Энцо сидел перед судьей прямой, как свеча. Распятие на стене да на столе венок Адвента – единственное, что оживляло спартанскую обстановку зала. Он был в костюме и проволочных очках, которыми обзавелся во время следствия, когда посадил зрение.

Энцо не сводил глаз с человека, который должен был вынести ему приговор. Тот утирал со лба пот, пока сидевший рядом мужчина переводил показания подсудимого:

– Я любил свою жену Джульетту Маркони и никогда не причинил бы ей зла. Я, Энцо Маркони, отрицаю свою вину.

Энцо бросил умоляющий взгляд на сына. Винченцо отвел глаза. Он обзавелся длинными волосами, бородкой и футболкой Led Zeppelin. Он выглядел старше своих девятнадцати лет. В суд его вызвали в качестве свидетеля. С утра он выкурил основательный косяк, иначе просто не выдержал бы этот день. Единственное, что их связывало с Энцо, было нежелание выносить на всеобщее обсуждение семейные тайны. Только теперь Винченцо осознал, в чем причина их вечных конфликтов с отцом: их семья держалась на лжи, а правда состояла в том, что Винченцо в ней не было места. Он не выдержал бы – сбежал, сошел с ума, – если бы не Джованни. И все же его понесло, даже любимый дядя не мог удержать его. Винченцо пристрастился к травке. Забил на учебу. Стал воровать, влился в плохую компанию. Невыносимый для всех, кто пытался ему помочь, Винченцо походил на судно с разодранными в клочья парусами посреди штормящего моря. Один на один с неуправляемой стихией, но ему было все равно.

Его вызвали последним. Перед ним выступала женщина из приемной главного офиса «БМВ». Винченцо понравились ее коричневые сапоги из натуральной кожи и костюм в черно-красную клетку. Государственный обвинитель – чинуша в бежевом – показал на Энцо:

– Вы уверены, что видели на парковке именно этого человека?

– Да, – подтвердила дама. – У меня был перекур, такие люди часто стоят перед воротами.

– Кого вы имеете в виду под словом «такие»?

– Ну… южане. Этот прятался за машиной, что смотрелось довольно комично. Наблюдал за доктором Шлевицем и дамой.

– Госпожой Маркони?

– Да. Там еще стояла потрясающая машина, «альфа-ромео».

– А когда вы выходили из офиса вечером, машина все еще была там?

– Да.

– Мог ли кто-нибудь пробраться к ней ночью?

– Да. На парковку может пройти любой.

Винченцо бросил презрительный взгляд на отца. Тот молчал.

Потом вышел Винсент – человек, который был виноват во всем. Не будь его, Джульетта и сейчас была бы жива. А Винченцо вообще бы не родился.

Юноша внимательно вглядывался в лицо немца – ни малейшего сходства. Разве что телосложение – оба они худощавые. Да еще, пожалуй, тонкие губы и манера говорить – взахлеб. В остальном этот серьезный тип, обычно наверняка властный и уверенный в себе, но сейчас выглядевший напуганным, не имел с ним ничего общего.

Он тоже смущался, вынося на люди свою личную жизнь, но, очевидно, привык к публичным выступлениям. Он говорил за себя сам, предоставив адвокату отдыхать на скамье. На взгляд Винченцо, судья и немец были одного круга – им бы встретиться после заседания за кружкой пива. Гимназия… Мюнхенский университет. Мыслить либерально, жить консервативно. Это как дух конюшни, который чувствуешь, не успев включить обоняние. Для таких в немецком языке существует особое слово, «бюргер», соответствия которому нет в итальянском.

– Клянетесь ли вы говорить правду и ничего, кроме правды?

– Клянусь.

Государственный обвинитель встал – еще один бюргер, только без либеральных замашек. Честный, по крайней мере, хотя и придурок.

– Господин Шлевиц, знал ли господин Маркони о ваших отношениях с его женой?

– Да.

– Об этом вам рассказала госпожа Маркони?

– Он сам говорил мне об этом.

– То есть вы с ним встречались?

– Да, я предлагал ему место в нашей компании.

Энцо сжал кулаки.

– И тогда он вам это сказал?

– Да.

– Он угрожал вам?

– Нет. Он сказал, что только хотел посмотреть на меня, потом встал и ушел.

– И что было потом?

– Потом? Вскоре после этого и случилась эта… авария.

– Как долго продолжалась ваша связь с госпожой Маркони?

– Около трех с половиной лет. Но мы были знакомы с 1954 года.

– Но если вы общались так давно, почему госпожа Маркони не оставила мужа раньше?

Винсент обдумывал ответ.

– В дневнике госпожа Маркони пишет о вас как о самой большой любви своей жизни, – подсказал прокурор.

Энцо заерзал на скамье. Он держался из последних сил, это было видно.

– Вы боялись реакции господина Маркони?

– Что вы имеете в виду?

– Разве госпожа Маркони не говорила о своем муже как о ревнивом человеке?

Винсент повернулся в сторону Винченцо, на какой-то миг их взгляды встретились.

– Да, но также и как о любящем отце.

Винченцо передернуло. Какое право имеет этот тип судить о делах его семьи? Винченцо ненавидел сейчас мать. Что еще она ему рассказала?

– Но в конце концов она решилась на развод? – продолжал адвокат. – Или ваша поездка в Венецию была для госпожи Маркони лишь попыткой на время вырваться из семьи?

– Этого я не знаю.

Похоже, он не врал.

– Тем не менее сами вы решили развестись?

– Это не имеет отношения к делу!

Впервые ему изменило самообладание. Обозленный Винсент обвел глазами зал. Очень быстро, но Винченцо понял, кого высматривает немец, – жену, эффектную блондинку. Она сидела прямо, положив на колени сумочку, и неплохо держалась для брошенной жены. Скорее все выглядело так, будто она явилась в суд поддержать мужа.

– Большое спасибо, господин Шлевиц.

Реплика судьи вырвала Винченцо из состояния задумчивости.

В перерыве он подошел к Джованни. Немцы сгруппировались в другом конце коридора. Пытаясь отвлечь племянника от тяжелых мыслей, Джованни заговорил о грядущем Рождестве – не хочет ли Винченцо отметить его с семьей на Салине? Потом рассказал, какое замечательное «Бароло» получил на днях из Пьемонта. Предостерег от общения с радикальной молодежью и участия в демонстрациях. Помянул активистов РАФ, объявивших в заключении голодовку, смерть Хольгера Майнса, Сартра, навестившего Андреаса Баадера в тюрьме.

Винченцо был рад, что он не один. Он ждал, что немец подойдет к ним. Но тот куда-то пропал.

Возвращаясь из туалета, Винченцо услышал, как на лестничной площадке разговаривают мужчина и женщина – негромко, но яростно. Обернувшись, Винченцо узнал немца и его эффектную жену. Только сейчас он заметил, что она беременна.

– Мы давали клятву, – говорила женщина. – И в горе, и в радости…

Винсент смотрел в пол. Очевидно, они жили порознь и встретились только здесь, в суде. «После аварии, когда интрижка открылась, он съехал», – подумал Винченцо.

– Я не смогу этого забыть, – покачала она головой. – Но вот ты должен оставить это в прошлом, раз и навсегда. Иначе у нас нет будущего. Обещаешь?

– Обещаю, – ответил Винсент и взял ее руку.

Потом склонился, ткнувшись лбом в ее плечо. И тут звонок возвестил о конце перерыва.

23 декабря судья объявлял приговор. Все присутствовавшие, кроме Винченцо, встали. Ему с самого начала было ясно, чем все кончится. Надежда оставалась разве что на Верховный суд, потому что отныне видеть Энцо было выше его сил.

– Подсудимый Энцо Маркони, – читал судья с легким мюнхенским акцентом, – имеет бесспорный мотив к совершению преступления и не имеет алиби. Кроме того, будучи профессиональным автомехаником, он располагает знаниями, позволяющими спровоцировать отказ тормозов, ставший причиной аварии.

«Тебе хорошо говорить, – думал Винченцо. – После суда ты пойдешь домой, к жене и детям, и возблагодаришь Господа за то, что не сделал тебя одним из тех несчастных, с которыми тебе приходится иметь дело каждый день».

– Ревность безработного гастарбайтера к благополучному во всех отношениях сопернику-немцу эмоционально вполне понятна, – продолжал судья.

Энцо сжал зубы, выслушав перевод.

– Нельзя не принять во внимание и сицилийских обычаев, до сих пор, к сожалению, поощряющих так называемые «убийства чести».

Все взгляды были устремлены на Энцо. В этот момент Винченцо даже проникся состраданием к отцу – или бывшему отцу, если говорить начистоту. Хотя, возможно, то было отвращение к самодовольству, с каким этот бюргер осудил вековые сицилийские традиции. Они были чужаками для него, равно как и он для них. И теперь судьба Энцо в руках этого ничего не понимающего чужака!

– Принимая во внимание вышеизложенное, суд пришел к следующему решению. Поскольку государственному обвинителю так и не удалось со всей неопровержимостью доказать вину подсудимого, то в соответствии с принципом dubio pro reo признать подсудимого Энцо Маркони невиновным в совершении предумышленного убийства.

Винченцо не верил своим ушам. По залу пробежал возмущенный ропот, прокурор в недоумении затряс головой. Сам Энцо тоже ничего не понимал и смотрел на судью как на ангела искупления. Тот пожелал всем счастливого Рождества, собрал со стола бумаги и вышел из зала. Обрадованный переводчик жал Энцо руку, а тот высматривал среди оживившейся публики сына. «Видишь, меня освободили», – говорил его взгляд.

«Черт разберет это немецкое правосудие, – злился Винченцо. – Сажают безобидных наркоманов и оправдывают убийц».

Утром 24 декабря Энцо с чемоданом в руке появился на пороге их квартиры. Первое, что он сделал по возвращении, – купил рождественскую елку. Винченцо слышал, как открывается дверь, потом стук ботинок и шелест еловых лап по полу.

– Винче, ты здесь?

Он втащил елку в гостиную. Винченцо с маленьким чемоданчиком вышел из своей комнаты. Энцо выглядел растерянным, хотел обнять его.

– Здравствуй, сын…

Винченцо прошел мимо него, прижавшись к двери.

– Подожди, Винченцо, любовь моя…

Винченцо оставил его стоять с раскинутыми в стороны руками. Энцо выиграл процесс, но проиграл семью.

Куда теперь идти, Винченцо не знал. Слякотная жижа пробиралась сквозь тонкие подошвы летних ботинок ледяным холодом. Прохожие спешили сделать последние покупки к Рождеству, прежде чем закроются магазины. Праздничного настроения, впрочем, не чувствовалось. Все суетились, раздраженно толкали друг друга в бесконечном людском месиве. «Праздник любви, – думал Винченцо. – Какая ложь!»

Он зашел в универмаг «Хертие», чтобы согреться. Бесцельно бродил по отделу женского белья. Никто не обращал на него внимания. На весь универмаг гремел шлягер сезона – «Греческое вино».

«Ну вот, – подумал Винченцо, – они уже поют о нас. Они хотят избавиться от нас, не дают денег на школы. Зато мы годимся для пошлых куплетов. Мы – ленивые южане, пьем вино по кабакам, а потом танцуем сиртаки и пристаем к немецким девушкам. Или же расправляемся с ними согласно сицилийским традициям».

Но Винченцо не грустил по дому, он лишь хотел знать, где это. Только не здесь… и тем более не там. Нигде! Кто вообще таков этот Удо Юргенс и с какой стати он поет о греках? Мы ведь прибыли сюда раньше греков… Хотя кто такие «мы»? Винченцо больше не считал себя сицилийцем, но и причислить себя к немцам не мог.

Неожиданно для себя Винченцо расплакался. Он ненавидел себя за эти слезы, но не мог сдержать их. Когда продавщица спросила, все ли в порядке, он со всех ног устремился к выходу.

Но если он больше не хотел причислять себя к тем, кого считали здесь чужаками, тогда кто он? И может ли он вообще выбирать или это всего лишь вопрос крови? Если он не считает больше Энцо отцом, то следует искать на другой стороне, среди немцев?

Собственно, что было в Винченцо немецкого? В нем текла кровь ненавистного вторженца, какая-то частичка этого разрушителя семьи, и он ничего не мог с этим поделать. Разве что убить его в себе.

Но была ли это лучшая или худшая его часть? Ведь этот человек должен быть особенным, раз мать отдала ради него все, что имела.

Когда совсем стемнело, он нашел адрес. В телефонной книге, это оказалось совсем несложно. Он отыскал нужную улицу в Богенхаузене, будто вымершую. Винченцо подташнивало. Он чувствовал себя вторгшимся на чужую территорию. Аккуратно подстриженные кустарники, дорогие автомобили перед воротами и… тишина. В желудке урчало, сказывалось то, что он не ел весь день. В церкви зазвонили к рождественской службе.