Как христианину вести себя с теми, кто пережил насилие
Мать Алины показывала, что беспокоится о дочери: то со слезами просила: «Хоть бы ты погуляла, развеялась», то подсовывала какие-то книги о взаимоотношениях мужчин и женщин. Книги эти Алина не читала, все вечера и выходные проводила дома: если раньше она могла бродить часами по любимому городу, то теперь он выглядел мрачным и враждебным; все люди, казалось, смотрели на нее презрительно, словно угадывая случившееся с ней, а она сама, глядя на мужчин, в каждом подозревала насильника; видя пару, думала о том, сколько раз мужчина принуждал женщин к сексу и знает ли об этом его партнерша. Да и идти было не с кем и не к кому: друзей у нее не осталось.
Зато мать стала чаще ходить в гости и принимать их у себя. То и дело их навещала родственница. Раньше, когда Алина еще училась в школе, она ходила ярко накрашенной и всегда, даже зимой, на каблуках, а потом вдруг краситься перестала, начала носить платки (их у нее оказалось великое множество, от теплых до ажурных, на любую погоду) и рассказывать о паломничествах, иконах, о том, в каком храме какой священник служит. Алину такие разговоры не увлекали, поэтому, когда тетя Люба появлялась на пороге, она закрывалась у себя в комнате и включала музыку.
Сегодня вечером тоже выдался такой случай. Только музыку Алина включать не стала: болела голова, накатывало дремотное состояние, будто в начале простуды. Неудивительно: ноябрь, вирусы… Пыталась читать, но строчки, как часто теперь бывало, проваливались в пустоту, не складывались в осмысленное целое. Невольно она прислушалась к разговору за стеной и поняла, что говорят о ней. Повторялись имена «Максим», «Таня»… Алина подскочила, сжав кулаки: захотелось бежать к ним, крикнуть матери, чтобы замолчала, не смела выдавать ее тайны! Но вместо этого она лежала и слушала. Мать начала всхлипывать:
— За что это ей? За что нам?.. Разве мы самые плохие люди? Разве мы злодеи какие-нибудь?
— Неправильно ты задаешь вопрос. — Голос тети Любы звучал торжественно. — Надо спрашивать не «За что?», а «Зачем мне это?».
— Зачем?.. — Кажется, мать на некоторое время потеряла дар речи. — Люба, что ж ты такое говоришь? Какое тут может быть «зачем», если у нее жизнь рушится, все друзья от нее отшатнулись? Да ты ее давно толком не видела. Наверное, и не узнаешь: бедная девочка на себя не похожа. Не на что взглянуть: исхудала, никуда не ходит, одевается как пугало огородное…
— Дай-ка на нее взглянуть.
Дверь Алининой комнаты не запиралась на замок: мать никогда не нарушала ее приватность. Но для тети Любы право на личное пространство было не писано, и она возникла на пороге комнаты, даже не постучавшись. На лице, затененном павлово-посадским платком, жалость боролась с воодушевлением. Алина отодвинулась к спинке кровати. Тетя Люба, все так же без спроса, подвинула к кровати стул и ласково сказала:
— Алиночка, я тут поговорить…
— Мама, ты все рассказала? Почему?
Мать маячила в коридоре.
— Люба, зачем ты так… Не надо…
— Надо или нет, это пускай решает она. Алиночка, ты же не будешь против, если мы поговорим?
У Алины не было сил сопротивляться, и она кивнула.
— Вот видишь! — Тетя Люба победно обернулась к Алининой матери. — Это ты ее запутала: все время горюешь, говоришь, будто она стала некрасивая… А я не вижу, чтоб наша красавица стала хуже. Изменилась, это верно. Преобразилась даже. Вот только, наверное, не знает, что это за преображение такое и зачем оно ей дано.
Алине по-прежнему не хотелось разговаривать на эту тему, но она привыкла быть вежливой с родственниками. Кроме того, ведь она и сама, обдумывая перенесенные страдания, пыталась найти в них какой-то смысл, спрашивала себя: «Почему так все сложилось? Могла ли я это предотвратить? Может быть, это судьба?»
— Я-то помню, какая ты была! С самого детства красавица, умница, все тебя любили, хвалили, отметки твои отличные тебе даром доставались. Аты этим гордилась. А гордиться человеку нечем: все, что у него есть, даровано ему Богом. Ты разве об этом помнила? Знаю, даже не вспоминала. Затем и было послано это испытание, чтобы переломить твою гордыню. Чтобы поняла, что защиту и любовь истинную, неизменную, можно найти не у людей, а только лишь у Бога…
Алина слушала, убаюкиваемая однообразным напевным ритмом, но вдруг ее словно подбросило:
— Тетя Люба, что же получается: Богу не понравилось, что у меня все хорошо, и Он решил мне сделать гадость?
— Т-ш-ш! Так нельзя говорить: ведь это Бог!
— Какой же он Бог, если поступает так несправедливо?
— Мы так можем говорить о человеке, но не о Боге. Бог Сам устанавливает понятия справедливости, пойми! В Его руках все концы и начала. Поэтому тот, кто противится Богу, наказывает сам себя. Вот тебе бы принять с благодарностью случившееся! Внешне-то ты уже смиреннее, чем была: лицо не мажешь, одеваться стала скромнее. Вот еще бы гордыньку побороть…
Алина плохо запомнила, что происходило дальше. Она пыталась возражать, но слова застряли в горле; нахлынули рыдания, потом почему-то смех… Потом мать выпроваживала тетю Любу, а она кричала: «Бесы, бесы! Типичная бесоодержимость! Ее на отчитку надо!»
В девяностые годы, когда слово «рэкетир» было у всех на слуху, печальную популярность имел незамысловатый способ выколачивания денег. Все начиналось с того, что группка мускулистых парней со зверскими лицами и уголовными татуировками налетала на свежеоткрытый магазин, громила его, требовала всю выручку и, получив, исчезала, пригрозив наведаться еще. Владелец магазина рвал на себе волосы. Однако недолго ему приходилось пребывать в отчаянии: вслед за уголовными молодчиками являлись учтивые мужчины в дорогих костюмах, которые говорили: «По слухам, на вас тут напали бандиты? Мы об этих злодеях знаем и готовы защищать вас от них. Конечно, не бесплатно, поймите, ведь нам надо будет тратить время и рисковать собой, но мы согласны на умеренную сумму — гораздо меньшую, чем пришлось бы платить им…» Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: и первые, и вторые визитеры — члены одной банды. Понимал это и владелец магазина. Но платить — со вздохом — соглашался. А куда деваться? На территории, где он открыл магазин, эта банда — единственная власть; она установила здесь собственные понятия о справедливости. Возможность добиться любого другого решения просто отсутствует. Остается подчиниться им — либо лишиться имущества и, может быть, жизни…
У таких «толкователей», как тетя Люба, получается, что Бог и насильник — члены одной преступной группировки. Сперва Бог выпускает насильника, а затем, когда пострадавшая повержена, запугана и растоптана, является Сам: «А ну, сейчас же люби и повинуйся! А не то…»
Для людей, придерживающихся идеи «кто сильнее, тот и прав», в ней нет никакого противоречия с образом Христа, никакой причины для возмущения, бунта. Но в чем же тогда они видят отличие от логики насильника, принуждающего к любви силой?
Церковь видит иной смысл человеческих страданий. Священник Георгий Чистяков, рассуждая о смерти детей от онкологических заболеваний, пишет следующее:
«Легко верить в Бога, когда идешь летом через поле. Сияет солнце, и цветы благоухают, и воздух дрожит, напоенный их ароматом. „И в небесах я вижу Бога" — как у Лермонтова. А тут? Бог? Где Он? Если Он благ, всеведущ и всемогущ, то почему молчит? Если же Он так наказывает их за их грехи или за грехи их пап и мам, как считают многие, то Он уж никак не „долготерпелив и многомилостив" тогда Он безжалостен.
Бог попускает зло для нашей же пользы либо когда учит нас, либо когда хочет, чтобы с нами не случилось чего-либо еще худшего — так учили еще со времен Средневековья и Византии богословы прошлого, и мы так утверждаем следом за ними. Мертвые дети — школа Бога? Или попущение меньшего зла, чтобы избежать большего?
Если Бог все это устроил, хотя бы для нашего вразумления, то это не Бог, это злой демон, зачем ему поклоняться, его надо просто изгнать из жизни. Если Богу, для того чтобы мы образумились, надо было умертвить Антошу, Сашу, Женю, Алешу, Катю и т. д., я не хочу верить в такого Бога. Напоминаю, что слово „верить" не значит „признавать, что Он есть" „верить" — это „доверять, вверяться, вверять или отдавать себя". Тогда выходит, что были правы те, кто в 30-е годы разрушал храмы и жег на кострах иконы, те, кто храмы превращал в дворцы культуры. Грустно. Хуже чем грустно. Страшно.
<…> Что мы знаем о Боге? Лишь то, что явил нам Христос (Ин. 1:18). А Он явил нам, кроме всего прочего, и Свою оставленность Богом и людьми — именно в этой оставленности Он более всего соединяется с нами.
Грекам, а вслед за ними и римлянам всегда хотелось все знать. <…> И о Боге, когда они стали христианами, им тоже захотелось знать — может Он все или нет. Отсюда слово „Всемогущий" или Omnipotents… А Бог „неизречен, недоведом, невидим, непостижим" (это мы знаем не из богословия, а из молитвенного опыта Церкви, из опыта Евхаристии — не случайно же каждый священник непременно повторяет эти слова во время каждой литургии), поэтому мы просто не в состоянии на вопрос „Может ли Бог все?" ответить ни „да", ни „нет". Поэтому, кто виноват в боли, я не знаю, но знаю, кто страдает вместе с нами — Иисус».
Поэтому не стоит прибегать к стереотипным доводам, желая привлечь страдающего человека к Богу. Если вы извлекаете некий нравственный урок из происшедшего лично с вами несчастья, вы вправе делать это; но воли Бога о другом человеке вы не знаете и знать не можете. Делиться своими соображениями по такому деликатному вопросу бестактно: вы причините дополнительную боль, и ваше миссионерство приведет к обратному результату.
В ответ на вопросы, подобные Алининому, можно просто сказать: «Я не знаю, в чем смысл твоего страдания. Я знаю только, что Бог тоже страдал, и Он тебя понимает».
