Джованни, только что вернувшийся из летнего отпуска на Салине, решил немного пошиковать. На то был достойный повод. С утра семейство Маркони, обрядившись во все лучшее, спустилось в метро – детище Энцо! – и отправилось на открытие летних Олимпийских игр.

В переполненном до отказа вагоне Энцо с гордостью рассказывал, как работает в метро система сигнализации и в каких местах они откапывали неразорвавшиеся бомбы. Бетонные стены станции, на которой поезд атаковала разношерстная многоязыкая толпа, были выдержаны в серо-розовых тонах. Вместе с людским потоком Маркони миновали телевышку и направились к стадиону – огромному шатру, серебрившемуся в лучах летнего солнца. Джованни собирался снять семью на фоне башни, но получалась либо семья, либо башня. И то и другое вместе не входило в кадр. А Джульетта вспоминала, как ноябрьскими вечерами бежала сюда под проливным дождем с очередной фотографией, выкраденной из семейного альбома.

– Пойдем снимешь нас где-нибудь в другом месте, – сказала она брату.

Над стадионом, куда устремилась публика, развевались флаги ста двадцати двух стран. Мюнхен напоминал старый затхлый дом, в котором вдруг распахнули все окна. В толпе говорили на всевозможных языках. Мелькали самые немыслимые одеяния. Стены, как невидимые, так и вполне материальные, разделявшие мир на Восток и Запад, Север и Юг, словно перестали существовать.

Первой по овальному стадиону шествовала Греция. За ней последовали остальные страны в алфавитном порядке. Названия некоторых из них Винченцо слышал впервые. Афганистан, Гана, Уганда – одни эти слова звучали как экзотическая музыка. Над трибунами разносились песни под аккомпанемент самых невероятных инструментов. Гигантская симфония народов – вот на что больше всего походило это действо.

А потом над их головами взвились белые голуби. СССР и США, Куба и Канада – все были здесь одинаково желанными гостями. Когда вышла Италия, Джульетта, Энцо и Винченцо принялись подпевать. Последними шли немцы, хозяева праздника. Впервые Германия не выставила единой сборной. Команды ГДР и ФРГ шли под разными флагами – федеральный орел против серпа и молота. Сопровождающие колонну девушки были в небесно-голубых, желтых и пронзительно-зеленых костюмах. Яркие цвета для яркого праздника. Мюнхен, новая олимпийская столица, восторженно аплодировал гостям, упиваясь разноцветием мира и возможностью продемонстрировать ему свое новое, дружелюбное лицо.

И Джульетта мысленно благодарила город за этот день, когда не было никаких гастарбайтеров и люди всех национальностей на равных отмечали общий праздник. Все были просто людьми.

– Клара!

Джульетта вздрогнула – она узнала голос. Девочка лет четырех, в голубом платье, белых чулках и с белым бантом в волосах, сбегала по ступенькам мимо зрительских рядов. Ее догоняла высокая блондинка – мать. На одной из верхних ступенек появился Винсент.

Все произошло слишком быстро. Их взгляды встретились, и в его глазах мелькнул испуг. Мать поймала девочку, которая бежала к продавцу мороженого, остановившегося в паре метров от Джульетты.

– Мама, я хочу «капри».

Джульетта инстинктивно отвернулась. Энцо ласково улыбнулся девочке. В матери, которая купила ей мороженое, Джованни узнал Марианну, бывшую секретаршу Винсента. Джованни оглянулся на сестру – и оба замерли. Мать взяла девочку за руку и повела вверх по лестнице. Когда минуту спустя Джульетта все же решилась на них оглянуться, семья Винсента уже исчезла.

Джульетта осталась сидеть. Винсент же повел себя так, как она и ожидала, – вернулся на место рядом с женой и ребенком и лизнул мороженое, которое, смеясь, протянула ему Клара. Джульетта попыталась снова сосредоточиться на олимпийском параде, но теперь это получалось плохо. Она поминутно оглядывалась, ища глазами Винсента. Тот был совсем рядом и в то же время будто в другой галактике.

В последующие дни Винченцо заглядывал в лавку Джованни после школы смотреть Олимпиаду по телевизору. Больше всего его впечатлили соревнования по плаванию, победителей которых впервые определяло электронное устройство. Когда американец Макки и швед Ларссон одновременно пришли к финишу в заплыве на 400 метров, электронный судья усмотрел разницу во времени в тысячные доли секунды.

4:31.981 шведа Ларссона против 4:31.983 американца Макки, с недоумением уставившегося на электронное табло. Винченцо подсчитал: за две тысячные доли секунды швед опередил соперника на три и одну десятую миллиметра. Этот случай наглядно демонстрировал, какое ничтожное расстояние отделяет победу от трагедии – всего три и одна десятая миллиметра.

А утром пятого сентября в новостях сообщили, что террористы захватили в заложники израильских атлетов.

В первой половине дня соревнования шли своим чередом, словно ничего и не случилось. Винченцо включил телевизор сразу, как только вернулся из школы. На экране появился человек в маске с «калашниковым» в руках. Так Винченцо впервые услышал слово «террорист». Спортсменов похитили на глазах у всего мира – уму непостижимо… Но еще больше Винченцо волновал вопрос, что творилось в мозгах у людей, угрожавших смертью в разгар мирного праздника?

– Почему они это сделали? – недоумевал Джованни.

– Потому что их лишили родины.

– Кто лишил?

– Евреи, которые захватили Палестину.

– А почему они ее захватили?

– Потому что их преследовали в Европе.

– То есть евреи тоже потеряли родину?

– Да.

– И что, теперь палестинцы придут в Европу?

– Видимо. Никто не живет дома.

Ночью история с заложниками закончилась кровавой катастрофой. Все спортсмены погибли в перестрелке в аэропорту Фюрстенфельдбрук. Город был потрясен. Хозяева не сумели защитить гостей. Лучшие за всю историю Олимпийские игры вмиг обернулись несмываемым черным пятном на разноцветной мюнхенской жилетке. Публика на трибунах оделась в траур. Вместо веселых песенок звучала «Героическая симфония» Бетховена.

Никогда еще в лавке Джованни не было такого тихого телевизионного вечера. Гастарбайтеры из арабских стран понимали, что их ждут тяжелые времена, – даже тех, кто совершенно не причастен. Другое дело итальянцы, которые, как члены Европейской рабочей группы, были защищены куда лучше. Неевропейцам же в самое ближайшее время угрожала высылка на родину. В основном в страны, где правила диктатура, – в страны, ставшие бедолагам чужими за годы эмиграции.

Никто не живет дома.

Записи в дневнике раз от раза становились немногословнее и суше. Безнадежность нагнеталась. Джульетта продолжала встречаться с Винсентом, все так же тайно и без прежнего оптимизма. Ее заметки перемежались вырезками из газет, отражавшими мрачные настроения того времени, причем не только среди арабов. Энтузиазм пятидесятых иссяк. Воодушевление шло на убыль, пока наконец к 1973 году страна не затаилась в напряженном ожидании будущего.

Энцо стал искать работу сразу, как только освободился от костылей. Джульетта помогала ему рассылать запросы. Она не могла оставить Энцо, пока приходилось одной кормить семью. В глубине души Джульетта надеялась на лучшее, но работодатели отказывали Энцо. Прежде всего, по причине проблем с позвоночником, из-за которых отбойный молоток был ему теперь не по силам.

Энцо имел право подать на пособие по инвалидности, но это шло вразрез с его принципами. Он не хотел быть нахлебником у государства, считал, что должен зарабатывать на хлеб своими руками. Поэтому он уговорил Джульетту сходить с ним к врачу, с тем чтобы заручиться справкой о полном выздоровлении. Но и после этого работодатели не спешили с предложениями. Метро было построено, а Олимпиада здорово подкосила экономику страны. К тому же Энцо интересовали места с умеренной физической нагрузкой – например, механика или водителя вилочного автопогрузчика на рынке. Но его никуда не брали.

– Вот видишь, – сказал Винченцо, – тебе все-таки придется выучить немецкий язык.

– Дело не в этом, – отмахнулся Энцо. – Мотор я могу починить хоть у китайца.

– Прекратите! – испугалась Джульетта.

– И вообще дело не во мне, – добавил Энцо. – Здоровых нынче тоже никуда не берут.

И действительно, даже немецкие рабочие впервые за долгое время не чувствовали уверенности в завтрашнем дне. Когда в шестидесятые кто-то терял работу, то лишь пожимал плечами, потому что знал, что скоро найдет новую. Чего-чего, а работы было в избытке. Нынешняя ситуация удивляла многих. И если «революционеры-68» признавались, что их идеалы разбились о реальность, то рабочие вдруг почувствовали, что все они заменимы. Неужели капитализм победил?

На самом деле все обстояло куда хуже. Это было начало процесса, ныне называемого глобализацией. Если в 1955 году Германия открыла границы для иностранных рабочих, то в 1973-м Европа впервые осознала свою зависимость от остального мира. И все опять оказалось связано с машинами.

Собственно, все началось с войны, в которой ни Джульетта, ни Энцо, ни Винченцо не участвовали, но последствия которой ощутили на себе в полной мере. Она получила название «Войны Судного дня» и разгорелась на восточном побережье Средиземного моря. Семь арабских государств ввели эмбарго на продажу нефти сюзникам Израиля – странам Западной Европы и втрое повысили цену на сырую нефть. Черная кровь остановилась в жилах мировой экономики. Бензин, до тех пор бывший дешевле минеральной воды, подорожал почти вдвое.

25 ноября Джульетта с Джованни, Энцо и Винченцо прогуливались вдоль пустого автобана в направлении Италии. Было воскресенье, на дороге попадались только пешеходы да одинокие велосипедисты. Царило странное настроение, что-то между народным праздником и апокалипсисом. Полицейская машина со слабым мотором, пыхтя, преследовала промчавшийся мимо мятежный «порше» – с минимальными шансами на успех.

– Будущее принадлежит электромобилям, – заметил Винченцо.

– Оставь, пожалуйста, – оборвал его Энцо. – Войны начинаются и заканчиваются. Бензин, так или иначе, будет.

Федеральное правительство отреагировало на кризис мерой, которая потрясла всех, а именно запретом на импорт рабочей силы. Германия закрыла границы для гастарбайтеров. Бюро по найму выходцев из Южной Европы, Турции и Северной Африки закрылись. Это означало конец целой эпохи.

С 1955 года на работу в Германию прибыло в общей сложности около сорока миллионов человек. Многие, как и было запланировано, уехали обратно. Но многие остались – около трех миллионов.

Джульетта готовила эспрессо, когда на телеэкране возникло лицо Вилли Брандта. В лавке, в слабом неоновом свете, сидели Джованни, Винченцо, Энцо и их друзья с рынка – Йоргос, Мустафа, Алема. Они курили дешевые сигареты. Отопление не работало, поэтому оконные стекла запотели.

– Пришло время проявить социальную ответственность, – говорил федеральный канцлер, – и всерьез задуматься, сколько еще иностранцев в состоянии принять наше общество.

Другими словами, «гости» стали нежелательны.

– Как в Турции с работой? – спросил Энцо Мустафу.

Тот покачал головой:

– Чертова Турция.

Мустафа был курд. Поэтому ни он, ни его жена, ни двое детей не имели будущего в родной стране. Йоргос также не испытывал большого желания возвращаться в Афины, где к власти пришла военная диктатура.

– Теперь того из нас, кто куда-нибудь уедет, немцы назад не пустят, – заметил Энцо.

– Так забирай сюда жену и детей, пока не поздно, – сказал Йоргос Мустафе. – И ты, Джованни.

Винченцо задумчиво смотрел на взрослых.

Никто не живет дома.

В тот же вечер Джованни позвонил на Салину и добрых полтора часа пререкался с Розарией. Кто-то из них должен был уступить, кому-то пришлось бы покинуть место, которое он считал домом. В полночь Джованни пришел к Джульетте. Винченцо не спал – помогал матери составлять объявления о поиске места для Энцо. Отопление не работало, поэтому мать и сын сидели в шерстяных свитерах. Винченцо впервые увидел слезы в глазах дяди, запас шуток и оптимизма которого только казался неисчерпаемым.

– Переезжай к нам, Джованни, – предложила Джульетта. – Нам все равно придется искать соседа. Это дешевле, чем снимать целую квартиру.

– Спасибо, но нет.

– Она не приедет сюда, Джованни.

– Если я сейчас оттуда съеду, это будет означать полный крах всех моих усилий. Нет и нет, Джульетта. Лучше я буду неделями питаться одной pasta e fagioli, чем оставлю нашу квартиру. А Розария когда-нибудь вернется, и мои дети будут ходить в немецкую школу. Она упряма как сицилийский осел, но и я упрямый. Подожду, пока эту чертову Салину не поглотит морская пучина.

Энцо оставил безнадежные поиски. Он не жаловался, но стал позже вставать, целые дни проводил у радиоприемника. В те времена в эфире безраздельно царствовала Angie. Даже «Роллинги» прониклись общим меланхолическим настроением.

Винченцо блестяще закончил полугодие, и это была едва ли не единственная радость в семье. Он стал приводить домой друзей – замечательных немецких мальчиков, боязливо озиравшихся в итальянской квартире. Бывали, впрочем, и девочки, некоторые из которых, как замечала Джульетта, проявляли к Винче повышенный интерес.

Она была рада, что сын наконец нашел общий язык с одноклассниками. Но боялась, что теперь двое ее мужчин – а Винченцо больше нельзя было считать ребенком – совсем отдалятся друг от друга и любая попытка наведения мостов потеряет смысл. Однако, к немалому удивлению Джульетты, отношения Энцо и Винченцо, напротив, наладились. Сын старался помогать отцу и даже перестал отпускать в его адрес язвительные комментарии. Они вместе возились во дворе с «веспой» Винченцо, иногда даже гуляли по снегу. Как будто Винченцо надо было стать опорой Энцо, чтобы признать в нем отца. А Энцо был благодарен сыну за то, что тот не самоутверждался за счет его слабости.

– Наконец я снова обрел в нем сына, – признался он как-то Джульетте, перед тем как идти спать.

Джульетта спрашивала себя, как такое могло получиться. И решила, что Винченцо сочувствует отцу, потому что увидел в нем самого себя. Не преуспевающим гимназистом, а жалким, презираемым всеми «макаронником» в школе средней ступени, каким был совсем недавно.

Встречи с Винсентом проходили словно бы на другой планете. Он, конечно, тоже был озабочен кризисом, но потерять место ему не грозило. Совсем напротив, Винсента повысили до должности технического директора. Теперь он работал в другом корпусе, совсем неподалеку от Олимпийской деревни. На восемнадцатом этаже, откуда можно было увидеть даже Альпы. В мире Винсента все желания исполнялись. Джульетте оставалось только недоумевать, зачем он вообще до сих пор с ней встречается.

– Я не нужна тебе, – сказала она как-то в тишине гостиничного номера. – У тебя есть все.

– Ты нужна мне, – возразил Винсент.

– Зачем? Я только жалуюсь тебе на жизнь. А для этого у тебя есть жена. Любовниц заводят с другой целью.

– Ты не любовница, – ответил Винсент. – Ты моя Джульетта.

– Я уже не та. У меня такое чувство, будто за последний год я состарилась лет на десять.

Она отвернулась. Хорошо, что в номере всегда стоял полумрак, позволявший Винсенту забыть о ее возрасте. Он взял ее за подбородок и заглянул в глаза.

– Ну и что? – спросил он. – Я тоже старею. Разве это не прекрасно, стареть вместе?

– Висент, возможно, нам придется вернуться в Италию.

Он испугался:

– Почему?

– Потому что все изменилось. Мы больше не нужны этой стране. Энцо здесь никто. Дома, на «ИЗО», его, по крайней мере, ценили. Наши сбережения подходят к концу. Если он ничего не найдет, то мы уедем.

– А Винченцо?

– Он продолжит учиться в Италии.

– Ты этого хочешь?

– Не знаю.

Она уткнулась ему в плечо, вдохнула знакомый запах. Захотелось забыться, закрыть глаза.

А потом они любили друг друга и никак не могли насытиться.