Золя-Фортунио и Луиза в мантилье. — Розовая шляпка. — Лаборатория у Байля.

— «Попался, надзиратель!» — «Любовь поэтов всех времен», 1857 год. — Гризетки Прованса.

— Трудная разлука. — «Корона и любовница».

В этот вечер, украдкой выбравшись из дому (теперь Золя жили на бульваре Миним, недалеко от коллежа), Эмиль не пошел ни к Сезанну, ни к Байлю и уж, конечно, ни к этому щеголю Маргери. Дружбу у Эмиля вытеснили другие чувства. Уж не превратился ли он в Фортунио? Правда, в определенные моменты все знаменитые люди становятся Фортунио. «Г-н Тьер» и Гамбетта, Жорес и Франсуа Мориак были в роли Фортунио. Даже Андре Жид! Наконец, может быть и…

Эмиль превратился в стройного, мускулистого, крепкого юношу, продубленного солнцем и водой. Лицо его, правда, не было таким выразительным, как у Сезанна, но в нем, если угодно, не было и ничего неприятного. Однако сына инженера не покидало чувство страха: как бы не подняли его на смех девушки, как бы во время сердечных излияний его не подвело произношение. Поверхностность раннего воспитания, постоянная опека женщин породили болезненную робость у Эмиля Золя. Эта робость приводила к тому, что при встречах с молоденькими девушками под платанами или в соседней деревне он терялся и начинал нести чепуху. Соседки, маленькие школьницы, сестры друзей и их подруги — вот круг его знакомых. Но встречался ли он с более зрелыми девицами? Пожалуй. Он был бы не прочь увлечься какой-нибудь Жаклиной. Но такая не попадалась ему.

Однако сегодня у Эмиля свидание.

Пробило десять часов. В этом краю нет колоколов и башенные часы приобретают особое значение. Край без колоколов. Чтобы понять это, надо вспомнить комический ужас, с которым Тьер поносил перезвон колоколов Парижа. Эмиль боится опоздать. Только бы она дождалась его! Он уже целовал ее. Сезанн научил: когда целуются, надо открывать рот. И все-таки… В этом возрасте дети уже знают немало, но норой самые простые вещи остаются для них загадкой. Вдруг его сердце сильно забилось. Она здесь! Стоит, прислонившись к платану.

— Луиза!

Она оборачивается к мальчику. Ее лицо, обрамленное черной мантильей, светится в сумерках, как золотистый опал. Из садов доносится одуряющий запах жасмина. Он устремляется к ней, обнимает дерево, и она оказывается у него в плену.

— Как ты долго! — говорит она нараспев. — Я жду тебя уже полчаса.

— Бабушка заболела.

— Если бы ты знал, Эмиль, как мне нравится твой акцент!

— Никакого акцента у меня нет!

— Нет, есть!

— Это только тебе кажется!

— Мне? Да об этом все говорят!

С тех пор, как над ним начали насмехаться, он всегда злился из-за своего акцента. Он не знает, что для этой девчонки в его акценте куда больше поэзии, чем во всем Мюссе, которого он читает наизусть, захлебываясь от восторга.

Они уходят. Журчанье фонтанов заглушает капризная песня Торса, который струит свои воды по камням, залитым лунным светом. «Надо побыстрее выйти в поле, скоро луна будет высоко, она выдаст нас, узнает твой брат, может, и мать… Луна… Всюду луна… луна над шпилем желтой церквушки похожа на точку, на точку над „i“».

Эмиль счастлив — ведь еще довольно темно. «Считаю до двадцати — и обниму ее, как посоветовал Поль». Но как это сделать?.. Он ломает себе голову, а маленькая нетерпеливая фея Прованса уже привлекла его к себе и запрокинулась… и вся ночь осыпает их каскадом листьев и звезд. Она прижимается к застенчивому мальчику, касается его своими крепенькими острыми грудями. Цикады выводят свои песни в душной ночи. Губы их ищут друг друга. Но Эмиль не осмеливается. Поцелуй получается пресным и каким-то слюнявым. У него колотится сердце. Хватит. Это даже слишком! Они встают. Не разнимая рук. Стоят рядом и рассеянно смотрят в иссиня-черное небо Прованса, на бескрайний Млечный путь, который струится к югу. Это река мертвых душ, искрящихся мириадами звезд…

Луиза — младшая сестра Филиппа Солари, будущего скульптора. Мы очень немного знаем о детской любви школьников, и я не скрываю, что предыдущая сцена — лишь мое предположение. Но вот истинные факты, на которых покоились все мои хрупкие домыслы.

В 1887 году, когда Золя исполнится сорок семь лет и он будет в расцвете славы, Жюль Ош опубликует в «Ревю иллюстре» статью, которую комментаторы романиста оставили без внимания: «Первый роман Эмиля Золя». Вот суть этих правдивых страниц, которая резко расходится с легендой, утверждающей, будто «Золя — порнограф». Эмилю — девять лет. В воскресенье он отправляется в церковь вместе со школьниками пансиона Нотр-Дам. Там же стайка девочек слушает службу. Мальчик роняет записку к ногам одной из них, темноволосой, в розовой шляпке. В профиль ее подбородок кажется немного тяжелым, носик — коротким, как у кошечки. «Это было совершенно невинное знакомство, чистое, как голубое небо Прованса. Переписка столь же беспорядочная, как и безграмотная». Вторая картина: Эмилю шестнадцать лет, он постоянно вспоминает миленькую «розовую шляпку». Он выдает свою тайну, и родные смеются над его чувством к «барышне Жанне». Однажды «барышня Жанна» оказывается в его собственном доме! В величайшем смущении он срывает грозди винограда для своей симпатии. И это все. Третья картина: 1879 год. Весной Золя вместе с Сезанном (хроникер называет его С…) сидит на террасе в кафе на бульваре Мирабо. Мимо движется похоронная процессия.

— Это г-жа В., — говорит Сезанн.

И уточняет:

— Ты же ее прекрасно знаешь, это «розовая шляпка».

Постоянные горькие переживания прошедших лет заставляют Золя полностью погрузиться в творчество. Он создает «Нана».

Что можно подумать о таком незначительном эпизоде? Золя, безусловно, сам рассказал о нем хроникеру. Но когда? В 1870 году Золя женился на Габриэлле-Александрине, а знал он ее с 1864 года. Жена его была ревнивой и властной женщиной. Вскоре появилась «Нана», и Золя отнюдь не противился, чтобы популярный журнал представил его как человека, ничем не похожего на грязного бульварного писаку! А поэтому все, вероятно, в рассказе подвергнуто им собственной суровой цензуре — все идеализировано, приглажено, прилизано… Имена, очевидно, изменены, а может быть, даже и некоторые даты. Это, как мы увидим, вошло у него в привычку.

Всего этого недостаточно, чтобы доказать, что «розовая шляпка» — это Луиза Солари. Ведь Луиза Солари в те времена была еще очень юной, замечает мой близкий друг Марсель Жирар. Но мы в «зеленом раю детской любви». А может быть, была и м-ль Жанна и Луиза? Но статья Жюля Оша иллюстрирована. На фронтисписе мы видим медальон, изображающий в профиль первую героиню Золя — «розовую шляпку». Но вот сын Золя, доктор Жак-Эмиль Золя, заинтересовавшись этими розысками, показал мне гипсовый медальон, подаренный Эмилю Золя примерно в то время, когда появилась статья Жюля Оша. Медальон был сделан Филиппом Солари, и в семье романиста считали, что на нем изображен сын Филиппа Солари, хотя у ребенка длинные волосы (правда, в те времена было модным отпускать мальчикам длинные волосы, и сам Жак долго ходил с локонами). Это предположение казалось вполне правдоподобным, ибо сын Солари был крестником Золя. Все это так, но вот портрет первой любви Золя, опубликованный в «Ревю иллюстре», — без всякого сомнения, копия портрета, представленного самим Золя. Он так удивительно походит на медальон, подаренный Филиппом Солари, что можно почти безошибочно сказать: рисунок сделан с медальона. Если бы на медальоне изображен был крестник, у Золя не было бы никаких оснований предоставлять его для воспроизведения художнику. Правдоподобнее всего то, что и на рисунке, и на медальоне одно и то же изображение: первая любовь Золя, милая «розовая шляпка» — Луиза Солари.

Как бы то ни было, эта история свидетельствует о большой, пылкой, чистой и нежной страсти, которая впоследствии отразилась в творчестве Золя.

«Розовая шляпка» — Луиза или Жанна — войдет при жизни романиста в его мифологию и, прежде чем стушеваться перед действительностью, которая поглотит этот призрак, послужит прообразом для Мьетты, Нинон, Альбины, Анжелики. И еще долго, грезя о своем Провансе, Золя будет не раз вспоминать этого ребенка.

 

Когда начинал моросить мелкий дождь, трое школьников собирались у Байля, который устроил лабораторию в комнате, заваленной старыми газетами, гравюрами, заставленной стульями, мольбертами. Там, среди реторт — точно как у Тома Тита — говорили о магической силе театра. Самонадеянный Золя предлагает поставить на сцене задуманную им «Любовь поэтов всех времен» и хочет заново написать всеобщую историю александрийским стихом. Любопытно отметить, что речь идет о 1857 годе: только спустя два года Виктор Гюго, создав «Легенды веков», осуществит планы своего юного поклонника!

Отрочество — это пора исканий и сомнений, и жизнь Золя и его друзей — прекрасный тому пример. Пока Сезанн слагает латинские стихи с легкостью, которая не дана Эмилю, Золя преуспевает в живописи! Байль занимается синтезом эпической поэзии и интегральными исчислениями. В математике Золя силен. И если Золя по справедливости предпочитает стихи Сезанна своим, Поль просит его разрисовать ширму, ибо будущий новатор в живописи не может справиться с этой работой сам.

Это Золя? Нет, ошибаетесь, это Сезанн. Золя отвечает:

Друзья читают очень много стихов… Читают дома у Золя, в лаборатории Байля, в полях, но никогда у Сезанна. Причина — отец, компаньон Кабасоля, угрюмый банкир, презирающий подобные занятия, а также сам Сезанн… Ведь у Поля всегда сначала проявлялся бешеный темперамент, а потом уж талант!

Один из трех — горячий, вспыльчивый, веселый, неуравновешенный, искрящийся от радости или мечущий громы и молнии… Это Сезанн. Золя — самый рассудительный, он как-то даже упрекнул старшего друга в расточительности, на что Поль не без ехидства заметил: «Что же, если бы я умер этой ночью, ты, наверно, хотел бы, чтоб я оставил наследство собственным родителям!» Сезанн был человеком настроения и нередко переходил от безудержной веселости к унынию без всякого повода. Таким он и остался на всю жизнь.

 

Уже в ранней юности Золя пытается найти себя. Между тем необходимость укрепить свое положение в обществе, а значит, сдать экзамены и получить степень, сковывает его свободу. Предстоящие экзамены на степень бакалавра удручают Эмиля. К тому же у него частенько прорывается раздражение против учителей, против коллежа… И вот он пишет трехактную пьеску в стихах «Попался, надзиратель!» В ней двое учеников лицея, в котором властвует директор Пэнгуэн, оспаривают у надзирателя Пито сердце женщины. Пьеса — своего рода протест против тирании, прозрачная месть, истоки которой проясняются из высказывания Золя:

Литература — это всегда сведение счетов!

Неудовлетворенные порывы любви, охота, стихи, первые проявления воли — вот так и бегут дни за днями… А нищета уже не в а горами… Домик на бульваре Миним стал слишком дорогим, и семье пришлось перебраться на улицу Мазарини в две комнатушки, окна которых выходили на заваленную отбросами канаву.

В таких трудных условиях Эмилю предстояло выдержать два испытания, после чего он мог считать себя настоящим мужчиной: сдать экзамен на степень бакалавра и познать женщину. С давних пор эти события совпадают по времени, особенно у провинциальных школьников, У себя в провинции они придают этим событиям волнующую и забавную торжественность. Во многих городах подобная традиция бытовала еще до войны 1939 года.

Теперь кристальная чистота «розовой шляпки» мало трогает мальчишку. Восхищение Большим Полем довершает остальное. Сезанн строит из себя бывалого кавалера! Впрочем, в те времена Поль гонялся не столько за юбками, сколько за куплетами, которые хороши только тем, что лишены оригинальности:

Когда вся банда горланит такие песенки, Золя смущается. Он поет фальшиво, слишком громко и краснеет.

Не известно, как и когда Золя решился… Но по отголоскам в его произведениях можно себе представить, как он был взволнован открытием. В 1896 году в любопытной анкете, заполненной доктором Тулузом со слов Золя, можно прочитать: «Утверждает, что к восемнадцати годам наступает возмужание. Проявление некоторой робости к женщине, как бывает у невропатов». Событие это произошло примерно в 1858 году, и записи о нем никто не придал значения, но оно сыграло значительную роль для самого Золя, сексуальная жизнь которого является одним из ключей к пониманию его творчества. После смерти матери госпожа Золя в ноябре 1857 года отправилась в столицу, чтобы вымолить протекцию у карлика Тьера, который, правда, был уже не у власти. Несколько месяцев Золя жил один. Наконец решено было перебираться в Париж. Тут можно и развернуться. Маргери, этот щеголь, завидует ему — ведь Золя «может принимать у себя женщин!» Но ведь и Экс — тоже город возможностей. Вокруг коллежей бродит целый выводок женщин — от проституток до «подружек». Некая Мария иногда заходит с одной или с двумя приятельницами на новую квартиру на улице Грийо, чтобы распить бутылочку смородинной наливки и подымить сигареткой на манер Жорж Санд. Маргери, будущий нотариус, и некая Жюльенна — организаторы этих «оргий», которые разыгрывались в комнате Золя. Мы бы узнали о них больше, если бы не пропала рукопись Золя «Гризетки Прованса».

Стал ли тогда Золя, как говорят, мужчиной? Безусловно, у него были возможности для этого, но, вероятно, они так и остались только возможностями.

 

И вот наступает последний день. Эмиль получает письмо от матери: «Продай мебель, которая осталась у нас. На эти деньги ты сможешь купить себе и дедушке билеты в третьем классе. Не теряй времени даром. Жду тебя».

Эмиль ошеломлен. В Толоне три друга совершают прощальную прогулку — вроде маскарадного шествия. Ворчун-Прованс не хочет показать, как он огорчен. Задувает мистраль, раскачивая упругие кипарисы…

— Ну и везет же тебе, Эмиль! — говорит Сезанн. — Скоро ты узнаешь Париж! Надо, чтобы мы когда-нибудь встретились там! Все вместе!

Эх, Золя отдал бы все на свете, лишь бы остаться хотя бондарем в городе Секстиуса и короля Рене и стать мужем «розовой шляпки»!

— Ну а ты, Поль, ты приедешь ко мне? А?

Поль клянется. Золя ничего не спрашивает у Байля. Он вдруг замечает, что не жалеет о разлуке с Батистеном Байлем.

Друзья не преминули сравнить Эмиля Золя с Тьером, уезжающим покорять столицу. Ого! Бывают же совпадения: ребенок — жертва женщин, отец — авантюрист (в хорошем смысле слова о Франсуа Золя), бедность и гордость! Смеясь, Сезанн обыгрывает фразу вихрастого карлика: «Ну и ну! Если в один прекрасный день мы отправимся в Париж, то утрем нос Гюго». Надо свергнуть… Гюго! Золя как-то очень грустно покачивает головой… Последняя ночь в Эксе… Он чувствует себя таким несчастным, таким маленьким… Удручает его и глупое пари, которое он заключил с самим собой: «Отправиться на поиски короны и любовницы, ибо нам, слава богу, по двадцать лет». Очень холодно, но он все-таки открывает окно… Окна всегда неумолимо притягивают его. Открыть или закрыть окно — в этом что-то есть таинственное… Фонтан под платанами поет свою песик… Эмиль стремглав сбегает с лестницы, мчится к воде. Он подставляет под ее ледяные струи свое пылающее лицо, залитое слезами…