III. Выход.
26. Хирург
Выступление дипломированного
хирурга Рэймонда Бойса
в Эдинбургском университете
перед студентами-старшекурсниками
медицинского факультета
Для человека, избравшего медицину своим призванием и единственной стезей, столкновение с необъяснимым клиническим явлением — самое прекрасное из всего, что может произойти. Или самое ужасное — в зависимости от обстоятельств. В случае с молодым эдинбуржцем Брайаном Кибби, которого мне довелось вести, приходится говорить, увы, о втором варианте.
Напомню факты. Брайан Кибби, несмотря на юный возраст, страдает от неизвестного заболевания, поразившего практически все его внутренние органы и в первую очередь — печень.
Здешней аудитории, думаю, не надо объяснять, как важен для человека этот орган. Нормально функционирующая печень выводит из крови без малого сто процентов болезнетворных бактерий и токсинов; печень же перегруженная и истощенная является коренной причиной бесчисленных заболеваний. Наука с достаточной степенью вероятности показала, что основные разновидности рака обусловлены, в конечном счете, неудовлетворительной работой печени. К тому же современный человек, ежедневно потребляя агрессивную химию с пищей и водой, дыша загрязненным воздухом, изнуряя организм алкоголем и сильнодействующими лекарствами, подвергает печень таким нагрузкам, на которые она изначально не рассчитана.
Мы знаем, что печень — единственный в своем роде орган, способный на полную регенерацию. Об этом было известно еще древним грекам: вспомним хотя бы миф о прикованном к скале Прометее, чью печень в течение дня клевал орел, однако за ночь она полностью отрастала, и наутро хищная птица вновь принималась за свои хирургические упражнения. Этот миф свидетельствует о том, что древние греки интуитивно догадывались об уникальной способности печени самовосстанавливаться, между тем как научный эксперимент по частичной ампутации печени, впервые подтвердивший теорию регенерации, был проведен Каналисом лишь в конце девятнадцатого века. С тех пор прошло более века, а мы так и не разобрались, каким образом запускается этот чудесный механизм.
В случае с Брайаном, однако, вопрос запуска регенерационных процессов является факультативным. Речь идет о запущенном циррозе, налицо хроническое рубцевание. Поражение печени приняло лавинообразный характер, несовместимый с жизнью больного, и единственным выходом является пересадка.
Столь плачевное состояние печени я наблюдал лишь у застарелых алкоголиков в особых клинических случаях, которым предшествовали десятилетия отчаянного пьянства. Но здесь мы имеем дело с человеком весьма юных лет, за всю жизнь не взявшим в рот ни капли спиртного! Признаюсь, поначалу я полностью разделял скептицизм коллег, полагая, что в очередной раз столкнулся со случаем тайного, тщательно скрываемого алкоголизма. Однако сейчас, пронаблюдав больного в стационарных условиях, я вынужден подтвердить: Брайан действительно не страдает тягой к алкоголю! В течение длительного времени он оставался безусловно трезвым, и тем не менее распад его печени продолжается с катастрофической быстротой, к искреннему и безутешному отчаянию родных.
Итак, алкоголизм был исключен из списка возможных причин. Оставалась еще вирусная инфекция, которая в западном обществе, как известно, является одной из ведущих причин поражения печени. Каждый из присутствующих знает, что вирусный гепатит особо губителен для клеток печени. Однако взятые у пациента анализы не показали наличия в крови вирусов, и предположение об инфекции тоже пришлось отмести.
Медицине также знаком такой класс заболеваний печени, как аутоиммунные расстройства, когда лейкоциты испытывают, образно говоря, «биологическое помешательство» и вместо того, чтобы сражаться с вредными бактериями, набрасываются на печень. Обследование Брайана на предмет подобного расстройства еще продолжается, но однозначных результатов пока нет.
Как это обычно бывает в тех областях познания, где наука оперирует недостаточной информацией, у медиков есть так называемая «корзина для бумаг», куда отправляются патологии с невыясненным анамнезом. Одной из таких патологий является криптогенный цирроз печени. К сожалению, медицина может лишь диагностировать его проявления и не в силах предложить какое-либо лечение.
Исследования показали, что организм Брайана время от времени, чаще всего ночью, испытывает сильнейший химический шок. Уровень различных токсинов в крови повышается скачкообразно, словно в результате инъекции. Следить за этими чудовищными приступами одновременно и жутко, и крайне увлекательно. Мы будем продолжать наблюдения и анализы; надеемся, что состояние больного нам это позволит.
Времени, однако, остается все меньше — хирургическое вмешательство неизбежно, и откладывать его нельзя. Брайану жизненно необходима пересадка. Как только найдется донор, мы сразу же проведем операцию.
Дело осложняется тем, что таинственный недуг поразил не только печень. Остается лишь гадать, сколько продержатся почки пациента. Возможно, и здесь понадобится пересадка. Мы уже начали поиск доноров, а также ведем подготовку к диализу.
В заключение следует отметить, что с момента госпитализации состояние Брайана несколько стабилизировалось — единственный луч света в этой темной и грустной истории. Будем надеяться, что это устойчивая тенденция.
27. Погружение
Впервые за время своей болезни Брайан испытывал настоящий страх — навязчивое, мучительное чувство. Приступы паники достигали такой силы, что казалось, душа вот-вот выскочит из трясущегося тела. Когда все только начиналось, ему было не до страха: все силы отнимала депрессия, да и мысли о Дэнни Скиннере, о его необъяснимой ненависти, не давали покоя. Теперь, оказавшись в одиночестве, Брайан Кибби впервые с ужасом задумался об ожидающей его участи. От этих мыслей волосы шевелились на затылке.
Кибби с тоской оглядывал соседей по палате. Они были не похожи на него — старые, испитые, безнадежные хроники. Их можно было разделить на две категории: либо болезненно тощие, нервные, похожие на гигантских насекомых, либо вялые и разбухшие, как желтушные киты. Как он попал в их компанию? Молодой здоровый парень, ведущий праведную жизнь, подающий надежды,— за что ему такое проклятие? Кибби томился и роптал.
Почему, почему? Старая ведьма была права: меня действительно сглазили! Но кто? Кому это надо?
Унылые мысли прервал доктор Бойс — энергично ворвавшись в палату, он принялся рассказывать о предстоящей операции. Брайан слушал с возрастающим отчаянием. Наконец чувства хлынули через край, и он бледной рукой вцепился хирургу в запястье.
— Почему, доктор?! Почему я?!
Рэймонд Бойс слегка коснулся руки Кибби — этого хватило, чтобы тот устыдился и разжал пальцы.
— Нужно быть сильным, Брайан. Подумай о матери, о сестре,— сказал он твердо, чувствуя легкое раздражение: больной окрестил его «доктором», тогда как по статусу старшего хирурга полагалось называть «мистер».
— Но как?! Как я могу быть сильным, доктор? Я же ни в чем не виноват! Мне всего двадцать один год, а жизнь уже кончилась! Я ведь еще девственник, доктор! И так перед женщинами робел, а теперь и вовсе…
Стряхнув брезгливую складку со щеки, хирург назидательно произнес:
— Нам не дано знать, что ожидает за поворотом. Не теряй надежды, Брайан, не сдавайся!
Как только Рэймонд Бойс ушел, Кибби начал жарко мечтать о Люси, представляя зеленое платье, сползающую с плеча бретельку…
К черту гребаного Элдэра Клинтона и Элдэра Эллена с их гребаной брошюрой! Я тут умираю, блин! Умираю! Так и не потрахался ни разу… Надо было той старой ведьме засадить… Но лучше, конечно, не ведьме… а кой-кому другому…
Воспаленное воображение с болезненной яркостью рисовало сладкие картины: они с Люси вдвоем на горной тропе. На ней зеленое платье, туфли на высоком каблуке; за спиной тяжелый рюкзак. Надрывается, бедняжка…
Затхлую тишину больничной палаты порвал надсадный хриплый кашель — поперхнулся один из хроников.
Заткнись, старая сука! Заткнись и подохни! Здесь только я и Люси, на горной тропинке…
…устала, бедная. Пот по лицу так и бежит. А сволочь Хетэрхил…
Нет.
К черту Хетэрхила!
— Иди в жопу, Ангус! Прогуляйся за пригорок, заводной походник!
Кибби небрежно шевельнул рукой, и Ангус Хетэрхил покорно растаял на горизонте, как побитый пес. Люси тихо стояла рядом, по ее лицу катился пот.
— Третий лишний, а?— ухмыльнулся Кибби.
— Послушай, Брайан…— начала Люси.
— Или что? Ребята говорят, ты одного за другим обслуживаешь, как на конвейере. Так я не против! Вот кину палку — и зови остальных. Хетэрхила, жирного Джеральда… Всех зови! Ты же этого хочешь, да? Чтобы мужики в очереди стояли?
Ее глаза расширились, красные губы набухли. Кибби твердой рукой смахнул с ее плеч зеленые бретельки, которые находчивая фантазия надела поверх лямок рюкзака, и рванул платье вниз. Лифчика на ней не оказалось, голые груди хлынули наружу. Он смял их, навалился и ловко дал Люси подножку. Тяжелый рюкзак сослужил добрую службу — Люси упала навзничь на сырую траву. Длинные ноги взметнулись вверх, очень кстати задрав подол. Трусиков на ней тоже не оказалось.
— С веселой песней, с рюкзачком…— декламировал Кибби, расстегивая ширинку.— И раз, и два, и три…
А-а-а-а-ахх… о-о-охххх…
Густая сперма брызнула в пижаму, просочилась на больничную простыню.
Ну и хер с ней!
28. Общество анонимных алкоголиков
Одышливый привратник славянской породы, едва переставляя ноги, показывает мне комнату. Я открываю дверь. Подозрения вспыхивают с новой силой: напрасная затея, в этой дыре я и двух дней не протяну без выпивки и наркотиков. Клетушка три на три метра. Затертый ковер, пропахший кислым пивом. Комод с расхлябанными ящиками. Тощий матрас поскрипывает на ржавых от мочи пружинах.
Ну что ж, этот гнусный крысятник — самый дешевый мотель, который удалось найти. Зато расположен на Шестой улице, недалеко от Маркет-стрит — практически в центре города. Правда, вокруг одни ночлежки да винные лавочки.
Я ложусь — и тут же засыпаю. Снится разная суетливая дрянь: погоня за ушедшим автобусом, поиски туалета на вокзале, попытки прочесть спортивный раздел в газетах, написанных на диком диалекте…
Наутро жизнь выглядит веселее. Я встаю ни свет ни заря — прочь из блошатника!— и отправляюсь бродить по улицам Сан-Франциско. Навстречу попадаются одни алкаши, наркоманы да городские кретины: жадно заглядывают в глаза, пытаются затащить в свои драмы, в болото дрянных проблем, сорвать отступного. Caelum non animum mutant qui trans mare. «Уезжая за море, меняем лишь небо, не душу». К черту парад уродов! Не хватало еще копаться в чужом дерьме! У самого проблем хватает.
Я направляюсь в район Мишн — позавтракать в какой-нибудь блинной. Прохожу по Кастро, затем по Хайт-Эшбэри, затем спускаюсь по Лоуэр-Хайт. Заглядываю в британский бар, чтобы спросить пирожков и чипсов, однако, вспомнив о нуждах Кибби, перемещаюсь в американскую столовую и беру диетическую курицу с салатом без соуса.
Зайдя в книжный магазин, я неожиданно натыкаюсь на редчайший сборник стихов Арнульфа Эверланна в переводе на английский. Я этих норвежцев, помнится, запоем читал. Вечера напролет просиживал с книжкой на коленях, прихлебывая виски, смакуя вязкие строки, налитые черной тоской,— а затем, хлопнув дверью, выходил в дождливую ночь, призывно мерцающую гнилушками ресторанных огней, чтобы жизнью поверить гармонию грустной поэзии. Однако здесь, в безжалостном свете калифорнийского солнца, я вижу их истинное лицо: бунтарские обиженные стихи, этакий искусственный фольклор в прогерманском духе постверсальской эпохи, типа «у нас все отобрали». Характерно, что бедняга Эверланн в конце концов попал в нацистский концлагерь. Здесь эта книжонка ничего не стоит, однако за океаном какой-нибудь депрессирующий соотечественник выложит за нее хорошие бабки. Ублюдочный продавец дерет с меня три доллара; посмотрим, сколько она потянет на аукционе «и-Бэй».
Воодушевленный удачей, я захожу в интернет-кафе под названием «Мышиная жопка». Кухня в заведении японская. Мой внутренний шотландец требует чего-нибудь жаренного в кляре, чтобы хрустела корочка, однако я заказываю богатое белком сашими. У безмятежной официантки черные волосы до плеч, очки в тонкой оправе, гибкое стройное тело. Большинство мужчин предпочитает пышные груди и зады — и тут они правы, конечно,— но мне важно, чтобы у девушки была должная осанка. Прямая спинка, как у боксера-новичка. Каково это — спать с японкой? Я улыбаюсь официантке. Ее лицо как картинка: невыразимо прекрасно и абсолютно неподвижно.
Я проверяю почту, сплошной спам. Хм-м… И тут до меня доходит, что я совсем недавно покинул Эдинбург. А кажется, будто годы прошли. Да еще и часовые пояса перемешались. Я открываю поисковик, набираю «Общества анонимных алкоголиков». В Сан-Франциско их сотни! По всему городу разбросаны. Наугад выбираю одно, недалеко от яхт-клуба — там вроде район поприличнее,— и направляюсь туда. Слушать исповеди спившейся швали мне просто невмоготу. Этого добра и дома хватает.
От хаотических блужданий хоть какая-то польза — я начинаю чувствовать атмосферу города, понимать его людей. Жители Сан-Франциско, похоже, делятся на три категории. Первая — это богатые. Белые, стройные и подтянутые, со своими диетами, личными тренерами и кучей свободного времени. Вторая — бедные, преимущественно негры или латино,— наоборот, тучные как на подбор, ибо вынуждены питаться высококалорийной жирной пакостью в дешевом общепите. Третья — бомжи. Тут преобладает черный цвет, латинские и белые вкрапления крайне редки. Эти снова худы, поскольку не могут себе позволить даже той жирной дряни, которую жрут бедные.
Собрание анонимных алкоголиков проходит в муниципальном здании странного вида: похоже на библиотеку, только без книг. Очевидно, некая общественная организация. Окружающие дома более современны, хотя ухожены едва ли лучше. Я прохожу по гулкому коридору. Пол бетонный, что нехарактерно для здешних сооружений (из-за частых землетрясений весь Сан-Франциско построен из дерева). Вдоль стен кадки с фикусами. Распахиваю двойные двери и оказываюсь в зале, отделанном дубовыми панелями,— полно людей, стулья полукругом. Стоящий в центре черноглазый небритый парень, с виду араб, указывает на пару пустых стульев. Остальные никак не реагируют на мое появление.
Публика большей частью зажиточная, молодая и белая — что-то вроде менеджеров среднего звена. Чернявый ведущий на их фоне выглядит категорическим инородцем.
Я присаживаюсь на свободный стул. Слева от меня дядька в чопорном костюме, справа — девчонка, примерно ровесница. На ней красно-белая футболка на голое тело, без лифчика. На груди надпись «ОЖИВИСЬ». Огромный нос выезжает из густейшей копны черно-кудрявых волос. Должно быть, гречанка. Или латина. А мужик в пиджаке — обычный корпоративный сноб: короткая стрижка, очки, начищенные туфли. Вряд ли между нами возможен осмысленный диалог.
Люди по очереди встают и выплескивают однообразные нудные жалобы на злую судьбу. Я слушаю невнимательно: уши как ватой забиты. Хотя сидящую рядом девчонку слышно отлично — она то и дело возмущенно шепчет «пс-с, туфта!» или «ага, блин!». Меня, родившегося и выросшего в Лите, в семье радикальной поклонницы панк-рока, такое поведение приятно удивляет. Во время перерыва девчонка держится особняком; я подхожу и говорю с улыбкой:
— Не похоже, что тебе здесь нравится.
Она пожимает плечами, подносит к губам стаканчик кофе.
— Дешевле, чем реабилитационный центр. А суть та же. Правда, приходится выслушивать всю эту фундаменталистскую байду.
— В смысле?
— Ну, пафос этот религиозный. Клятвы с огнем в глазах: сухая завязка на всю жизнь!.. Допустим, было время, я подсела на бухло. Ну и что? Это ведь не значит, что я никогда ни капли в рот не возьму! Мне главное из залета выйти. А потом, когда пойдет нормальная жизнь,— почему бы не выпить в меру, если хочется? Я что, помру от одной бутылки пива?
— Угу, вот так и спиваются.
— Пс-с, чушь собачья!— У нее угловатое лицо, не лишенное привлекательности. Мне нравятся ее зеленые глаза и строго поджатые губы.— Ты что, действительно хочешь, чтобы твоей жизнью Иисус управлял?
Я представляю себе Кибби висящим на кресте. И тут же вспоминаю порнуху «Второе искушение Христа» — наверное, потому, что девчонка напоминает подружку Марии Магдалины из веселой сцены на троих. Я хихикаю, затем беру себя в руки и серьезно отвечаю:
— Я не хочу, чтобы ею управлял стакан.
— Ну-ну. Смотри, чтобы тебе в нагрузку Иисуса не впарили. Это у них популярный приемчик: одну зависимость меняют на другую.
В том видео, помнится, случилось как раз наоборот: впарили бедняге Иисусу. Толстым гвоздем для распятия — прямо в очко. Ничего себе приемчик!
— Ну, со мной такого не случится.
— Держи ухо востро,— предостерегает она, озираясь по сторонам.
Между прочим, в этом городе мне не помешал бы друг. А еще лучше подруга. К тому же непьющая. Идеальный набор!
— Кстати, о зависимостях,— говорю я, потряхивая бумажным стаканчиком.— Кофе у них как из унитаза. Как насчет чашечки нормального кофе? Где-нибудь поблизости, когда закончится это шоу?
Она поднимает брови, пристально смотрит в глаза.
— Ты меня снимаешь, что ли?
— Расслабься, я из Шотландии. У нас все проще: представители противоположных полов могут запросто выпить кофе без всякой задней мысли.
Она секунду обдумывает это вранье, затем соглашается:
— Ну ладно, можно и кофе.
От ее улыбки у меня приятно ухает под ложечкой: классная девчонка!
— А у тебя забавный акцент,— замечает она.— Я вот никогда не была в Шотландии…
— Замечательная страна! Приезжай, не, пожалеешь.— Я подбавляю в голос патриотического звона.
Перерыв заканчивается.
— Меня Дэнни зовут, кстати,— сообщаю я, усаживаясь на место.
— А меня Дороти.
Начинается второе отделение. Те же постылые, занудные истории. Но нам с Дороти уже весело: мы то и дело обмениваемся гримасами, когда из зала раздается особо убогая реплика. Я вообще плохо понимаю, что происходит вокруг… И вдруг — хлоп!— в ухе у меня что-то щелкает, и по щеке бежит теплая струйка. Кровь?! Я судорожно щупаю рукой — липко и вязко. Сердце скачет в панике: все, допрыгался, размягчение мозга!.. Но оказывается, это всего-навсего ушная сера. Пробка вытекла. Я украдкой вытираю палец о сиденье и удаляюсь в туалет. Тщательно мою ухо и щеку, чтобы избавиться от запаха серы. Заодно и отливаю. По цвету и консистенций моча напоминает вытекшую из уха дрянь.
Расплав урановых стержней.
Я возвращаюсь в зал, на душе неспокойно. По крайней мере слух восстановился. Собрание заканчивается очищающей молитвой. Мы с Дороти выходим вместе.
— У тебя есть машина?— спрашивает она.
— Я только вчера прилетел. Остановился в паршивом мотеле на Шестой улице,— сообщаю я неосмотрительно.
— О боже! Действительно, паршивее некуда… Вот моя тачка.— Она прикуривает и указывает на припаркованный через дорогу новенький белый автомобиль с откидным верхом.— Давай уже смотаемся из этого района.
Мы забираемся в машину, и моя подруга дает по газам — ее нос торчит гордым клювом из-под растрепанных кудряшек.
Я провожаю взглядом череду баров на Шестнадцатой улице: соблазнительные вывески, призывно открытые двери. Слава богу, моя спутница тоже в завязке.
— Парковка в этом городе хуже смерти,— цедит она сквозь зубы, выкручивая руль и занимая освободившееся местечко. Никогда еще не видел, чтобы женщина так лихо сдавала назад.
Тротуар перегородила толпа социалистов, митингующих против войны в Ираке. Я и не догадывался, что в Америке тоже есть бунтари.
— Вся правда об оси зла!— скандирует щуплая девчушка.— Кеннеди начал Вьетнамом!
Ее напарник пихает мне в руку листовку.
— Буш кончил Ираком!— продолжает девчушка.
— Что вы говорите!— Я укоризненно качаю головой.— Вот педик бесстыжий! А еще президент.
У митингующих вытягиваются лица. Дороти морщится и увлекает меня прочь.
— Ты совсем одурел! У нас так нельзя…
— А что я такого сказал? Сан-Франциско — либеральный город. Тут должны ценить добрый каламбур. Тем более что Буш и правда похож…
— Да нет же!— перебивает она.— Ты сказал слово на «пэ».
Ах вон оно что! Свобода по-американски. Пистолеты, значит, покупать можно, а слова на «пэ» — фигушки! Ладно, в чужой монастырь… И вообще для первого дня достаточно конфузов. Буду держать язык за зубами.
Мы заходим в кофейню. Полумрак, паркетные полы, вокруг низеньких столиков мягкие кресла. Декадентская атмосфера.
— Уютное местечко,— комментирую я.
— Да, мы с Гевином… это мой бывший… в общем, часто сюда ходили.
Я задницей чую, что меня пробуют на роль аварийного парашюта. Ну что ж, мне и самому парашют не помешает. Правда, после Кей была Шеннон — слегка смягчила падение. Да и я ей, надеюсь, тоже.
Украдкой разглядывая Дороти, я удивляюсь сам себе: надо же, сижу пью кофе с девушкой. И не на работе, а просто так! В Эдинбурге такое просто немыслимо. По крайней мере не в первый день. У кофе головокружительный аромат и терпкий, приятный вкус.
Ближе к вечеру, проголодавшись, мы заходим в мексиканский ресторан на улице Валенсии, под названием «Пуэрто аллегре». Зал набит под завязку, кухня выше всяких похвал. Дороти рассказывает, что ее фамилия Камински и что по отцу она полька, а по матери латина. Гватемальская кровь.
— А ты?— интересуется она.
— Кондовый шотландец, насколько я знаю. Если и есть какая примесь, то британская или ирландская, никакой экзотики. И вообще мы в Шотландии родословными не увлекаемся. По крайней мере своими. Эмигранты — другое дело, их мы строим по полной программе.
Я вновь думаю о Кибби: таких, как он, мы тоже гнобим, потому что они на нас не похожи. Особенно изгаляются обиженные жизнью алкаши-неудачники… Но фишка в том, что у нас есть потенциал. Мы способны на большее.
Блин, до чего странно! Болтаю с девчонкой — и ни выпивки, ни наркотиков, чтобы растормозиться. Мы сидим рядом, отодвинув столик… Трезвость. Давно забытое чувство. Сколько я держусь? Сколько дней без дурманной молнии опьянения, пронзающей от затылка до кишок?
— Что-то ты притих,— замечает Дороти.
— Ты тоже.
— Давай так: сначала я скажу, о чем думаю, а потом ты.
— О’кей,— говорю я, уже догадываясь, куда она клонит.— Я думаю, что, будь мы сейчас в баре, да еще после пары кружек, я бы тебя поцеловал.
— Нежности,— мурлычет она, придвигаясь поближе.
Мне особого приглашения не надо: подаюсь вперед, наши губы встречаются. Вот как все просто, оказывается! А ведь до сих пор я был убежден, что без шести-семи стопок «Баккарди» до этой отметки не донырнуть. Столько времени псу под хвост… Когда мы всплываем, чтобы подышать, спрашиваю:
— Ну а ты о чем думала?
Дороти смотрит с хитрым прищуром.
— О том, что у тебя губы классные.
Потом мы проезжаем по мосту «Золотые Ворота» и попадаем в район Сосалито. Останавливаемся на придорожной стоянке, любуемся закатом. Приятное погружение продолжается — я почти уже добираюсь до сокровенных глубин, тем более что лифчик отсутствует, а стоянка уединенная. Однако торопиться некуда. Не убежит. Истинный джентльмен не стремится засадить на первом же свидании. Разве что второго не предвидится. В Америке, думаю, те же понятия. Да и во всем мире.
Наконец Дороти отвозит меня в мотель — и тут я понимаю, что джентльмену в этот раз подфартило. Двое доходяг подбегают к машине и начинают стучать в окно, а следом подтягивается беззубая красавица с разбухшими ногами, толкая набитую скарбом тележку.
— О боже,— восклицает Дороти,— ну и местечко! Я тебя тут не оставлю.
— Да ладно, завтра что-нибудь поприличнее найду. Я же только что с самолета: не огляделся, въехал в первую попавшуюся дыру. Одну ночь как-нибудь переживу.
— Нет уж, дудки!— Дороти вставляет передачу и жмет на газ.
Машина закладывает вираж; доходяга вдогонку кричит что-то о Вьетнаме и о белых стервах за рулем. Дороти энергично показывает ему средний палец.
— Мудак, блин. Можно подумать, это я его на войну послала.
Мы скоро подъезжаем к ее квартире в Хайт-Эшбури. Вид здания наводит на мысли о районе, где родилась подружка матери Трина: шведский поселок в Пилтоне. Те же дощатые стены, тот же серый цвет. Впрочем, в солнечной Калифорнии это смотрится много лучше, чем в гребаном Пилтоне. Слава богу, один из наших правительственных кретинов наконец додумался, что огульно красить всю Шотландию в серый цвет — не самое лучшее средство для повышения национального духа, и теперь родные стены и заборы пестрят отрадным разноцветьем.
Квартирка у Дороти очень даже ничего: потолки высокие, краски яркие и свежие. Это если судить по спальне, которая обставлена, кстати, внушительными мебелями резного дерева. Остальных комнат разглядеть не удается, потому что Дороти затаскивает меня прямиком в кровать и трахает так, что глаза вылезают из орбит.
Обычно после доброго перепихона я вырубаюсь: не люблю постсексуальных интервью. Но в этот раз, то ли из-за временной разницы, то ли из-за острой мексиканской курятины в желудке, то ли просто от нервов, уснуть не удается. Лежу, разглядывая мирно посапывающую подружку, и думаю: ай да Скиннер, ай да сукин сын, уроженец Лита, старший инспектор эдинбургской управы!
За окном шелестит улица Апер-Хайт, вдали играют огни Кастро и Твин-Пикс. Я встаю, включаю телевизор — программ у них до черта и все до одной редкое дерьмо. Накатывает сонливость. Я возвращаюсь в кровать, под теплый бочок Дороти. Она сонно бормочет, я отвечаю поцелуем — и ее тело лениво обвивается вокруг моего. Я чувствую, что теперь ей хочется все делать медленно. Ну что ж, мы и не торопимся.
Утром мы завтракаем, и Дороти убегает на работу. У нее свой бизнес в центре города, фирмочка по разработке софта под названием «Вебсайты для всех». Я уже решил, что Дороти мне нравится. Особенно приятна ее чисто американская самоуверенность в восприятии окружающего мира — без британского чопорно-унылого снобизма, но и без сопливой мягкости. Позиция агрессивная, но разборчивая. В Англии все не так. Стоит англичанам дорваться до власти — и они тут же начинают сладострастно унижать всех, кто ниже рангом. Такова наша природа. Если победим, то обязательно поглумимся над проигравшим, а между тем скромность…
А, черт!
Над бедным Кибби, наверное, уже хирурги глумятся. Прикинув временную разницу, я выхожу и покупаю телефонную карту — звонить с домашнего Дороти как-то неудобно. Пока набираю номер, палец чуть не отваливается: цифр до хренища! Наконец эдинбургский офис отзывается, и мне дают Шеннон.
— Привет, подружка.
— О, Дэнни! Ну, как Калифорния?
— Отлично. Весело провожу время. Слушай, что там Брайан? Есть новости?
— Насколько я знаю, у него как раз сейчас операция.
И тут мою спину вспарывает нестерпимая боль. Голова кружится, желудок слипается в комок. Трубка чуть не выскальзывает из вспотевшей руки.
— Шэн, у меня… минуты кончаются. Я е-мейл пошлю… Ага, счастливо…
Я оседаю на асфальт. Повисшая телефонная трубка озабоченно прощается с пустотой. Моя голова безвольно повисает, тело наливается свинцом. Хочу позвать на помощь, но выходит лишь хриплый стон. Сощурив глаза, не в силах пошевелиться, я лежу под телефоном, облитый веселым калифорнийским солнышком, и сражаюсь за каждый вздох. А потом веки опускаются, и наступает…
Почему так холодно? Я весь дрожу, чертов халат ни фига не греет. Каталка бодро дребезжит — меня везут в операционный предбанник. А вот и анестезиолог — просит, чтобы я сосчитал от десяти до одного. А что толку? Все равно его наркоз не действует! Я на взводе, несмотря на успокоительную дрянь, которой меня накачали. И хирург… разве это он? Разве это доктор Бойс — в углу, в маске? Это кто-то другой!
— Доктор…
— Все хорошо, успокойся. Просто считай: десять, девять… Восемь.
Семь.
Шесть.
Пять…
Я бреду через парк, приближаюсь к своему дому. Вот уже крыльцо. На углу стоит Анжела Хендерсон, в глазах у нее блестят слезы.
— Я думала, мы с тобой друзья,— говорит она звенящим голосом.
Ты дурная девчонка, скверная девчонка! Я с такими не вожусь…
Хотя иногда она кажется хорошей.
Анжела всхлипывает, поворачивается и уходит, понурив голову. На ней синий свитер, клетчатая юбка и ажурные колготки. Я пытаюсь ее догнать — но сзади окликают. Я спотыкаюсь и падаю.
— ТЫ НИЧТОЖЕСТВО, КИББИ. Я ничтожество…
Я ничто…
Я ничто…
Я со свистом проваливаюсь в ничто… Где я? Это не мой дом. Это ничто. Я все падаю, падаю…
…воздух сгущается, превращается в жидкость, потом в липкий сироп. Падение останавливается. Подо мной стеклянная плоскость. Нет, упругая мембрана: прогибается, рвется — я проваливаюсь и вновь лечу, набирая скорость. Пытаюсь закрыть глаза. Бесполезно. Люди и предметы проносятся мимо, сливаются в полосы. Сейчас упаду и разобьюсь, только осколки брызнут…
…сгруппироваться в комок перед страшным ударом. Однако полет замедляется…
Кружится голова. И весь мир — снаружи и внутри — тошнотворно кружится.
Я умер. Я точно умер.
Отсюда не возвращаются, слишком далеко.
Слишком глубоко.
Хочу домой.
Глухо гудят голоса. Сперва я думаю, что это бесхозные мысли… нет, интонации чужие. Посторонние. Не хочу, не надо! Отвезите меня домой! К маме, к сестре. К отцу… Хочу, чтобы стало как раньше…
Это отец!
С виду, конечно, не похож, потому что у него нет вида. Но это точно он. Говорит гулким голосом: «Держись, сынок! Все будет в порядке. Держись! Ты нужен матери и сестренке».
Хорошо, буду держаться. Буду держаться.
Это был один из трех городских крематориев: внушительная структура с часовней, мемориальным парком и небольшим кладбищем. Ослепительное солнце внезапно нырнуло в тучу, и Беверли Скиннер почувствовала озноб. Подняв голову, она прикинула курс солнечного диска сквозь серую вату: скоро ли покажется?
Букетик цветов опустился на скромное надгробие. Сколько раз уже Беверли сюда приходила — всегда украдкой, в одиночестве,— а слезы неудержимо бежали по щекам, как тогда, на похоронах… Нечестно, все это нечестно! Она ведь была глупой девчонкой, ничего не понимала, а он — красавец, герой… Ужасная история. Надо было его простить. Все сложилось бы иначе. Стольким людям не пришлось бы страдать! Если бы она не связалась с подонком…
Нет.
Поздно, ничего не изменишь. Могильный камень никуда не денется.
ДОНАЛЬД ДЖЕФРИ АЛЕКСАНДЕР
12 ИЮЛЯ 1962 — 25 ДЕКАБРЯ 1981
Беверли опять посмотрела вверх, на тучку. Теперь она думала о сыне. Где бы ни скитался ее Дэнни, она молилась, чтобы он был здоров — и чтобы простил свою мать. Облачная кисея начала расползаться, но с севера уже натягивало новую, более серьезную грозу.
Я вижу, как над вершиной горы Потреро собирается гроза. Похоже, у них там будет нешуточный ливень. А над нами благодать, ни облачка. Вот что значит микроклимат! Обожаю солнечный свет — живой, энергичный, всезаполняющий. Его лучи, словно длинные пальцы кукловода, оживляют каждую судьбу, каждую городскую драму. Правда, зритель из меня плохой — с моим-то совиным расписанием.
Пауль постоянно ноет, что я слишком много работаю. Не может понять, что это значит — быть шеф-поваром. Пахать, когда другие отдыхают.
И вот он уходит, уходит… А у меня уже готова книга.
Любовник или книга? Жизнь или карьера?
Люди живут, не задумываясь об этих развилках; кажется, что выбор можно отложить на потом. Но наступает момент, когда откладывать больше нельзя. И ты вдруг понимаешь, что выбор давно сделан, а ты даже не заметил.
Кухню теперь придется оставить на Льюиса — но не для того, чтобы поехать с Паулем! Все гораздо проще: книгу необходимо рекламировать. Пиарить великолепного Грега Томлина… Разве этого я хотел? Мелькать в телевизоре, на газетных страницах, на обложках? Единственное, что я люблю,— это готовить. А приходится заниматься самопродажей. Хотя вроде бы кто мне мешал? Можно и кухню держать, кулинарить людям на радость…
Спрос — вот главный наркотик. Когда на тебя появляется спрос, в голове что-то щелкает. И превращаешься в раба, готового на что угодно, лишь бы оставаться в потребительской струе.
Но беса не обманешь: чем шире улыбка и холоднее сердце, тем страшнее упадок и запущенность в доме.
Я лежу на мягкой постели. На постели из моих собственных костей, которые, похоже, расплавились и пропитали матрас. Тело обнажено, лишь пах прикрыт тряпицей. Надо мной стоит Кей — в моей любимой серой вельветовой мини-юбке. А кроме юбки — ничего. Кей задирает подол и показывает гладко выбритый лобок, как у порнозвезды.
— Ты же никогда… не брила,— хриплю я.— Сколько я ни просил…
Она прикладывает палец к губам:
— Тс-с… Это секрет.
Она склоняется низко — крепкие грудки нависают над лицом, черные волосы струятся водопадом… Пахнет свежестью и солнцем…
Я слышу шум и приоткрываю глаза. Ослепительный свет. Я лежу на тротуаре рядом с телефоном, как последняя пьянь. С трудом поднимаюсь на четвереньки. То ли усталость виновата, то ли жара. То ли алкогольная ломка наконец наступила. А может, все вместе. Может, Кибби-громоотвод на таком диком расстоянии неэффективен, и приходится за все платить самому.
Несмотря на одуряющий зной, я дрожу от озноба. Встаю, ковыляю к дороге, ловлю такси. Возвращаюсь в квартиру Дороти. Остаток дня провожу на диване, лениво листая «Хроники Сан-Франциско» и наугад тыкая пульт — из шестисот с гаком программ можно худо-бедно смотреть только шоу «Займемся ремонтом» на канале «Би-би-эс Америка 163». Дороти, к счастью, возвращается не поздно — и без передышки закрывается в кабинете, на ходу виновато бросив:
— Извини, милый, надо кое-что доделать.
Ну вот, я уже превращаюсь в привычный предмет обстановки.
— Не вопрос, малыш!— Я подмигиваю, борясь с головокружением.
Свежий воздух не помешает. Выхожу на крыльцо, дышу полной грудью. Может, уровень сахара понижен? Вернувшись в квартиру, я наливаю себе апельсинового сока, делаю кофе, намазываю бублик арахисовым маслом. Подумав, снимаю излишки ножом: жирная штука, бедному Кибби это сейчас ни к чему. Как, впрочем, и кофеин. Я отношу кофе Дороти.
— О, спасибо, милый!— радуется она, не отрываясь от экрана.— Для меня это как солярка для трактора.
Что ж, намек понятен. Я тихонько разворачиваюсь и возвращаюсь к своим бубликам. Из головы не идет Брайан Кибби. Даже океан не помеха — его судьба по-прежнему в моих руках. Или нет? Может, сила заклятия обратно пропорциональна расстоянию? Может, он вообще вышел из радиуса действия? Живет сам по себе, никак со мной не связан, и переживать о нем не обязательно. Может, мое будущее здесь, с Дороти Камински?
Я сижу за мраморным столиком, шелестя газетой, надеясь, что вялое тело нальется наконец утраченной силой. В разделе «Книжное обозрение» карикатура — я смотрю и не верю своим глазам! Дядька в поварском колпаке, с черным чубом. Густые брови, острый подбородок, злодейские усики а-ля Дик Дастардли…
Да это же…
Чтоб я провалился!
От вялости не остается и следа. Даже не успев прочесть заголовок, я уже знаю: это Грег Томлин! Статья посвящена его новой книге — обстоятельная, на весь разворот. Мерзавец наверняка мой папаша! Иначе и быть не может. В конце приписка: завтра вечером, там-то и там-то, автор встречается с читателями. Ну что ж, вот и встретимся.
29. Авеню Ван-несс
Книжный магазин разместился в Г-образном крыле супермаркета на знаменитой авеню Ван-несс. Это широкая рычащая магистраль, на которую центр города нанизан, как мотылек на булавку. Давеча я решился рассказать Дороти о моей поисковой миссии и о подозрениях насчет Грега Томлина. Она выслушала с энтузиазмом и даже вспомнила, что однажды обедала в его ресторане. С собой я ее не взял, невзирая на просьбы. Первое рандеву должно состояться с глазу на глаз.
Перед моим уходом мы от души порезвились. Сперва я долго вылизывал ее пипку: ласкал влагалище языком, прикусывал клитор, дразнил и так, и этак — она сжимала бедра вокруг моего лица, цеплялась руками за затылок…
— Ах, мучитель…
— Мммпфффф,— рассудительно отвечал я, продолжая раз за разом доводить ее до исступления, смакуя ее оргазмы, как нанизанные на нитку ягоды.
Затем я вошел в нее и начал яростно трахать. Мы кончили одновременно — миг ослепительного наслаждения растянулся на века… Потом мы лежали, обессилев, на мокрой от пота простыне. Дороти словно опьянела. Когда я уходил, она неразборчиво бормотала в полутьме, еле ворочая языком. Верно говорят: трезвый любовник не в пример лучше хмельного. Дело не только в жизненной энергии. Для мужчины, сказавшего «нет» спиртному и наркотикам, хороший секс — единственная радость, которую он, ясное дело, старается растянуть, и обалдевшая партнерша, как следствие, испытывает множественный оргазм, умиленно думая: вот это жеребец!
Я и сам, признаться, слегка не в себе. Иду, покачиваясь, между рядами терпеливых читателей и усаживаюсь на свободный стул. Публика собралась пожилая, солидная, человек пятьдесят, среди них две или три скучающие домохозяйки. Я листаю свежекупленную книгу Томлина с нарастающим беспокойством: чуть не из каждого абзаца торчит гомосексуальный вопрос.
Наконец появляется автор. Под жидкие аплодисменты он усаживается в большое кожаное кресло, а напротив в точно такое же кресло садится его спутник, отрекомендовавшийся как директор книжного магазина. Я жадно разглядываю Грега Томлина — и чувствую горькое разочарование. Мало того что гомик, так еще и коротышка! При таком смешном росте мерзавец просто не может быть моим отцом! Злосчастную карикатуру, видимо, рисовали не с оригинала, а с обложечной фотографии, сделанной еще при царе Горохе. У Грега Томлина наших дней чуб отнюдь не черный и густой, а седой и жидкий. Его розовая рожа пестрит лопнувшими сосудиками, что говорит об излишней нервозности и повышенном давлении либо о склонности к возлияниям. Ничего общего с моим воображаемым калифорнийским отцом — поджарым, рослым и загорелым.
После занудного выступления директора магазина Томлин подходит к пюпитру и зачитывает отрывок из книги. Начинает он неуверенно, через пень-колоду, однако скоро находит нужную струю и в целом выступает весьма неплохо, на радость поклонникам. Правда, к концу я уже зеваю: на мой вкус, отрывок длинноват. Закончив чтение, Томлин начинает отвечать на вопросы — и тут же превращается в типичного гея-интеллигента — махрового, самовлюбленного, язвительно-остроумного, съевшего зубы на Оскаре Уайльде.
В его книге мало кулинарии. По сути, это мемуары с постельным душком, облагороженная версия сальных британских таблоидов типа «Члены моей юности», от души приправленная умными словами. Меня, понятное дело, интересуют в основном места, посвященные таверне «Архангел».
…восхитительный грот хаоса, сплетен и скандалов, который сразу сделался — и остается поныне — моим духовным домом. В его стенах я научился готовить; более того, познал бездонное безумие плотских утех, совокупляясь без разбора с официантами и поварами всех мыслимых и немыслимых возрастов, полов и цветов кожи.
Что ж, девчонка с зелеными волосами, балдеющая от панк-рока, вполне могла попасть под раздачу. Но сходятся ли даты, вот вопрос! Где, а главное — на ком находился Грег Томлин в воскресенье двадцатого января 1980 года, за девять месяцев до появления на свет Дэниэла Джозефа Скиннера?
Несмотря на провокационный характер книги, вопросы не отличаются дерзостью: главным образом читателей интересуют рецепты того или иного блюда, а на биографию автора им наплевать. Томлина этот факт, по-видимому, раздражает. Чего же он хотел? Повар — это всего-навсего повар. Он может что угодно о себе возомнить, но, по сути, от него ждут лишь одного: чтобы приготовил пожрать. Людей интересуют не альковные секреты, а кулинарные. Я не в счет, это исключение.
Вопросы скоро заканчиваются. Томлину надо впаривать продукт, тут каждая минута на счету — как-никак сорок баксов за книжечку.
Я пристраиваюсь в очередь и получаю заветный автограф. Вблизи Томлин выглядит еще гаже — потрепанный, дряблый, плюгавый. Только глаза сияют живым огнем. На пальце у него золотой перстень с инициалами Г.Т.
— Кому подписывать?— спрашивает он с растяжечкой, словно сменивший ориентацию мэр Куимби из «Симпсонов».
— Просто Дэнни.
— Ух ты, шотландский акцент! Из Эдинбурга?
Надо же, старый педик запал на мой акцент!.. Мы обмениваемся парой слов и, переждав обязательный финал с бесконечными прощаниями и рукопожатиями, отправляемся вдвоем выпить. По пути он извиняется и отходит побеседовать с устроителем встречи. Я праздно разглядываю корешки книг, листаю биографию Джеки Чана. Наконец он возвращается.
— Ну что, готов?
Я киваю и следую в кильватере к выходу. Педрила-директор из второго кресла машет нам рукой; ему подражает стоящий рядом ассистент, суетливое существо с ухватками книжного хоря,— оба корчат такие рожи, будто я у них невесту увел. Томлин машет в ответ. На лице его фальшивая улыбка.
— Подобострастная мразь, каких мало,— цедит он сквозь зубы.
Мы спускаемся по авеню Ваннесс. У меня голова идет кругом, а душа вразнос: я и верю, и не верю, что этот коротышка действительно мой отец.
Смерть уже давно вокруг меня круги нарезает. Еще чуть-чуть, и стану как Марайа Ормонд и ее подружки-готки из параллельного класса, которых мы так яростно презирали в школе. Девчонки одевались в черное, читали Сильвию Плат, слушали Ника Кейва. Они были моими врагами. Интересно, как у них сложилась жизнь? Была ли это пустая подростковая игра? Или они уже тогда понимали вещи, о которых я только начинаю догадываться? Симфония смерти, обаяние тлена… Может, в детстве потеряли кого-нибудь из близких, и это раскрыло им глаза. Надо было к ним присмотреться…
Марайю я, впрочем, помню довольно хорошо — нездешнюю красоту ее светозарных глаз, божественное равнодушие к насмешкам… При мыслях о ней прихожу в необъяснимое волнение: кишки сплетаются в кулак, позвоночник гудит. Хочется бежать, найти ее, просить прощения. Сказать, что теперь я наконец-то поняла… А она, наверное, только рассмеется мне в лицо. И будет права.
Два санитара стоят у служебного входа, покуривают. Толстый и тонкий. Старый и молодой. Заметив меня, начинают дежурно лыбиться, но моя печаль, видно, передается по воздуху, как радиоволна: их лица оседают, глаза гаснут… Скорбь не любит одиночества. Что ж, значит, мой умирающий братец — самая подходящая компания.
Я навещала его вчера. Видела злые трубочки, впившиеся в вены. Видела жуткий дыхательный шланг, похожий на паразита, застрявшего на выходе. Подумала, что Брайан уже никогда не проснется.
Мои каблуки бесцеремонно цокают по полу; в больничном коридоре могильная тишина. Войдя в палату, я тут же понимаю — к огромному облегчению,— что брат не просто жив, но даже пошел на поправку. Когти смерти, похоже, разжались. Осторожно подхожу к изголовью… да у него же глаза открыты! Сперва я не верю, мотаю головой. А он глядит прямо на меня — и выражение чуть ли не хитрое, как у заговорщика. Трубки по-прежнему торчат из него, и рот закрыт маской, однако он подмигивает — и в глазах блестит живая веселая сила, какой я уже давно не видела.
Я нащупываю под одеялом его руку, крепко стискиваю. Он отвечает! Ура! Может, я цепляюсь за соломинку, но у человека при смерти не бывает такого пожатия! Мои губы неудержимо разъезжаются в улыбке, по щекам бегут слезы. Я их не замечаю. Прочистив горло, я говорю:
— Здравствуй, братишка.
30. Гомики
Вы не подумайте, я ничего против них не имею. Даже любопытно наблюдать, как два мужика целуются взасос, ласкают друг друга, все такое… Не в сексуальном смысле, конечно, а в эстетическом: гомики всегда за собой следят, опрятные, мускулистые.
Мой Дэнни тоже ничего, тощенький, но крепенький. Наверное, ходит в спортзал. И за зубами следит. И вообще чистоплотный. И в постели не новичок, это точно. И руками, и языком…
— Где ж ты так навострился, солнце?
— В Лите,— говорит.— У нас там все мастера. Наш девиз: выносливость.
— Правильный девиз,— соглашаюсь я.
Ах, какой он сладкий! Правда, со своим отцом что-то мудрит, по-моему. Откуда такие страсти? Я своего тоже, считай, не знала, хотя жили в одном доме. Я в школу, он на работу; он домой, я уже сплю. Он и по выходным ишачил. Ушел от нас, когда мне было восемь лет. Козел! Звонит иногда, если приезжает в город. Водит меня в ресторан. Пытается по крайней мере. Я-то за себя сама плачу. Ему, конечно, не нравится, но мне насрать. Говорим про служебные дела, про его новую семью, про кухню и всякие блюда… Вот Дэнни не знает своего отца — и что с того? Может, оно и к лучшему. Там, бывает, и знать-то нечего.
Мы сидим в ресторане этого педика, Грега Томлина, который якобы его отец. Или не отец, сам черт не разберется. А уж педик он такой, что мама не горюй. Классический. Хотя в наши дни это ничего не значит. Мой бывший дружок Гевин — вообще цирк. Сначала был педиком, потом переквалифицировался в гетеросексуалы, потом опять ступил на путь анала… Поэтому, наверное, я сужу предвзято.
Они говорят о ресторане или баре, где в конце семидесятых мать Дэнни работала официанткой. А Дэнни родился в восьмидесятом, на пару лет позже меня. Даты вроде совпадают. Однако чертов Томлин, вместо того чтобы внятно ответить на главный бразильско-сериальный вопрос: «Трахал ли ты кого-нибудь — не в жопу, а по-человечески — в воскресенье 20 января 1980 года в столице Шотландии, городе Эдинбурге?», упоенно поливает грязью всех, кто с ним в то время работал.
Меня это уже начинает доставать. От Томлина за милю разит эгоизмом. Я таких зайчиков насквозь вижу — а Дэнни ничего не замечает! Ему глаза застит дурацкая миссия. Он просто нестерпимо хочет верить, что этот козел его отец. Мое дело сторона, я понимаю, но злополучное шампанское, заказанное педрилой, ударяет мне в голову.
— Короче, Грег!— встреваю я.— Ты эту женщину трахнул или нет? Как ее зовут, Дэнни?
— Беверли,— отвечает он сухо, косясь на мой бокал.
А сам к шампанскому даже не притронулся!.. Только этого мне не хватало. Гевин, помню, всегда возмущался: почему ты как выпьешь, так начинаешь нести пургу? А я ему в ответ: зато ты как выпьешь, так перед каждым мужиком раком становишься!
— Ну так что?— не унимаюсь я.— Отвечать будем? Ты трахнул женщину по имени Беверли Скиннер или нет?
Томлин вращает глазами, как конь; смотрит на меня с опаской. Он, похоже, из тех педиков, что женщин люто ненавидят. Точнее, обожают слюнявых идиоток, которые ходят вокруг них на цыпочках. А нормальных честных девчонок, говорящих правду в глаза, боятся как огня.
— Ну, трудно сказать,— юлит он.— Время было бешеное, веселое, панк-рок на гребне волны… А мы молодые, про СПИД ничего не слышали. Жизнь казалась такой простой, веселой, свободной. Мы пили, куролесили, сходились и расходились…
Я саркастически выгибаю бровь. Тоже мне Америку открыл! Это называется молодость, мужик! Скажи что-нибудь новенькое. Томлин понимает намек и начинает ерзать на стуле. Его голубые во всех смыслах глаза мечутся, как зайцы в западне.
— Я имею в виду… гм… В общем, я со многими тогда переспал. И с женщинами в том числе. Не исключено, что одну из этих женщин звали Беверли.
Вот зануда гребаный!
Дэнни задумчиво кивает.
— Значит, в принципе вы могли быть моим отцом.
— Все возможно.— Томлин улыбается пластмассовой улыбкой профессионального мошенника.
Я точно где-то видела его харю! Ну да, по телевизору, в кулинарной передаче. Он учил готовить какое-то педерастическое блюдо. «Га-а-авайский антрекот с жареными а-арешками мака-а-адамия». Тьфу, бля!
Что-то этот педик темнит. Я бы его вывела на чистую воду: ну давай, козел, если ты такой умный, пойдем возьмем анализ ДНК! Но это не мое дело, в конце концов. У Дэнни своя голова на плечах. Проблема в том, что он готов поверить в любые сказки. А я не хочу, чтобы всякие уроды обижали моего шотландского мальчика… Что ж, буду присматривать за этим Томлином. Ишь, говнюк какой! Я, говорит, со многими тогда переспал… Вот только не надо в уши ссать! Мне лет, конечно, поменьше, но все равно — если ты не полный кретин, то уж помнишь, с кем трахался. И вообще этот сморчок совсем на моего Дэнни не похож. Даже ни капельки!
31. Занятия спортом
Мы с Дороти отлично проводим время. Гуляем, трахаемся, курим травку. Она, правда, парится насчет своей работы. И придирается ко всему. Куда ни зайдем пообедать, все ей не так. То обстановка, то цвет скатерти. И меню редко когда одобрит. Вот и сейчас — не успели войти в ресторан, а она морщит носик.
— Осколок интернетного бума.
Ну да, место не из самых центровых, даром что в районе Мишн. Потеки на потолке закрашены весьма небрежно. Стеклянная панель, отделяющая кухню от зала, покрыта трещинками. Я делюсь наблюдениями с Дороти. Она уныло кивает.
— Да, если уж хозяевам наплевать…— И вдруг ее лицо оживляется, вспыхивает нежданным теплым светом, и она нараспев произносит, улыбаясь подходящему официанту: — Зато готовят здесь а-бал-денно!
Вот за что она мне нравится. Казалось бы, настроилась все подряд ругать — но срабатывает предохранитель, и в душе оживает независимый источник чистой ключевой доброты.
— Морепродукты у них замечательные. Попробуй омара в мартини с кинзой под шампанским соусом.
— А чтоб поменьше алкоголя?— спрашиваю я, заботясь об астральном братишке по ту сторону океана.
— Да ладно тебе! Это же подливка. И потом, весь алкоголь выкипает при готовке.
Ее взгляд помимо воли гуляет по бутылке красного вина на соседнем столике, где сидит влюбленная парочка. Официант подходит к ним, орудует штопором — и устраивает целое представление, разливая вино по бокалам. Парочка ему охотно подыгрывает. У них на лицах мерцают широкие томные ухмылки: видно, перед обедом на славу перепихнулись.
Я смотрю на Дороти, в ее орехово-зеленые глаза, горящие голодным желанием, и думаю: надо пойти ей навстречу. Она перехватывает мой взгляд и едва заметно, с вопросительным выражением, шевелит бровями… Но официант уже рядом — а момент еще не созрел. Он протягивает Дороти карту вин, она торопливо отмахивается.
— Это не для нас.
Бедняга вздыхает, как побитый пес, не понимающий, за что его наказали.
Неумолимая детерминированность нашего положения одновременно угнетает и окрыляет — странное чувство. Я снова просматриваю меню: вот, например, бифштекс в соевом соусе с баклажанами и острым мармеладом — очень недурно, но к нему нужно красное вино! Черт бы побрал Фоя с его уроками! Красное мясо требует красного вина, это закон. Курица или рыба — ладно, белое тут не обязательно, можно, на худой конец, заменить минералкой. Но мясо…
— В чем дело, Дэнни?— говорит Дороти с вызовом.— Сидишь как на иголках.
— Да нет, ничего.
— Жалеешь, что мы пошли в ресторан?
— Ну…
А что тут скажешь? Не посвящать же ее в перипетии моей истории с Кибби. Такие вещи не только ей — вообще никому нельзя рассказывать! Засмеют, примут за безумца. И будут правы. Мне и самому — сейчас, через океан — все это кажется бредом.
— Нужно учиться преодолевать соблазны,— убеждает Дороти.— Нельзя всю жизнь сидеть взаперти! Надо иногда выбираться на люди, обедать в ресторанах…
Я с улыбкой обдумываю эту перспективу: тоже в общем-то выход. Обречь себя на добровольное заточение в уютном мирке Дороти во имя безопасности Кибби с его новой печенью. А почему бы нет? Женюсь на ней, получу вид на жительство, потом присягну звездно-полосатому флагу. Переберемся в тихий городок где-нибудь в штате Юта. Я начну ходить в церковь, вести трезвую жизнь. Жена, дети, воскресная служба, огород… Так и спрячусь от дьявола. От демона в бутылке.
— Да, все правильно ты говоришь,— соглашаюсь я.— Ты вообще классная девчонка. Серьезно. Рядом с тобой хочется… быть лучше, сильнее.
Она откидывается на спинку стула, смотрит на меня с тревогой.
— Странный ты…
Да, есть немножко. Я снова гляжу на соседний столик. Выхвати я сейчас у девушки бокал да опрокинь его залпом — это будет как выстрел в спину бедному слизняку в далеком Эдинбурге.
— Ну извини. Со мной иногда бывает: ляпну какую-нибудь глупость… Я просто хотел, чтобы ты знала…
— Странный в хорошем смысле,— улыбается она.
После обеда мы отправляемся домой — и прямиком в койку. Снова все получается по высшему разряду, да и Брайану эндорфиновая инъекция не повредит. Лучшей замены реального секса у него еще не было. Да и не будет, пожалуй. Разве что в задние ворота.
Здесь, рядом с Дороти, призрак Кей наконец перестал изводить мою душу. Точнее, его сменила другая нечисть: странное чувство вины перед Шеннон и другими случайными девчонками, которых я использовал грубо и эгоистично, не заботясь об их чувствах.
Такова уж шотландская душа: не одно, так другое. Коктейль «крушение»: плесните кальвинистских репрессий, добавьте щепотку католического стыда, щедро залейте спиртом и настаивайте триста с лишним лет в темном сыром месте. Подавайте на подносе с пошлым орнаментом. Закусывайте чесноком.
На следующее утро я встаю спозаранку и проверяю почту: как там Кибби? О нем никаких вестей, зато есть письмо от Гарета.
Кому: skinnyboy@ hotmail.com
От: Gav.f-o@ virgin.net
Тема: Прощай, мистер Макензи
Привет, Дэнни.
Надеюсь, ты по полной отрываешься в солнечной Калифорнии. Западло, что именно мне выпало сообщить дурную весть, но, увы, должен тебя огорчить. Несколько дней назад на острове Тенерифе трагически погиб Роберт Макензи. Они там отдыхали целой толпой: Дэмпси, Шеви, Гэри Т, Джони Хэген, Блоксо и еще, кажется, Красный Эрик и Питер О’Стул.
Обстоятельства смерти Малютки Роба еще до конца не выяснены
Вот такие дела… Извини. Остальное как обычно. Скука и холод. Смотрели с парнями игру, кубок Содружества, «Аллоа Атлетик» — «Хиберниан». 4:0 в нашу пользу. Кто бы сомневался.
Всех благ,
Гарет.
Малютка Роб… наверное, сорвался, загудел с ребятами… или вражеская бригада подкараулила… нет, ерунда, надо умудриться, чтобы погибнуть в футбольной драке… это только Кибби может…
Сердце, что ли, не выдержало? Да ну, вел здоровый образ жизни…
Вот что: надо пойти позвонить Гэри Трейнору!
Звоню на мобильный, слышимость отвратительная, но что поделать. Должен же я узнать подробности!
— Гэри, привет. Дэнни. Только что узнал про Роба.
— О, Скинни!— восклицает он жизнерадостно.— Как житуха?
— Гэри… что там с Робом?— напоминаю я.
— А, да… Херово вышло.
— Да уж… А что там случилось?
— Да он в спортзале был, со штангой работал. Он как завязал, так каждый день железо тягал. А с ним Блокло и Шеви, они же вышибалы — хлебом не корми, дай за гирю подержаться. Короче, прилетел откуда ни возьмись комар. Ну и укусил мужика. У него сразу аллергическая реакция, шок…
— Ни фига себе…
— Короче, парни видят, такое дело: сидит комар, от крови разбух, лететь не может. Ну, они вышибалы, им не привыкать. Под крылья его — и на выход.
— Трейнор, что ты гонишь!— Я не могу сдержать смеха. Этот тип ничего всерьез не принимает.
— А чё, это гипербола! Художественное преувеличение, чтоб ты представил размеры гребаного комара. Короче, мужика отвезли в больницу, и там он скончался, не приходя в сознание. Бедняга Роб! Прикинь, позор: пал от укуса комара!
— Э, могло быть и позорнее,— говорю я, заразившись его пофигизмом.— Мог бы пасть…— и мы заканчиваем в унисон: — От руки вражеского фаната!
Мне немного стыдно… но малышу такой разговор понравился бы, я уверен.
— Ты на похороны приедешь?— спрашивает Гэри.— Они на следующей неделе.
Такого испытания мой сухой закон, пожалуй, не выдержит. К тому же я еще не закончил с Грегом Томлином, не выяснил толком, отец он мне или нет.
— Посмотрим. Билетов может не быть… Ты там организуй от меня венок, если что.
— Да, конечно, не дергайся! Мотаться через океан… Малыш не хотел бы, чтоб ты себе каникулы портил.
— Ну ладно…— На карточке заканчивается время; я не знаю, что сказать.— Удачи, братан!
32. Вытащили
Лезвия золотистого света лезут сквозь жалюзи на окнах спальни. На ум приходит легендарный «Оазис». Как там у них поется?
Не забывай, что погода может
Убить или оживить…
Я копаюсь в дисках Дороти — ищу что-нибудь с шотландским ароматом. Ностальгия, наверное. Увы, даже в помине нет таких вещей, как «Праймал скрим», «Апельсиновый сок», «Ацтекская камера», «Нектарин №9», «Бета бэнд», «Франц Фердинанд», «Проклэймерз», «Бэй сити роллерз». Единственное, что удается найти,— это диск с клетчатым шотландским орнаментом на конверте. Внутри обнаруживается альбом «Отложи на черный день» некоего Джорджа Макдональда, местной звезды кантри, по прозвищу, соответственно, Джордж Кантри. Я выбираю одноименный гвоздь альбома. Припев ничего, заводной.
Если деньги заведутся, не спускай на дребедень —
Пожалеешь!
Отложи на черный день.
Затем идет композиция «Бутылка виски за те же деньги», а следом весьма душевная переработка «Тэксмэна» Джорджа Харрисона. Из ванной выходит Дороти в зеленом халате, с полотенцем на голове. Замечает коробочку от диска у меня в руках.
— Что, нашел Джорджа Кантри? Это я в Техасе купила. Он тоже из Шотландии.
— А кто он такой?
— Недавно из тюрьмы вышел. Посадили за неуплату налогов или что-то в этом духе.— Она ожесточенно орудует пилочкой для ногтей, поясняя: — Ломаются, сволочи. О клавиатуру, наверное.
Сегодня Дороти работает. А я встречаюсь с Грегом. Обедаем в Норд-Бич.
Я не спеша собираюсь и прихожу в кафе. Яркое освещение, стены отделаны сосновыми панелями и хромом. Народу битком: молодые менеджеры и студенты с ноутбуками. Скрючились и строчат как заведенные. Не кафе, а офис какой-то. И эти твари еще будут говорить, гордо надув щеки: работаю дома! Хренушки там, дома! Сидят у всех на виду, обложившись бумагами — в кофейнях, на улице, в поездах,— и гавкают в свои мобильники. Только и слышно: заказы, продажи, поставки, квартальные бюджеты… Скоро вообще сотрется грань между работой и отдыхом. Каждая забегаловка будет оснащена компьютерами, телекамерами, всей этой байдой, чтобы офисный спрут всегда и везде мог тебя достать.
Гардероб Грега гармонирует с золотистым салонным загаром. Он заказывает минералку «Сан-Пелегрино». Я следую его примеру — и признаюсь:
— Голова кругом идет. Слишком много новой информации.
— Хочешь об этом поговорить?— спрашивает он с чисто гомиковским участием.
Я сижу и думаю, что никогда раньше не общался с голубыми (хотя задница Кибби, пожалуй, могла бы меня поправить) и понятия не имею, что у них на уме. И вот теперь может так сложиться, что мой отец — гомик. Почему я их в детстве не замечал? Были же вокруг парни со странной манерой речи, державшиеся особняком, а потом куда-то испарившиеся. Наверное, рванули при первой возможности в более либеральные края. Оно и понятно, Лит — не самое подходящее место для альтернативно ориентированных.
— Странно, что вы голубой…
— Хм… нисколько. Это мне странно, что ты гетеросексуал.
Вишь, какой нахальный педрила! Ну ладно, сейчас речь о другом.
— Да нет, я к тому, что в книге вы пишете в основном про женщин — герой-любовник, все дела. А сами десять лет прожили с каким-то Паулем.
Грег смущенно ерзает, бросает на меня побитые взгляды, убирает со лба фантомную челку — волосы ушли, а привычка осталась.
— Ну, сначала я просто родителей боялся огорчить. Мой отец, простой грубый ирландец из южного Бостона, не понимал, как мужик может возиться с кастрюлями. Не говоря уже про большее. Поэтому я в юности старался вести себя как настоящий мужчина, притворялся удалым бабником. Но это была маска, конечно. В один прекрасный момент я понял, что уродую свою жизнь в угоду упертому тирану, с которым ничего общего не имею, которого даже не люблю толком… В общем, по-настоящему я начал жить только здесь, в Сан-Франциско.
Теперь уже мой черед сидеть как на иголках.
— А как же насчет Шотландии? Вы действительно дружили с де Фретэ?
— Ну да.— Томлин холодно ухмыляется.— Если иметь в виду, что Алан называет друзьями врагов, которые ему симпатичны.
Я согласно киваю. Трудно представить, чтобы такого человека, как де Фретэ, кто-нибудь искренне любил. Я даже исключил его из списка кандидатов в отцы, формально мотивировав тем, что с таким чудовищным брюхом это генетически невозможно. Выбор, конечно, небогатый, но по мне, с точки зрения будущих прогнозов, уж лучше иметь в отцах прожженного педрилу, чем жирного борова. Голубым-то я уж точно не стану, можно не бояться… И все же: трахнул ли он мою мамку? Вот вопрос!
— Знаешь, я ведь приехал в Эдинбург ненадолго. Так, на выходные. А потом остался: город понравился, работа в «Архангеле» подвернулась. Странно, конечно… Из всей Западной Европы это, пожалуй, самое неподходящее место для голубых. По крайней мере в те времена так казалось. И тем не менее именно там я впервые открылся. Начал посещать «Кенилворт», «Веселый утенок»…
— А в «Архангеле»-то вы работали? В январе восьмидесятого?
— Безусловно, безусловно… Оттуда поехал в Лион, французы предложили работу, потом в Калифорнию перебрался…
Опять чертов педик юлит, уходит от ответа!.. И вдруг его интонация резко меняется.
— Дэнни, послушай. Я тебе должен кое-что сказать.— Он пристально смотрит на меня. Знакомый гребаный взгляд! Так смотрят начальники и школьные учителя. И ночные бармены, перед тем как выставить тебя на улицу. Взгляд, не сулящий ничего хорошего.— Я никогда не спал с твоей матерью. Вообще ни с одной женщиной в Эдинбурге не спал.
Я чувствую, как линолеум уходит из-под ног — вместе с фундаментом, сваями, землей… Звуки тонут в нарастающем фоновом звоне. Краем глаза я замечаю резиновое лицо голубого официанта, беззвучно шевелящее губами. Томлин тоже что-то говорит с идиотской педерастической ухмылкой… Звон, ничего не разобрать… Надо же так обмишуриться! Махрового педрилу принять за родного отца!
— Что, ни одного раза? Ни с одной женщиной?— Я не слышу собственного голоса.
— Нет, ни разу. Хотя приятельницы у меня были. А с одной я вообще очень крепко дружил. С Беверли, твоей матерью.
Ага, вот как! Милая парочка: знойный педик и панкушка-хулиганочка.
— А у нее парень был, они после смены встречались. Кажется, тоже к кулинарному делу имел отношение. Толи повар, то ли…
— Как его звали?!— В моем голосе скрежещет горечь, по кишкам ходит огонь.
— Не помню… Хороший парень, добрый.
У меня от злобы мышцы сводит, сижу как деревянный. Вздыхаю, чтобы успокоиться.
— Как он выглядел?
— Дэнни, пойми, давно это было…— Томлин опять начинает ерзать.— Я уже все забыл. Помню только: приятный. А больше ничего…
— Так постарайтесь!
— Не могу! В самом деле ничего не помню… Двадцать лет прошло. А выдумывать не хочу. И так уж тебя столько за нос водил… Дэнни, я не тот, кого ты ищешь. Мне очень жаль, поверь… Но что я могу поделать!— Он практически умоляет.— И знаешь, что самое странное?
Я ничего не отвечаю. Самое странное — это он. Сидящий передо мной гребаный монстр.
— У меня была их фотография: твоей матери и ее парня. В ящике лежала. Но когда Пауль ушел… в общем, все мои снимки уехали в Атланту. Он по ошибке взял не тот ящик.— Томлин поднимает наполненные слезами глаза.— Боже, представляю, как это глупо звучит…
— Это точно.— Я с треском поднимаюсь.— Глупее некуда.
Старый плюгавый пидор! Пудрил мне мозги, потому что запал на мою задницу. Ненависть факелом пляшет в груди, на короткий миг достигает критической отметки… Нет. Я слишком хорошо знаю, куда ведет эта дорожка. Слишком хорошо. Задумчиво кивнув, я просто разворачиваюсь — и ухожу прочь, лавируя между столиками, оставив нелепого жеманного повара дожидаться двух заказанных обедов.
Быстро иду по тротуару, не чувствуя ног. Еще, не дай бог, увяжется за мной! А этого нельзя допустить: если он пойдет следом, я его урою. Просто убью. Чуть не бегом спускаюсь по улице Грант, промахиваю китайский район — вокруг бурлят китайцы, разгружая свои китайские фургоны, занимаясь китайскими делами. Из них половина в Китае сроду не была, я больше чем уверен. Но каждый отлично знает, где его корни. Солнце жарит макушку, а я иду, иду, иду… бесконечно, мучительно, годами, тысячелетиями — и в какой-то момент пересекаю улицу Маркет и по ошибке сворачиваю в трущобы, сумеречные даже при белом полуденном свете. Вокруг заброшенные бордели с выбитыми стеклами… Хотя нет, не совсем заброшенные. Из подъезда выныривает парнишка.
— Йо! Кошелек быстро отдал, сука!
Офигеть, у парня в руке нечто похожее на… пистолет? Да это и есть пистолет. Самый настоящий, хоть и маленький. А по годам мой ровесник или младше. Или старше. Хрен его разберешь. Одет прилично, а рожа скверная, на губах гнойники. Глаза стеклянные, как у наркомана. Или от возбуждения.
— А у меня нет кошелька!— сообщаю я с доверительной радостью, словно делясь веселым секретом. Вряд ли это настоящий пистолет, слишком уж крошечный.
Мой акцент приводит парня в замешательство, однако он не сдает позиций.
— Дурочку не валяй, понял? Деньги давай! А то пожалеешь, что тебя мать родила!
Я вспоминаю свою мать, вспоминаю педрилу Томлина; всю эту дрянь, что пришлось пережить.
— Э, ты моей мамы не знаешь!— говорю я с нехорошим смехом.— Я уже пожалел! А ты очень кстати подвернулся. Ну, давай стреляй!— Я простираю руки.— Стреляй, тварь! Я готов!
Последняя проверка.
— Ты блядский… ты…
Парнишка глотает воздух. Во взгляде ничего человеческого. Его жизнь сейчас в не меньшей опасности, чем моя. Либо выстрелит, либо я отниму пистолет и вышибу ему мозги — он это прекрасно понимает, я вижу по глазам. Он взводит курок — я думаю о Кибби.
Последняя проверка.
Нет, зачем… И так уже достаточно горя, достаточно потерь!
Нет, нет…
— Стой, погоди! Не надо! На, возьми деньги… вот… Только не стреляй! Не убивай его!— Я падаю на колени, тело сотрясают рыдания — страшные, сухие, без слез; в груди бьется запертый воздух; трясущиеся пальцы выцарапывают из кармана банкноты, протягивают их парню; я склоняю голову — и вижу трещину на асфальте.
Сейчас пуля вопьется в макушку. Я думаю о своей старушке, о Кей, о Дороти… Сейчас лопнет череп, брызнет серое вещество… Справится ли темная ночная алхимия моего заклятия с такими повреждениями? Сумеет ли залепить дыру и перебросить удар через океан, на голову Кибби?.. Джойс войдет в палату — а на подушке кровавые мозги…
Я жду… жду… И чувствую, что у меня из руки вырывают деньги.
— Придурок! Плесень!— визжит парень.
Он сует деньги в карман и быстро уходит, оглянувшись только раз: я по-прежнему стою на коленях. Он не знает, что я молюсь. Молюсь за его душу. И за душу бедного Кибби. И за свою. Берегись плачущего: он плачет по себе… Нет, не только по себе… Молитва любви…
ЛЮБОВЬ
ЛЮБОВЬ
ЛЮБОВЬ
ЛЮБОВЬ
«Безумье смеется, ломаются души. Дадим же любви еще шанс! Дадим же…»
На первый взгляд, ничего не происходит — просто солнце заглядывает в просвет между зданиями, стирая холодные тени, заливая вселенную слепящим светом. Я чувствую возбуждение и странный подъем. Поднимаюсь и бреду назад, повторяя строки из песни «Квин» — сначала на улицу Маркет, потом еще куда-то сворачиваю,— и вот уже передо мной вход в кафе «Мышиная жопка».
Кому: skinnyboy@ hotmail.com
От: shannon4@ btclick.com
Здравствуй, Дэнни!
Прежде всего — мои соболезнования. Я узнала про твоего друга Роба… Мы с ним не были знакомы, только виделись мельком в кафе. Такой большой, добрый парень… Мне очень жаль.
Я говорила с матерью Брайана: операция прошла успешно, ему уже значительно лучше. Он еще в больнице, восстанавливается, но, судя по всему, новая печень прижилась (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить).
Я должна тебе кое-что сообщить. Я начала встречаться с одним парнем. Уже давно. Не хотела рассказывать, потому что он тебе знаком, и я боялась, что ты разозлишься. Это Дэс, Дэсси Кингхорн. Ты сам невольно выступил в роли купидона: помнишь тот вечер в караоке-баре? Ты устроил сцену, и нам пришлось уйти. Мы оказались вдвоем на улице. Разговорились, зашли в кафе… Так и началось.
Я не хочу вникать в ваши с Дэсом разборки, это не мое дело. Но мне кажется, что проблема пустая, и вам обоим пора о ней забыть. Самое смешное, что Дэс согласен: он показывал мне старые фотографии, рассказывал, как вы в детстве играли… Я знаю, он не держит на тебя зла.
Он тоже, разумеется, очень огорчился из-за Роба.
По твоим письмам видно, как ты переживаешь за Брайана. Хочу тебе сказать, Дэнни: ты в душе очень хороший человек, а все эти злые шуточки — только маска, которая, наверное, связана с твоим прошлым, с поисками отца… Надеюсь, ты обретешь мир.
Можешь на меня рассчитывать, я всегда буду твоим другом.
С любовью,
Шеннон.
Офигеть, офигеть… Что тут остается? Только хлопать глазами. И стучать по клавишам. И глядеть на экран. Что мы и делаем всю жизнь. Глядим на экран, будь то телевизор, компьютер или экран для видеоконференций. Читаем документы, бродим по интернету, смотрим новости, скачиваем музыку, пишем е-мэйлы…
Koмy: shannon4@ btclick.com
От: skinnyboy@ hotmail.com
Привет, Шеннон!
Рад слышать, что Брайан поправляется. Мы с ним не особо дружили. Я его все время донимал — наверное, из-за своих проблем… Молюсь за него, надеюсь, что все будет хорошо.
Спасибо за добрые слова про Малютку Роба. Нам будет его не хватать…
Все, что ты написала обо мне,— правда. Спасибо за честность. Знаешь, я очень ценю тебя как друга. Даже переживал, когда отношения стали интимными; боялся, что это повредит нашей дружбе. Извини, я вел себя глупо и бесцеремонно, когда мы оба переживали бурные времена. Хочу, чтоб ты знала: я никогда не хотел тебя обидеть или унизить. Мы просто по-разному реагировали на одну и ту же ситуацию, и твоя реакция была более правильной.
Я, конечно, удивился, когда узнал про вас с Дэсси,— однако не огорчился. Положа руку на сердце, я был не прав насчет тех денег. Вел себя как эгоист. Дэсси, конечно, тоже хорош: хотел невозможного. Но это не извиняет моей собственной жадности — ведь в конце концов мы отвечаем только за себя. Ладно, не стоит ворошить старое дерьмо. Просто передай ему мои извинения за тот вечер. Он отличный парень. Мы с ним были друзьями; надеюсь, не все еще потеряно.
Желаю вам всяческих успехов и счастья.
Целую,
Дэнни.
Дэсси увел у меня девчонку! Офигеть! На сколько это потянет в меркантильной душе страхового агента? На тысячу? На две? Считает ли он, что мы в расчете? Вряд ли. Он, верно, думает что-то типа: «Ну, вы же трахались без любви, так что пять сотен — красная цена. Плюс еще пеня за последующее вынужденное воздержание. Хотя ты в тот же вечер, как я понял, снял жирную барменшу, так что последний пункт аннулируется».
По крайней мере он для Шеннон лучшая пара. Я по отношению к ней вел себя некрасиво. Правда, она тоже не была воплощенной нежностью и пушистой белизной… Ладно, с Дороти все будет по-другому. Здесь я свободен от Кибби, от его черного заклятия, которое предшествовало моему. Здесь нет места иррациональной всеобъемлющей ненависти, исказившей мою жизнь, отравившей все вокруг. Здесь я смогу быть хорошим. Здесь мы оба обретем покой.
Только сначала надо кое-что закончить. Во-первых, я должен разобраться, что происходит между мной и Кибби. А во-вторых, найти отца. Которого здесь точно нет. Томлин вычеркнут из списка, старик Сэнди — тоже. Остается последний шанс: де Фретэ. Надо набраться смелости и встретиться с жирным гадом лицом к лицу. Надо выбить из него правду. Физически, если придется.
Итак, решено: прежде чем начинать новую жизнь в Калифорнии, я должен съездить домой.
