихо застонала. Тело само знало, что делать дальше. Кармела закрыла глаза, она ждала. Как только их губы встретились, она подалась вперед, обхватила Винченцо за шею и привлекла к себе.

– Любовь моя… любовь моя, как долго я ждала тебя…

Привычным движением, как будто делала это каждый день, она сняла с Винченцо футболку и расстегнула ему брюки. Повзрослевшие, они всего лишь продолжали то, что начали детьми.

Винченцо задержался у нее на неделю. Одно время даже жил у родителей Кармелы. Спал на диване, каждое утро уходил из дома, а вечером возвращался. Винченцо говорил, что подрядился в Чефалу к механику, с которым познакомился на гонках. На самом деле он автобусом добирался до условленного места на трассе, где его подбирала Кармела на «веспе». После чего они ехали в домик посреди виноградника – заниматься любовью.

Так продолжалось семь дней. Семь дней, с утра до вечера, обернулись сплошным опьянением, когда не различаешь вчера и сегодня. Кармела падала на пол, увлекая его за собой. В ней было все, чего Винченцо так недоставало в Тане. Кармела не отпускала остроумных реплик, но сколько раз Винченцо удивлялся сообразительности ее рук, угадывавших самые чувствительные места на его теле. Кармела принимала его целиком, со всеми достоинствами и недостатками – его печаль и внезапные вспышки радости, его смех и боль.

Винченцо уехал на Салину, только когда во всех подробностях изучил ее волшебное тело.

И снова ложь далась ему без особых усилий. Винченцо ввел в свою историю некоего Антонио, механика из Чефалу, якобы взявшего над ним шефство, и описал его в таких подробностях, что и сам почти поверил в его существование.

Но думал он только о Кармеле. Она раскрепостила его чувственность, отдаваясь ему с отрешенностью, которая сводила с ума. Так из недели в неделю, из месяца в месяц, в дурманящей жаре сицилийского лета Винченцо делил свою жизнь между большим и малым островами. Он продолжал спать и с Таней – правда, и здесь кое-что изменилось.

Удивительно, но появление любовницы не столько усилило наметившееся отчуждение между ними, сколько сделало их отношения более ровными. Винченцо все так же нравились ее бледная кожа и стройное тело, вот только страсть несколько поутихла. Зато вырос интерес к интеллектуальным перепалкам. Ее сарказм, трезвый взгляд на вещи, ее беспристрастные суждения были для Винченцо якорем, который удерживал его в границах сицилийской семьи с ее неписаными законами.

Как-то, лежа в постели рядом с Таней, которая читала что-то при свете ночника, Винченцо спросил себя, а почему бы ему не расстаться с ней и не легализовать отношения с Кармелой. Но он ощущал Таню как естественную, самой природой определенную ему fidanzata, точнее, он ощущал себя как ее fidanzato – друг, любовник, защитник. С этой мыслью Винченцо обнял Таню и заснул, прильнув к ней, как ребенок.

Таня была единственной, кто не отговаривал Винченцо стать гонщиком, после того как в Нюрнберге чуть не погиб Ники Лауда. Его «феррари» загорелся прямо перед камерами двух съемочных групп, делавших каждая свой документальный фильм о легендарном гонщике. Происшествие само по себе не представлялось чем-то из ряда вон выходящим, каждый сезон погибали один-два пилота. Но Лауда был кумиром Винченцо – расчетливый стратег среди горячих голов, интеллектуал среди красавчиков со страниц «Плейбоя».

Страшные кадры обошли весь мир. Винченцо и Таня смотрели запись в баре, снова и снова, в замедленном повторе, – море огня, бушующее несколько растянувшихся в бесконечность секунд, в котором заживо сгорал Лауда, без всякой надежды на помощь. Розария и ее мать взывали к разуму Винченцо, возносили за него молитвы Деве Марии. Даже встревоженный Джованни звонил из Мюнхена. И только одна Таня поддерживала Винченцо, убеждала его не дать сбить себя с толку. Она же единственная предсказала, что Лауда выживет благодаря воле и вернется на трассу, чтобы защитить свой титул.

Героический камбэк Лауды подействовал на Винченцо странным образом. Теперь, помимо прочего, он чувствовал себя едва ли не мошенником. Кем он себя возомнил? С кем вздумал равняться? Но чем непреодолимей казалась пропасть между нынешним его состоянием и целью, тем чаще срывался Винченцо в тренировочные рейды по безлюдным дорогам острова. И каждый раз в конце концов оказывался в объятиях Кармелы, и оба забывали, на каком они свете.

Октябрь выдался теплый. Над морем висели осенние тучи. Жизнь меж двумя женщинами сделалась обыденностью. Он не хотел отказываться ни от одной из них, не усматривая в этом ни измены, ни обмана. Он словно пребывал в естественном своем состоянии. Когда Винченцо был с Таней, Кармелы будто не существовало, и наоборот. И, пересекая на алискафе разделяющее острова море, Винченцо думал о том, как щедра и разнообразна жизнь.

Но однажды, когда Винченцо вернулся с Сицилии, Таня сказала как бы невзначай:

– Можешь переехать к ней, если хочешь.

Винченцо опешил. Они мыли посуду.

– Если тебе так будет лучше. – Таня смотрела на него спокойно. – Главное, будь со мной честен.

Винченцо не знал, куда девать глаза.

– Ты свободен. Я не хочу становиться тебе поперек дороги.

Она взяла тарелку у него из рук и насухо вытерла полотенцем.

Откуда Таня узнала, оставалось только догадываться. Как и о причине ее великодушия – гордость то была или ее левацкие убеждения. Она не выказывала желания уйти от Винченцо, но и не принуждала его бросить Кармелу. Как ни в чем не бывало продолжала работать над своей диссертацией и все ближе сходилась с Розарией. Спала с Винченцо, и, насколько он мог судить, другого мужчины у нее не было.

Если у кого и сдавали нервы, так это у Винченцо. Кармеле он ничего не сказал. Это было нетрудно, они вообще мало разговаривали при встречах. Но за него призналось его тело. У него случилась неудача в постели. И не с Таней, что было бы понятно, а с Кармелой. Она была прекрасна, как и всегда, но тело его вдруг взбунтовалось. Кармела была сама тактичность. Нежно обняла его, притянула к себе. Винченцо расплакался. Его вдруг накрыло такой щемящей жалостью к себе, что он буквально сбежал от Кармелы и вернулся на Салину.

Удивляясь самому себе, он рассказал Тане. Та предложила объяснение, призвала на помощь Фрейда, чем порядком разозлила Винченцо. А когда напомнила о его цели – стать автогонщиком, разозлила еще больше. Винченцо и сам не понимал, почему ее трезвые доводы так его взбесили. Они уснули, так и не помирившись.

Позже Таня сказала, что верит в Винченцо и что если кто ему и мешает, так только он сам. В его силах добиться задуманного, надо лишь сделать первый шаг. Предстоящий долгий путь следует разбить на отрезки, чтобы от страха перед высотой не закружилась голова. Ведь чего проще – и в самом деле отправиться в Чефалу к механику Антонио. Затем изучить трассу, как Ваккарелла.

Обо всем этом Винченцо и сам твердил себе не раз. Теперь ему казалось, что он постоянно только и делает, что отвлекается от главного. Что плотские наслаждения – последнее, что ему сейчас нужно. Не о сексе и не о самоутверждении надо ему думать. Это было нелегко, ибо только секс и скорость делали Винченцо счастливым. Он был хороший любовник – страстный, любознательный, неторопливый. Он никогда не понимал, почему то, что по-итальянски нежно именуется fare l’amore, немцы называют грубым словом Bumsen, которое звучит как дорожно-транспортное происшествие. Пошлости вроде «перепихнуться» или даже обыденное «спать» также, на его взгляд, не имели ничего общего с любовью.

В ту ночь Таня будто поднесла к его глазам зеркало, в очередной раз удивив своей способностью все расставлять по местам. Если с Кармелой он обретал корни, то Таня давала ему крылья.