Обед у Альфонса Доде в 1895 году. — Леон рассказывает о церемонии разжалования Дрейфуса. — Разговор с Жозефом Рейнахом о контрразведке.

— «Статистический отдел». — Послание по пневматической почте. — Генерал Гоне или здравый смысл, 1896 год.

— Встреча в парке Монсури. — Золя снова с Клемансо.

5 января 1895 года Золя обедал у Альфонса Доде. Тучи, сгустившиеся после «Манифеста пяти», уже давно рассеялись. Сам Доде еще больше осунулся и постарел, и на лице его, казалось, застыла страдальческая маска иронии. В этот вечер до прихода Эдмона де Гонкура друзья договорились без его ведома об устройстве банкета в честь дня рождения писателя — ему исполнялось 73 года. Торжество должен будет возглавлять Раймон Пуанкаре; он же и вручит ему розетку Почетного легиона. Золя играл в этом «заговоре» главную роль, что подтверждается письмом Раймона Пуанкаре от 9 февраля: «Дорогой господин Золя. Все в порядке. Розетка для г-на де Гонкура уже у меня, о чем спешу Вас уведомить. Примите уверения и пр». Зависть, размолвки, небольшие измены, столкновения разных темпераментов и характеров не смогли разрушить странную дружбу двух писателей, столь несхожих между собой. Золя был совершенно незлопамятным человеком.

Извинившись за отсутствие сына, который был на церемонии разжалования капитана Дрейфуса, Альфонс Доде заговорил о своем намерении совершить этим летом путешествие в Лондон, если болезнь отпустит его.

— Эх! Вступить бы на настоящий корабль! — У него блестели глаза, как у ребенка, когда Золя рассказывал о Риме. — Как мне хочется побывать в Италии!

Альфонс Доде был уверен, что смерть не даст ему осуществить эту мечту. Разговорились о друзьях. Но многих друзей уже не было в живых. Жюль де Гонкур. Старик. Самый талантливый ученик старика — Мопассан…

Обед проходил в спокойной атмосфере дружеской беседы о литературе и болтовни, пересыпаемой анекдотами. На какой-то момент речь зашла о Дрюмоне, об антисемитизме и о пресловутом капитане Дрейфусе. Но все поспешили вернуться к разговорам о путешествиях. Потом пришел Леон. И вместе с ним в жилище больного писателя ворвалась кипучая и буйная жизнь. В свои двадцать шесть лет Леон Доде еще не успел превратиться в того тучного чревоугодника, каким рисовала его молва, но природа, словно потешаясь над этим антисемитом, наградила его типично еврейским профилем. Он только что излил свое ядовитое вдохновение в статье «Коновалы», направленной против врачей, и сознание того, что такая едкая писанина хорошо оплачивается, подтолкнуло его на путь, совершенно не похожий на тот, по которому шел отец. Подумать только, его слушают Гонкур и Золя!

— Если бы вы видели, как этот Дрейфус шел на церемонию разжалования — чеканя шаг, с высоко поднятой головой, — вас, как и всю публику, возмутило бы это. Да, эта раса не понимает, что значит позор… Пока драгунский унтер-офицер сдирал золотые галуны с его кепи и рукавов, срывал золотые пуговицы с доломана и ломал саблю, Дрейфус стоял неподвижно, руки по швам, глядя прямо перед собой. Вот мерзавец! Он твердил одно и то же: «Солдаты разжалуют невиновного! Я ни в чем не виноват! Да здравствует Франция! Да здравствует армия! Клянусь жизнью жены и детей — я невиновен!» Следовало бы заглушить его вопли барабанным боем.

— Вы преувеличиваете, Леон, — сказал Золя. — Ни в коем случае не следует взывать к чувствам толпы. Я решительно осуждаю жестокость толпы, подстрекаемой против одного человека, будь он тысячу раз виновен.

— В общем-то его вопли ничего не доказывали, поскольку за час до церемонии разжалования он во всем сознался конвоировавшему его офицеру.

— А, так он сознался! — сказал Золя. — Хочется верить, дружище, что это признание чем-нибудь подтверждено. Но, слушайте, Леон, вот вы поносите Дрейфуса за то, что тот мужественно перенес это унижение. Интересно, а что бы вы сказали, если б у него дрожали колени?

Леон Доде на мгновение застыл с открытым ртом.

Потом беззвучно рассмеялся:

— Ненавижу их! Все они прогнили! Ненавижу!

— Главное то, что он сознался, — продолжал Золя.

— И потом, как вы хотите, но не могут же ошибаться семь офицеров, членов военного суда? — закончил Альфонс Доде.

В октябре 1897 года Золя обедал у своего друга, музыканта Альфреда Брюно. Между ними было странное сходство. Один злой карикатурист назовет музыканта «обезображенным Золя». Писатель выглядел усталым, был бледен как полотно и находился весь во власти каких-то дум. Брюно встревожился. Золя провел рукой по лбу:

— Помните этого артиллерийского офицера, приговоренного к пожизненной ссылке? Капитана Дрейфуса, еврея? Так вот, Дрейфус невиновен! А его до сих пор гноят на Чертовом острове, в Гвиане. Понимаете, Брюно, с 1894 года невинно осужденный борется со злым роком! И только один офицер желает его реабилитации, это некий подполковник Пикар. Все остальные хотят скрыть это беззаконие. Брюно, я прочел несколько его писем. От них сердце обливается кровью. Пусть другие с этим мирятся, а я не могу, да, не могу сжиться с мыслью о подобном позоре!

Бледность Золя — признак гнева. Музыкант, которого мало интересовали текущие события, не относящиеся к музыке, был потрясен. Золя достал из кармана несколько смятых бумажек и прочел прерывающимся голосом:

— Перед публичной церемонией разжалования Дрейфус пишет своей жене Люси: «Дорогая, мне сообщили, что величайшее унижение назначено на послезавтра. Я ожидал этого и подготовился, но удар все же слишком силен. И все-таки я перенесу это испытание стойко, как обещал тебе».

На мгновение писателю вспомнился Леон Доде, ослепленный ненавистью.

— Позднее, уже из Сен-Мартен-де-Ре, Дрейфус пишет: «Как бы ни было, я уверен, что история восстановит истину. Несомненно, в нашей прекрасной Франции, быстро воспламеняющейся, но великодушной к незаслуженно обиженным, отыщется какой-нибудь честный и достаточно мужественный человек, который сумеет найти истину». Прошло уже больше двух лет, Брюно, а такого человека все еще не нашлось! Дрейфус живет в лачуге, его охраняет часовой с примкнутым штыком. Когда распространился слух о его побеге, министр колоний приказал посадить его на цепь, заковать в кандалы. Ну, скажите-ка, что вы обо всем этом думаете?

— Думаю, это трагично. Но если он виновен…

— Вы не так ставите вопрос, Брюно. Надо говорить: «А если он невиновен?» И если он в самом деле невиновен, то виновны мы — вы, я, все люди…

— Как знать!

— Я знаю, Брюно. Все знают это. И если подполковник Пикар, которому тоже известно, что Дрейфус невиновен, ничего не предпринимает, то я — хотя еще и сам не знаю как — я обязательно буду действовать…

 

Между простым любопытством романиста, увлекшегося рассказом о шпионе, и зарождением у него глубокой тревоги за человека прошло тридцать три месяца. Вот какой потребовался срок, чтобы оторвать Золя от его творчества. Конечно, за это время ему не раз приходилось слышать о Деле Дрейфуса, в частности от историка Рейнаха, которого писатель высоко ценил за исключительную серьезность и честность.

— Расскажите-ка мне в двух словах об этой истории, дружище.

— Это странная история, — ответил Рейнах, — и, чтобы передать ее, потребуется немало времени, придется привести множество подробностей и многое заново переоценить. В общем факты таковы: ни для кого не секрет, что Италия и Германия имеют у нас разведывательную службу. Ее возглавляют военные атташе этих стран. У немцев — полковник Шварцкоппен, у итальянцев — полковник Паниццарди, у австрийцев — полковник Шнейдер.

— Как? И об этом известно?

— Это в порядке вещей. Неизвестны только имена их агентов.

— Но ведь нужно защищаться, что-то предпринимать… действовать…

— Это и делается. Во французском Генеральном штабе имеется служба контрразведки — Статистический отдел. Этот отдел числится за Вторым бюро Генерального штаба, который в свою очередь подчиняется Военному министерству. Теперь, когда вы представляете себе все это, я могу сообщить вам, что за последние годы там обнаружена утечка секретных сведений.

— Послушайте Рейнах, да ведь все это просто потрясающе интересно!

— Сандгерр, начальник бюро, докладывал об этих фактах генералу Мерсье, тогдашнему военному министру. Весной 1894 года один высокопоставленный осведомитель сообщил службе контрразведки, что какой-то француз доставляет сведения Шварцкоппену и Паниццарди. В июне того же года майор Анри, помощник Сандгерра, получает подтверждение этого факта. Он организует слежку. Безрезультатно. Да, вы должны знать, что мы имеем своих агентов в самом сердце германского шпионажа.

Историку Рейнаху исполнилось в ту пору сорок лет. Бывший секретарь Гамбетты, ярый противник буланжистов, депутат от города Динь, был человеком достойным и честным; как-то, получив от своего дяди, барона де Рейнаха, чек на сорок тысяч франков, заработанных на Панаме, он вернул подарок, как только узнал о происхождении этих денег. Историк не любил шуток в делах чести.

— В конце сентября 1894 года, — продолжал он, — майор Анри доставляет в Военное министерство один документ. «Мы напали на след, — заявляет он. — Это получено из германского посольства». «Это» оказалось бордеро, то есть перечнем сведений, переданных секретным агентом Шварцкоппену.

— Бордеро! Как в торговом деле! Именно эту деталь я никак не мог понять! — воскликнул Золя.

— Обрывки бордеро, полученные из германского посольства, восстановили, склеили и прочитали. Немцам сообщалось о получении секретных инструкций. Генерал Мерсье показывает документ президенту республики Казимиру Перье и председателю совета министров Шарлю Дюпюи. Тот в свою очередь знакомит с этим документом министра юстиции Герена и министра иностранных дел Аното. Поскольку документ выкраден из германского посольства, Аното рекомендует дело замять. Но противоположное мнение берет верх.

— Тогда-то и пошли толки о войне?

— Да. Конечно, боялись, как бы Германия не объявила войну, но все-таки делу решились дать ход… Технические сведения, содержавшиеся в бордеро, наводили на мысль, что шпион — артиллерийский офицер, причисленный к Генеральному штабу. 6 октября подполковник д’Абовиль заявил, что он любой ценой найдет автора этого документа. Без сомнения, это еврей. Весь Генеральный штаб читает «Либр пароль». А ведь в ней почти ежедневно публикуются примерно такие вещи:

— Антисемитизм — какая это мерзость! — вырвалось у Золя. — Что же было дальше?

— Д’Абовиль обращает внимание на сходство почерка, которым написан документ, похищенный в германском посольстве, с почерком некоего капитана Дрейфуса… капитана Дрейфуса — единственного еврея в Генеральном штабе. Он спрашивает мнение Гобера, эксперта Французского банка. Тот дает заключение: «Анонимное письмо, вероятно, написано другим человеком, а не подозреваемым». Но Бертильон, начальник антропометрического отдела, считает, что почерк один и тот же. Заметьте, Бертильон также антисемит. Его мнение взяло верх над заключением Гобера. На майора Дю Пати де Клама возлагаются функции офицера судебной полиции. Еще один антисемит. 15 октября 1894 года Дрейфуса вызывают к 9 часам утра в гражданской одежде. Чтобы получить полное доказательство вины Дрейфуса, Дю Пати де Клам диктует ему письмо, в текст которого он включил некоторые выражения из бордеро. Дрейфус пишет. Вдруг Дю Пати бросает ему: «Что с вами, капитан? Почему вы дрожите?» Дрейфус сухо отвечает: «Ничего подобного. Просто у меня замерзли руки». Дю Пати продолжает диктовать, Дрейфус пишет. Дю Пати больше не сомневается: бордеро написано той же рукой. Невозмутимость Дрейфуса подтверждает только то, что он — закоренелый предатель. Дю Пати обвиняет Дрейфуса в государственной измене. Дрейфусу предлагают револьвер, чтобы он сам совершил правосудие…

— Дойти до такого!

— Анри препроводил Дрейфуса в тюрьму Шерш-Миди. Но вскоре Дю Пати де Клам сообразил, что улики весьма жидковаты и что не исключена возможность оправдания. Аното не унимается и стремится замять дело. Мерсье колеблется. Тогда «Либр пароль», газета Дрюмона — опять она! — сообщает 29 октября: «Государственная измена. Арест офицера — еврея Альфреда Дрейфуса».

— Откуда же они узнали?

— От майора Анри. Этот офицер тайно информировал журналистов, ежедневно обливавших грязью его начальника, генерала Мерсье, прозванного генералом Рамолло.

— Чем вызвано такое озлобление? Нельзя же его объяснить только антисемитизмом?

— Сам не понимаю. Может быть, Анри знает настоящего преступника и хочет выгородить его?

— Что значит «настоящего преступника»? Рейнах, это слишком… страшное предположение!

— Я же говорил вам, что это странное дело. Генералу Мерсье уже отрезаны пути к отступлению. Если Дрейфуса оправдают — генералу конец. Он изготовил в своем Статистическом отделе секретное досье и предъявляет его в последний момент, без ведома обвиняемого и его защитника (обратите на это внимание, Золя!), членам военного суда! Суд проходит при закрытых дверях. Этого добились шантажом: либо процесс при закрытых дверях, либо Германия объявит нам войну. В общем конец вам известен — Дрейфус разжалован и приговорен к ссылке в укрепленный форт. Вот так-то…

— Как все это сложно, дружище, — заметил Золя.

 

Золя всегда был на стороне личности против толпы. Когда-то он защищал поруганного Мане. В 1866 году его возмутило самоубийство одного художника, отвергнутого жюри Салона. Двадцать лет спустя возникло дело Депре, весьма знаменательное для поведения Эмиля Золя.

Депре написал натуралистический роман «Вокруг одной колокольни». Его привлекли к суду и приговорили к тюремному заключению сроком на один месяц. Золя сделал все возможное и невозможное, чтобы освободить юношу. 18 февраля 1885 года он писал Альфонсу Доде:

Из Сен-Пелажи Депре пишет своему учителю душераздирающие письма.

— Ужасно! — воскликнул Золя. — Никто не хочет помочь ему. Но я буду действовать! Я буду действовать!

Депре умирает в двадцать три года.

Тогда Золя публикует «За свободу печати»…

Беседуя со своим другом Брюно о Дрейфусе, Золя снова видит перед собой Депре. Писатель навестил юношу вместе с больным Альфонсом Доде, поступок которого достоин всякой похвалы. Арестант был растерян, истощен, рыжая шевелюра стояла дыбом; он был так грязен, что постеснялся поздороваться с ними за руку. Эмилю Золя вспоминается равнодушие Камескасса, префекта полиции.

Эти подлецы убили маленького рыжика. Теперь другие убивают Дрейфуса. Всегда одна и та же трагедия — Власть против Человека.

 

Каким же образом удалось сломить равнодушие романиста к делу Дрейфуса? Ему устроили форменную осаду. Историки-дрейфусары только вскользь упоминают об этом обстоятельстве. И напрасно. Слава и энергия Золя сделали его величайшим писателем своей эпохи. Друзья Дрейфуса избрали его в качестве защитника. До Золя, погруженного в свой писательский труд, колеблющегося и неуверенного, они обращались к Франсуа Коппе, и им удалось убедить его. Коппе написал статью в пользу Дрейфуса и отдал ее в «Журналь». Редактор «Журналь», антисемит, посоветовал автору сначала хорошенько поразмыслить. Тогда, предвидя возможность всяческих осложнений, «поэт» перекинулся в лагерь антидрейфусаров.

Итак, они начали осаду Золя. Кто? Родственники, друзья Дрейфуса, те, кто постепенно, один за другим, уверуют в невиновность Дрейфуса, а также и те, кого антидрейфусары окрестят «Синдикатом» — банкиры-евреи, единоверцы мученика, решившие воспользоваться этим Делом, чтобы превратить его в показательный процесс и попытаться одним ударом покончить с антисемитизмом, разъедающим государство с быстротой злокачественной опухоли. Но вскоре обоими вражескими лагерями (дрейфусаров и антидрейфусаров) овладели иные интересы, весьма далекие от тех, которыми руководствовались люди, подобные Золя, или, с другой стороны, подобные Моррасу и Барресу.

Постепенно, в результате частых бесед с писателем Марселем Прево Золя приходит к убеждению, что надо действовать. Марсель Прево связал его с адвокатом Луи Леблуа, с вице-президентом Сената Шерером-Кестнером, с еврейским публицистом Бернаром Лазаром, историком Жозефом Рейнахом, с Матье Дрейфусом и с некоторыми другими людьми. 13 ноября 1897 года Золя был принят Шерером-Кестнером.

Нет сомнения, что движущей силой деятельности Золя являлось благородное негодование. Но к чему скрывать, что в погоне за популярностью писатель выступил в роли Вольтера по отношению к Каласу? Золя был увлечен и как романист никогда не скрывал, что в представленных ему документах обнаружил «трагическую красоту», которая воодушевила его. И, наконец, писатель располагал свободным временем: после «Ругон-Маккаров» он только что закончил «Три города». Золя сам признавался: «Если б тогда я был занят книгой — еще не известно, как бы я поступил».

У Дрейфуса были братья. Один из них, Матье, едва закончился процесс, бросает на произвол судьбы свои заводы в Эльзасе. Уверенность в невиновности брата придает ему необходимую энергию для непрерывной борьбы. Именно в этой вере в человека, а не столько в общих религиозных убеждениях или в семейной привязанности следует искать побудительную силу замечательного самого по себе поступка. Сам Альфред Дрейфус был тем, что называется на жаргоне военного училища Сен-Сира «фана-мили» — ревностный служака, «зубрила», «ученый сверхофицер», преисполненный собственного превосходства и презрения к шпакам. Этого эльзасского еврея распирали самые ура-патриотические чувства. Дрейфус с Чертова острова отнюдь не походил на байронического героя, каким стремились изобразить его защитники. Он сам признается в этом: «Моя несколько высокомерная сдержанность, независимость речей и суждений, недостаточная снисходительность сегодня оборачиваются против меня. Я не обладаю ни уступчивостью, ни изворотливостью и не умею льстить». В нем нет ничего от того офицера, каким вскоре будут представлять его Бурназель, Пеги и Псишари. У Дрейфуса не было ни малейшего представления о том, что впоследствии Лиотей назовет «социальной ролью офицера». Он — такой же реваншист, как Дерулед: «Проработать всю жизнь для единственной цели — отомстить подлому захватчику, отобравшему у нас наш милый Эльзас!» Любитель высокопарных фраз: «О родная Франция, которую я люблю всей душой, всем сердцем! Тебе я посвятил все силы, все помыслы… Как могли обвинить меня в таком ужасном преступлении?» Чувства его искренни, но выражены слишком мелодраматически. То обстоятельство, что антимилитаристам приходится защищать такого прирожденного противника, а милитаристам — обвинять того, кто (если отбросить национальный признак) является их единомышленником, представляет одну из самых горьких шуток этой истории. Разве это не так?

Глубоко убежденный в невиновности брата, Матье Дрейфус связывается с Деманжем, защитником брата на военном суде, и просит показать ему досье. Деманж не может сделать этого, так как его предупредили: поскольку дело слушалось при закрытых дверях, за выдачу каких бы то ни было сведений сам адвокат может быть привлечен к обвинению в шпионаже. Однако майор Форцинетти, начальник охраны Дрейфуса в тюрьме Шерш-Миди, передает Матье сверток, доверенный ему заключенным. Наконец-то Матье Дрейфус может ознакомиться с обвинительным актом!

Матье встречается с Жильбером, гаврским врачом, другом Феликса Фора, нового президента. Жильбер просит у Феликса Фора аудиенции. Президент — лицемер, светский хлыщ, пресыщенный жизнью, преклоняющийся перед тем режимом, который выдвинул его на высокий пост, человек, обожающий высшее общество. Олицетворение ханжества. Ему осточертело Дело Дрейфуса, и он подтверждает и уточняет: «Дрейфус осужден справедливо. Он причастен не только к бордеро, о котором сейчас пошли разные толки, но еще к одному документу, который нельзя было предъявить ни обвиняемому, ни адвокату, поскольку он касается государственной безопасности». Президент уполномочивает Жильбера сообщить Матье Дрейфусу о существовании секретного досье. В своей юридической слепоте он полагает, что это сообщение еще больше отягчит вину «изменника». В апреле 1895 года адвокат Деманж узнает, что министр юстиции Людовик Трарье конфиденциально уточнил: секретный документ, из-за которого осудили Дрейфуса, был германского происхождения, в нем упоминался «этот каналья Д.» Трарье подтверждает этот слух. Но Матье не может использовать эти новые сведения, боясь, как бы его самого не обвинили в шпионаже.

 

Кто же мог в то время знать истину? Генерал Мерсье, министр иностранных дел Аното и президент Феликс Фор знали о Деле Дрейфуса меньше, чем мелкая сошка из Статистического отдела. Служба разведки — это такая социальная железа, о функциях которой мало что известно! Разведка находится в руках Сандгерра, который вскоре «подцепит генерала». Начиная с июля 1895 года развертывается глухая борьба между претендентами на его пост. На эту должность метит майор Анри — тот самый Анри, который вытащил пресловутый бордеро на поверхность Истории. Однако высокое начальство прочит в преемники Сандгерра не этого агента, а майора Жоржа Пикара. Пикар также знает все о Деле Дрейфуса, начиная с его возникновения. Он следил за процессом как представитель военного министра Мерсье. Сбитый с толку необоснованностью обвинения, Пикар полагал, что Дрейфус будет оправдан. Однако его, дисциплинированного офицера, в первый момент не поразил прием с использованием секретного досье. Наоборот, именно это убедило его в виновности Дрейфуса. Но теперь, когда Пикар обрел власть, это досье оказалось в его руках.

Жоржу Пикару стало многое известно, о чем Золя узнает гораздо позже. Контрразведка, о которой говорил историк Рейнах, нередко пользуется тем, что в гаремах называется «обычным путем», то есть прислугой. Так, госпожа Бастьян, служащая германского посольства, получала от Статистического отдела двести пятьдесят франков в месяц (рабочему платят сорок су в день) за то, что похищала содержимое корзин для бумаг и передавала в Статистический отдел.

И вот примерно в марте 1896 года «обычным путем» доставляют в контрразведку обрывки письма, полученного по пневматической почте и составленного Шварцкоппеном. Этот документ склеили, и выяснилось, что в нем упоминается некий майор Эстергази, проживающий по улице Бьенфэзанс, в доме 27. Пикар наводит справки об этом офицере. Оказывается, Эстергази, бросивший жену и детей, живет с бывшей публичной девкой по фамилии Пэи. Этот игрок, распутник, человек, лишенный стыда и совести, пытается как раз в это время поступить на службу в Статистический отдел!

Франция держит в Германии надежного агента-двойника Кюэрса. Прекрасная возможность проверить Эстергази! Пикар договаривается с Кюэрсом о встрече в Базеле. Но майор Анри просит, чтобы послали его. Пикар соглашается, и туда едет Анри, которому начальник всецело доверяет. Майор Анри не советует Кюэрсу сообщать Пикару о том, что германская разведка ровным счетом ничего не знает о Дрейфусе. Тем временем Пикар сравнивает почерки Эстергази, Дрейфуса и бордеро. Он потрясен — бордеро могло быть с таким же успехом написано Эстергази, как и Дрейфусом! Кто же дал заключение, на основе которого осудили Дрейфуса? Эксперт Бертильон? И Пикар тут же предъявляет ему образец почерка Эстергази.

— Бордеро написан этой рукой, — не колеблясь, заключает эксперт.

Когда же Пикар сообщает ему, что это писал не Дрейфус, Бертильон невозмутимо отвечает:

— Значит, евреи навострились подделывать его почерк. И великолепно преуспели в этом (sic)!

Пикар решается вскрыть секретное досье. Там действительно имеется бумага, где говорится об «этом каналье Д.», о котором Трарье говорил Матье Дрейфусу, а Феликс Фор — доктору Жильберу. Это и есть тот самый документ, который послужил основанием для осуждения офицера-еврея: письмо Шварцкоппена своему итальянскому коллеге Паниццарди, извещающее его о том, что «этот каналья Д.», с которым итальянский атташе порвал всяческие отношения, хотел бы возобновить их.

Пикар просмотрел все остальные материалы досье. И вот один, в пустом кабинете, сидя за письменным столом, окруженный лишь несгораемыми шкафами, офицер вдруг испытывает ужасное чувство: «Признаюсь, на мгновение я просто оцепенел… Я рассчитывал найти очень важные документы, а нашел в общем-то только одну бумажку, которую можно было с равным успехом приписать как Эстергази, так и Дрейфусу».

Эстергази? Да. На сцене появился главный персонаж этого фантастического варианта «Четырехгрошовой оперы».

 

3 сентября Пикар имел беседу с генералом Гонзом, которого Буадефр, начальник Генерального штаба, командировал для выяснения этого дела.

— Да вас-то почему так волнует, что этот еврей сидит на Чертовом острове? — спрашивает генерал.

— Но если он не виноват?

— Уж не хотите ли вы пересмотреть Дело Дрейфуса? Это было бы ужасно! Ведь к нему причастен генерал Мерсье!

— Господин генерал, Дрейфус невиновен!

— Если вы будете молчать, никто не узнает этого!

Но у Пикара иные понятия о чести.

— Вы говорите страшные вещи, господин генерал! Я пока еще сам не знаю, как поступить, но я не унесу этой тайны с собой в могилу!

Так Пикар сам осудил себя. В ноябре 1896 года его командируют инспектировать итальянские и германские границы. Не желая «уносить эту тайну с собой в могилу», Пикар доверил ее своему другу и советчику, адвокату Леблуа, и заставил того поклясться, что при публичном разборе дела он никогда не воспользуется ни его именем, ни сообщенными ему секретными сведениями. Леблуа сдержит свое обещание.

Впрочем, замять дело уже невозможно.

14 сентября 1896 года «Эклер» извещает широкую публику о существовании секретного досье. «Журналь» не остается в долгу и опубликовывает сверхсекретный документ, в котором упоминается «этот каналья Д.». Каким же образом газета раздобыла его? Через Анри. 6 ноября журналист Бернар Лазар провозглашает в Брюсселе: «Судебная ошибка. Правда о Деле Дрейфуса». 10 ноября «Матен» воспроизводит факсимиле бордеро, полученное Бюно-Вариллем от господина де Тейзоньера, одного из экспертов. Газеты мгновенно расхватываются, ибо до сих пор публика не была знакома с самыми ценными материалами. Дело Дрейфуса окончательно проясняется.

 

Осенью 1896 года Золя все еще относится к этой трагедии как обыватель, которого даже немного раздражают бесконечные толки об этом Дрейфусе и который удивляется, видя, с какой горячностью защищают люди (в частности, романист Марсель Прево) изгнанника с Чертова острова.

Политическая жизнь страны все больше и больше отдавала запахом болота. В апреле 1896 года было сформировано министерство Мелина. Самое потрясающее Дело эпохи происходит на глазах президента Республики, уделяющего больше внимания прелестям жены художника Стейнхейля, красавицы Мег, чем торжеству справедливости, и на глазах председателя Кабинета министров, хитрого, изворотливого, продажного человечка с фамилией, словно выдуманной Бальзаком, унылого и коварного провинциального стряпчего с жидкими бачками. Этот государственный деятель ратовал за неизменность внутренней политики, выдвигая девиз:

В июле 1897 года Шерер-Кестнер, вице-президент Сената, принял адвоката Леблуа, действующего от имени Пикара, которого услали на триполитанскую границу. Леблуа сообщил сенатору под строгим секретом все сведения, на основании которых у его доверителя сложилось убеждение о невиновности Дрейфуса. Шерер-Кестнер сразу же начинает оказывать давление на Феликса Фора, Мелина и генерала Бильо, не указывая причин своей настойчивости. Он надеется, что вся честно прожитая жизнь Дрейфуса послужит ему порукой.

Позиция, занятая Шерером-Кестнером, беспокоит Генеральный штаб. Военный министр Бильо и генерал Гонз еще раз обращаются в Статистический отдел с таким уведомлением: «Евреи хотят попытаться спасти Дрейфуса. Они утверждают, что нашли подлинного преступника, но в действительности же это честный офицер и наш „единомышленник“. Необходимо во что бы то ни стало помешать евреям изобличить его и замять скандал». Анри фабрикует новое досье с фотокопиями подложных писем Дрейфуса императору Вильгельму II, с фальшивым письмом германского императора и фотокопией с подложного документа, на полях которого имеются пометки якобы самого императора!

Но тут возникает новая опасность. Чтобы «провернуть все это дело», требуется соучастие Эстергази, человека взбалмошного и фанатичного. Бильо поручает Дю Пати де Кламу посредничество между Генеральным штабом и Эстергази. И вот начинается самый смехотворный эпизод этой истории! 23 октября 1897 года маркиз Дю Пати де Клам нацепляет синие очки и фальшивую бороду и направляется в парк Монсури для встречи с графом Эстергази. Он дает понять собеседнику, что Генеральный штаб выгородит его. При условии, что тот будет повиноваться. Дю Пати советует Эстергази просить аудиенции у военного министра. Эстергази отправляется к военному министру и нагло заявляет:

— Я буду защищать честь и славу, унаследованные мною от предков! При необходимости я обращусь к германскому императору. Пусть он враг, но он — солдат!

Кроме того, он сообщает, что какая-то дама — лицо ее было скрыто вуалью — вручила ему документ, исчезнувший из Военного министерства и изобличающий Дрейфуса. У Эстергази имеется фотокопия.

— Если я но добьюсь поддержки и справедливости, если будет упомянуто мое имя, эта фотокопия, находящаяся в настоящее время в надежном месте за границей, будет немедленно предана гласности.

Подобное откровенно шантажирующее письмо, адресованное самому президенту Феликсу Фору, сочинил Дю Пати де Клам и продиктовал его Эстергази.

Тем временем генерал Бильо, беспардонный циник, снабжает прессу сенсационными сведениями и заставляет газеты, издающиеся на тайные средства, всячески поносить его друга детства — Шерера-Кестнера. Анри Рошфор, тот самый Рошфор, который после убийства Виктора Нуара удачно блеснул своим остроумием, обзывает Шерера-Кестнера «сатиром» и «немыслимым прохвостом». Эстергази сам приносит в редакции газет («Суар», «Либр пароль», «Эко де Пари» и «Патри») статьи, инспирированные Генеральным штабом. А тем временем Анри обрабатывает Дрюмона!

 

Пока газетчики продают на бульварах листки, воспроизводящие факсимиле бордеро, некий банкир Кастро опознал почерк одного из своих клиентов — майора Валсина Эстергази. Он публично заявляет об этом. Матье Дрейфус кидается к Шереру-Кестнеру, но тот ничего не может сказать, так как связан обещанием, данным Леблуа и Пикару. Тогда Матье первый называет имя Эстергази.

— Да, это он, — говорит Шерер-Кестнер.

Они бросаются в объятья друг друга. Эта трогательная сцена отнюдь не портит трагический фарс.

15 ноября Матье Дрейфус, добившийся наконец новых, так упорно отыскиваемых улик, изобличает автора бордеро, из-за которого осудили его брата Альфреда Дрейфуса. Итак, автор бордеро — граф Валсин Эстергази, майор пехотных войск, с весны прошлого года временно освобожденный от должности по причине временной нетрудоспособности.

Властям отступать больше некуда.

Тем временем дрейфусары завербовали еще двух человек, участие которых совершенно изменит ход Дела. Золя пишет Шереру-Кестнеру: «Ваше поведение, столь невозмутимое среди потока угроз и самых гнусных оскорблений, восхищает меня. Вы ведете благородную борьбу за истину, единственно достойную и великую борьбу!»

Однажды ноябрьским вечером, на первом обеде памяти Бальзака, Альфонс Доде, Поль Бурже, Баррес и Анатоль Франс беседуют о литературе. Разговор переходит на Дело Дрейфуса.

Альфонс Доде очень устал, дни его уже сочтены. Вера Золя по-прежнему удивляет этого скептика, который писал автору «Рима»: «Я, например, покинул аббата Фромана в преддверии его мечты о единой родине, о всеобщем братстве. Все эти вещи мне не под силу. А Вы, друг мой, сумеете подняться до этих высот?» Угнетенный Доде шепчет:

— Ох, не нужно больше писать об этом. Не нужно, потому что это наносит вред государству.

— Я не согласен с вами, Доде, — резко возражает Золя. — Ложь наносит вред. А когда истина близка, ничто ее не остановит.

Второй завербованный — Клемансо, настоящий ярый антидрейфусар, который еще несколько месяцев назад рвал и метал: «Что они морочат нам голову своим евреем!» Но через некоторое время он вместе с Эрнестом Воганом обновил редакционный состав «Орор», введя в него Юрбена Гойе, Люсьена Декава, Мирбо, Бернара Лазара, Стейнлена, и вскоре попросил одного человека, которого знал со времени их общего дебюта в «Травай» тридцать лет назад, присоединиться к ним. Это был Золя.

В общей неразберихе господин фон Шварцкоппен, подчиняясь традиции, требующей, чтобы военный атташе уходил с поста после провала одного из своих агентов, был назначен командиром 2-го гвардейского гренадерского полка в Берлине и незаметно убрался из Парижа.