Глава 27

Сегодня мне исполняется одиннадцать. Уже четыре часа дня, и я пока не верю, что родители забыли про мой день рождения. Я так ждала его… Не могла заснуть, гадала, что мне подарят? Я столько намекала, что хочу фотик… Уже мысленно представляла, как мама с папой поздравят меня и вручат большую коробку.

Папа действительно входит в комнату с коробкой. Сердечко прыгает от радости ― и правда фотик??? Но он говорит: «Дашка, тут твоя старая обувь, ты ее уже не носишь, убери в шкаф на верхнюю полку, потом отдадим в деревню». Хорошо, пап. Я думаю, еще не время… Может, они готовят какой-то особенный сюрприз? Но к шести мне становится стыдно ― за них, потому что они забыли, и за себя, потому что я все еще надеюсь… Не передать словами, что чувствуешь, когда родители забывают про твой день рождения. И просто про твое существование, потому что помимо тебя у них еще три ребенка.

В восемь я решаю сбежать из дома. Я собираю рюкзак ― там пара футболок, трусы, фонарик, теплый свитер, зубная щетка и свинья-копилка с мелочью. Ожидая на станции электричку, я плачу. Люди смотрят на меня. Мне надоедают их любопытные взгляды, я спускаюсь с лестницы и залезаю под платформу.

– А ты чего тут? Тоже «собаку» ждешь? ― Через некоторое время ко мне забирается мальчишка в грязной куртке и хозяйственных перчатках.

– Ага.

– Не видел тебя ганьше тут. Ты на кгышу или зацеп?

– Зацеп.

Я сразу поняла, что он из зацеперов, и зачем-то решила показать, что я в теме.

– Я тоже больше на зацепе люблю.

Мальчишка высовывается из-под платформы, смотрит вдаль ― не едет ли «собака»? Потом возвращается.

– А у меня сегодня день рождения, ― вдруг говорю я.

– Пгавда? ― Он удивленно смотрит на меня. ― А чего ты не дома? Не пгазднуешь?

– Праздную. Надоело. Все поздравляют, устала и сбежала. У меня полный дом гостей. Приехали тетя с дядей по маминой линии, а еще тетя с дядей по папиной линии, две бабушки, дедушка, крестная и две маминых подруги. Тетя с дядей по маминой линии подарили велосипед, родители подарили фотоаппарат, бабушка по маминой ― плеер, бабушка по папиной ― бадминтон, а тетя с дядей по папиной…

– Ух ты, здогово! А что все гости такие стагые? Бгатьев и сестег нет?

– Нет. Ни одного. Даже двоюродных, ― отвечаю я с гордостью.

– А мне вот скучно без бгатьев и сестег. Я один в семье. Ой! С днем гождения, кстати! Смотги, у меня даже подагок есть. ― Он достает из кармана подтаявшую шоколадку и протягивает мне.

– Спасибо…

На моих глазах слезы. Я беру шоколадку «Виспа», размякшую, замятую с одного конца, ту самую, с удивительными воздушными пузырьками, и чувствую нежность к моему новому знакомому. Сам того не зная, он устроил мне настоящий праздник.

– Пгавда, я съел две дольки от твоего подагка. Не обижайся, ― виновато признается он. И в этот момент я понимаю, что хочу, чтобы этот смешной картавый мальчишка в грязной одежде стал моим другом.

– Меня Даша зовут.

– А меня Тотон. Тьфу, Антон.

Вот так в моей жизни появился он, мой родной, мой любимый Тотошка.

Потом он никогда не спрашивал, где фотик, который мне подарили родители, где плеер и бадминтон, хотя я придумала несколько вариантов лжи ― фотик украли, плеер сломался, ― но он не спрашивал. Думаю, он все понял сразу. Он всегда был мудрым, гораздо мудрее, чем я считала. Просто он не выставлял это напоказ.

Первым с пулей во лбу рухнул на пол Ацетон. Я обернулась. В проеме застыла бледная, как привидение, Аня; она все еще держала пистолет в вытянутой руке, словно не веря, что выстрелила. А потом… под ноги мне упал Тошка.

Я соображала очень медленно, а друг оказался быстрее. Он раньше увидел, как Ацетон взмахивает ножом, и сделал шаг. Этого было достаточно, чтобы принять на себя удар, предназначенный мне. Лезвие вонзилось прямо Тошке в горло, и теперь кровь растекалась по полу. На белом кафеле она походила на густую клюквенную мякоть, которую мама обычно процеживала через марлю в кастрюлю, а затем, добавив воду и сахар, варила кисель.

Я быстро опустилась рядом. Тошка испуганно смотрел на меня, открывал и закрывал рот, как рыба. Трясущимися руками я содрала с себя шарф, прижала к ране, бормоча:

– Я сейчас… Сейчас я помогу тебе.

Шарф быстро пропитался кровью. Тошка в панике схватился на меня.

– Я все исправлю, обещаю!

– Ац! ― Руслан схватился за голову. ― Ты долбаная дрянь! ― бросил он Ане и сделал шаг, но она крикнула:

– Назад, я выстрелю!

Руслан зверем заметался по комнате. Он все еще держался за голову, будто отчаянно борясь с реальностью. Наконец он уставился на меня ― глазами, полными боли и ярости.

– Почему там, где ты, всегда происходит какое-то дерьмо? Почему там, где ты, всегда умирают мои близкие?

Я не знала, что ему ответить. Да и мне было не до него. Я думала только о Тошке, время остановилось. Я взяла теплую руку друга в свою.

Послышался отдаленный вой сирены. Он все нарастал и нарастал, но я думала, мне просто чудится, думала, так крепнет внутри паника. Но потом звук стал совсем отчетливым. Он доносился со стороны окна. В комнату вбежали люди.

– Черт, Рус, сваливаем, мусора!

– Черт! Чуваки! Аца замочили! Валим к чертям отсюда, ща мусора припрутся. Рус, валим, валим, Ацу уже не помочь.

Руслан в последний раз взглянул на меня пустым взглядом. Кровь за кровь.

– Ты вернула мне долг, ― сказал он и вышел. Вскоре стих шум спешных шагов.

Мы остались всемером ― все грязные, избитые, в поту и грязи. Аня все еще стояла в проеме с зажатым в руке пистолетом. Мы с Никой сидели возле Тотошки, пытаясь остановить кровь. Парни понуро замерли рядом. Я крепко держала теплую руку друга. Зажмурилась, но даже сквозь сомкнутые веки видела красно-синее свечение.

Я снова открыла глаза. Очертания комнаты искажалась. Что-то все сильнее сдавливало мою голову. Пространство вдруг закружилось в водовороте красок, звуков и запахов.

В отделение милиции нас отправили всех шестерых, Тошку увезли в реанимацию. Но дальше наши пути разошлись. Аня ― единственная, кого я видела после задержания. Что с остальными, я не знала. Нас с Аней промучили меньше других: сообщили родителям и перевели в центр содержания несовершеннолетних. Снаружи он как тюрьма ― с высоким забором и колючей проволокой, ― а внутри ― как приют. Не была, но думаю, что так выглядят детские дома. Нам выдали казенные шмотки и полотенца, показали, где наши койки. Эта была самая ужасная ночь в моей жизни. Я так и не смогла заснуть.

Мои родители приехали утром. Я не представляла себе встречу с ними, не знала, как они поведут себя, когда увидят меня. Наорут? Папа снова ударит?

Я вышла к ним в холл ― с грязными волосами, в синяках и шрамах, в чужой заношенной одежде. Мама зажала рот рукой и заплакала. В глазах папы читались вина и жалость. Ему было больно на меня смотреть.

Я бросилась к ним, уткнулась папе в грудь и разрыдалась. Родители обнимали меня и шептали ласковые слова. Впервые за несколько месяцев мне стало тепло.

Вот уже десять дней я не видела никого из нашей семерки. Тошка лежал в реанимации в больнице в Санкт-Петербурге. Кома. Я и не знала, что сочетание четырех простых букв может звучать так ужасно.

Мои родители будто постарели. Мне казалось, у них все время очень усталые глаза.

Из Питера приезжал следователь, задавал вопросы по делу об убийстве. Ведь Аня застрелила человека, и ей грозили очень серьезные проблемы.

Я не упоминала еще об одном преступлении. Думала, а скажет ли Руслан или кто-то из его банды о том, что я убила Ржавого? Мы ведь сдали их. Они могли сдать меня, я была готова. Со следователем я разговаривала несколько раз, но старое дело не обсуждалось. Всех интересовало только убийство Ацетона. Я боялась, что придется проходить свидетелем. Там будет Руслан… я не смогу его видеть. Но этого не случилось. Родители очень постарались, чтобы в милиции меня трогали как можно меньше. Так странно все вышло… Все дерьмо вертелось вокруг меня, а когда оно всплыло, я оказалась как бы и ни при чем. Мне просто навязали обязательные беседы с психологом раз в неделю. Предполагалось, что хоть это направит меня на истинный путь. А вот Аня… я терялась в догадках, что с ней будет.

Ее я порой не понимала, ссорилась с ней чаще, чем с остальными, даже опасалась ее. Иногда мне казалось, Аня жалеет, что мы с Тошкой поехали с ними. Но теперь… Она не думая выстрелила в человека ради нас с Тошкой. Она убила, чтобы защитить нас. Как же я ошибалась на ее счет. Она считала нас с Тошкой своими людьми. А свои люди должны защищать друг друга ― так заведено в нашей компании.

Дома неизменно стояла гнетущая тишина. Горячий ужин, теплая ванна, чистая мягкая постель. Постоянный контроль. В душ и туалет ― под надзором, родители боялись, что при любом удобном случае я удеру к нему. Они понимали: у меня нет денег на билет, но достаточно дури, чтобы найти способ добраться до Питера.

Наконец, впервые за десять дней, мне разрешили выйти из дома одной. Вдыхая холодный воздух, я смотрела на застрявший в голых темных ветвях желтый воздушный шарик. Блеклый, сморщенный, наверное, он провисел там несколько недель. Как же за это время поменялась погода. Земля совсем промерзла, покрылась инеем. С каждым холодным сезоном все вокруг будто умирает, и кажется, что уже не оживет.

Вообще после возвращения в Днице все стало по-другому. Притупились мои чувства, отношение ко всему стало каким-то отстраненным. Я видела и слышала мир словно через помехи, и через них проходили мои эмоции и реакции. Дни неохотно пожирали мою жизнь, словно я была безвкусным блюдом. Сон походил на черную пустоту: никаких сновидений. Я потухала, как пламя свечи.

Этот период стерся из памяти: там отпечатался только сдутый воздушный шарик на дереве. Я даже не помнила, о чем говорила с родителями и следователями. Вся моя жизнь шла механически: пробуждение, еда, сон. Я напоминала себе робота, который не может отступать от своего единственного алгоритма.

Все закончилось, когда однажды я пришла домой после прогулки. В коридоре стояли мама с папой. Их лица казались очень, очень встревоженными.

– Даша… ― мама окликнула меня робко, растерянно.

Сердце сжала тревога.

– Что-то случилось?

– Случилось несчастье…

Мама говорила медленно. Слова давались с трудом. Я не дышала. Хотела поторопить ее, но ком в горле мешал говорить. Я просто смотрела. Недоверчиво, с испугом.

– Твой друг… Антон…

Нет. Сердце упало, а потом яростно зашлось. Не он. Не с ним. С кем угодно, только не с ним. Все эти дни я не пускала в голову эту мысль, боролась с ней, как могла. Хотя врачи говорили, что надежды почти нет, но я не верила.

– …Умер тридцать минут назад.

Я покачала головой.

– Это неправда, мам. Я точно знаю. Он бы со мной так не поступил.

Он столько всего мне обещал, а он всегда выполняет обещания.

– У него была тяжелая рана, дочка. После такой нет шансов. Он умер.

– Умер, ― прошептала я. ― Но это невозможно. Как это ― умер? Он не может умереть. Никто из нас не может. Узнай. Узнай, пожалуйста, я уверена, что это ошибка. Что это кто-то другой. Мне надо самой позвонить в больницу. Надо узнать. Надо съездить.

Я заметалась по коридору, ища телефон. Меня колотило, я едва находила себе место, я задыхалась. Мне нужно было выплеснуть эмоции, хотелось просто бежать, бежать долго, пока не упаду без сил. Наконец я подлетела к входной двери, хотела выйти ― но куда? Куда ехать и как добираться без денег?

– Мне нужно к нему! ― выпалила я.

Папа схватил меня, и в его объятиях я забилась в истерике.

– Пусти! Ты не можешь меня не пустить! ― Я стала колотить его в грудь кулаками. ― Ты портишь все! Ты всегда все делаешь назло! Ты портишь мою жизнь, я ненавижу тебя!

– Он умер, дочка. Умер, ― только и ответил папа, прижимая меня к себе, а я все кричала:

– Ты врешь! Вы все мне врете! Мы не умеем умирать, мам, пап! Мы бессмертные. Как вы не поймете? Мы не умеем умирать!

Невозможно поверить в чью-то смерть, не видя ее. Для меня Тошка был жив.

Он обещал мне Америку. Он обещал. Он не мог.