Глава 22
– Уй-ю-ю-юй! – Из гостиной донесся грохот опрокидываемого на пол стула. – Бл-л-и-ин, больно как!
Кадри возникла в дверном проеме спальни, потирая левую коленку.
– Больно?
– А то! Я тут жизнью р-скую, за твоими сигаретами в темноте и страшноте пробираясь!
– А чего свет не включила? Иди сюда, поцелую!
– Электричество хозяйское экономила, блин, не иначе. Ну, целуй!
– Не-е-е, я не тебя целовать собирался, коленку!
– Хитрый какой! Маргарите на балу тоже вон коленку целовали, и что, помогло ей? Коленку – коленку всякий сможет, даже вон шкелет из адского пламени, а ты меня саму давай целуй!
– Каа, ты всегда обо все бьешься, что ли?
– Не всегда. Я же линзы сняла. Что, не заметил, Хрюн ты Моржов?
Кадри присела на краешек кровати, прикурила сигарету, отдала Андрею. Подобрала ноги, без труда сложившись в позу лотоса.
– Ладно, я: ну, за дурость за свою поплатилась. Надо было свет включить, так лень же руку протянуть. А бывает, люди всю жизнь в темноте живут. Со мной, классе в третьем, девочка за партой сидела, Оля. Так у нее и отец, и мать – оба слепые. А она со старшей сестрой – они нормальные. Оля брайль читать умела и меня учила – зачем, не знаю, но интересно было. Я сейчас, конечно, все позабыла, а тогда нормально знала. Она мне постоянно экзамены по брайлю устраивала. Слова выбивала, целые предложения. У них же, чтобы написать, нужны особая плотная бумага, металлический грифель – им-то как раз точки и выдавливают, а еще матрица с окошками, чтобы грифель не съезжал. Одно окошко – одна буква или знак препинания. А цифры – те два окошка занимают. А когда пишут, бумагу переворачивают и набивают справа налево, чтобы точки на другую сторону торчали…
– Ладно, Каа, я все равно в этом, как твой любимый Хрюн Моржов в апельсинах. Ты не сказала, что она тебе написала.
– В первый раз, когда я читала, она говорит: я тебе глаза завяжу. А я – не надо, я просто зажмурю. Нет, говорит, ты подглядывать будешь. Я говорю: не буду, слово даю.
– Подглядывала?
– Нет, что ты!
– Ну…
– Что ну?
– Так она – что она написала?
– Да ну ее! Написала «Кадри жопа».
Андрей рассмеялся.
– Ну, а я же читаю. По буквам. Вслепую, не глазами. Вот и читаю: «ка» – «а» – значит, «ка». Потом «дэ» – получается «кад». Ну, еще две буквы я смухлевала, понятно, что там «Кадри». Потом пробел, значит, пустое место – это у них, как и у нас. Читаю дальше. «Жэ», «о» – думаю, что такое? «Пэ» – тут я все поняла, дальше пальцы двигаю, там «а». Молчу. Она такая: чего молчишь? Я ей: сама ты жопа! Она как давай ржать. Я обидеться хотела, да где там – смотрю, уже сама вместе с ней ржу!
Андрей представил себе мизансцену в красках и улыбнулся.
– Я, к ним когда домой приходила, всегда удивлялась, как у них там все устроено. Например, на кухне. Там, как и у нас, шкафы навесные. А в них тарелки, кружки, стаканы – и все аккуратно по местам расставлено и разложено. В других шкафах – там крупы, макароны, и тоже все лежат четко-четко, под прямыми углами, просто как на параде всё. Я воды попила, кружку помыла, в шкаф поставила – а Оля взяла, переставила. Я спрашиваю: зачем? Она говорит: ты не на свое место поставила. Это мамина кружка, мама не найдет, будет искать, расстроится.
– Иди сюда. – Андрей повернулся на бок. Кадри прилегла рядом с ним, глядя ему в глаза. Зеленющие какие, малахит, ты же моя Медной горы Хозяйка – проскользнуло в сознании Андрея. – Знаешь, Каа, я иногда думаю, мы тоже слепые.
– Думаешь?
– Думаю. Вроде смотрим, а очевидных вещей не видим.
– Ты о чем?
– Каа, даже не знаю, как тебе объяснить. Да и себе – не знаю как. Слова тут не помогают.
– Ну и ладно, не расстраивайся. Андрюша… Андрюся… Андрюня… ты не обижаешься?
– На что?
– Ну… ну, что я тебе имена придумываю.
– Нет. Мне, наоборот, приятно.
– Андрюша, можно я тебе вопрос задам? Только отвечать нужно честно.
– Какой вопрос?
– Важный. Для меня важный. Для тебя – не знаю.
– Тебе всё можно.
– А скажи, пожалуйста, ты почему тогда за мной пошел? Ты же в другую сторону шел.
Андрей молчал. Кадри неотрывно смотрела ему в глаза. Приблизила лицо к его лицу и тихо-тихо, едва касаясь губами его кожи, поцеловала в щеку.
– Потому… потому что… я тебя увидел, ты мне навстречу шла. Три твоих шага – раз, два, три – и ты уже у меня за спиной.
– И что?
– А то. Я понял. Если не повернусь и за тобой не пойду, то дальше уже будет не моя жизнь. Неважно – хорошая, плохая. Не моя. Чужая. Совсем чужая. А я хочу – мою. Вот такую, как сейчас. Мне не нужна другая.
Такую. Именно – такую, подумал Андрей. С зелеными глазищами в половину моего неба. С памперсами, горшками, с бутылочками-сосками и присыпками. С куклами с оторванными руками-ногами. С грузовиками без колес и паровозиком с двумя вагончиками по кругу на пластмассовых рельсах. С разбросанными по полу книжками. И с мультиками на телеке. Это все может быть. И будет. Если будут глаза в половину моего неба.
– Ты светлый, – Кадри нашла губами другую его щеку. – С тобой тепло.
– Положение обязывает. Я же теперь горяч-чий эстон-нский пар-рень!
– Вижу-вижу. Вы мне нравитесь, молодой человек. Жаль, мы не представлены друг другу, а то я была бы не против с вами познакомиться!
– Ты завтра со мной?
– Вечером только, утром и днем работаю. И в Рождество, двадцать пятого, в ночь. Зато потом три выходных.
– Тогда я завтра тоже. Прямо до вечера. Хочу устать зверски, а тут – ты: чтобы дверь открыла, монитор выключила, сказала «хватит».
– Скажу, конечно. Только, думаю, картинка будет другая.
– А?
– Приду, а ты спишь на диване.
– Не, ну куда там! Я просел по срокам. Нужно нагнать за завтра.
– Нагонишь. Я, кстати, два эпизода твоего «Владивостока» скачала.
– И как тебе?
– Нормально. Цепляет. Только мне все время смешно было.
– Как это – смешно? Там же без юмора всё.
– Да не от этого смешно. Смешно, как они между собой разговаривают. Как-как? Твоими словами разговаривают! Я их слушаю, а слышу тебя.
– Ну так ты со мной знакома, хоть мы друг другу и не представлены, – Андрей притянул Кадри к себе. – А зрители-то меня не знают, так что не проблема.
– Ладно, не злись, Андрюшонок!
– Я не злюсь. Мне приятно. Слушай, я есть хочу.
– Ну тогда одевайся, ресторан еще открыт.
– Да лень мне в ресторан. Пиццу хочу.
– Тогда доставку закажи. Только тебе все равно придется вниз на улицу идти, курьера встречать.
– Почему?
– А тут ресторанных курьеров в отели не пускают.
– Что, настолько дела плохи у отелей?
– Ну это у кого как. Но курьеров не пускают, чтобы не мешали туристов кормить отельной едой.
Андрей позвонил в пиццерию.
– Одевайся, – Кадри накинула халат и села в кресло возле косметического столика. – Тут совсем рядом. Приедет сейчас на мотороллере со своим светящимся ящиком, будет тебя искать, волноваться.
За Андреем мягко защелкнулась входная дверь. Кадри подошла к балконной раздвижной панели, прислонилась лбом к твердому холодному стеклу – с другой его стороны было совсем темно. Гул моря, шум ветра. И темнота.
Пятнадцать лет назад тоже была темнота, и ветер гулял в верхушках деревьев. Она ждала выписки из отделения. В коридоре. А врач все был занят и занят. Наверное, привезли кого-то – она видела, как доктор Сепп, на ходу надевая вынутую из кармана рубашки операционной формы мятую шапочку, шел в оперблок. В коридоре совсем темно, лампы дневного света перегорели, кроме одной, что возле дверей в операционную – да и та светила неровно, помигивая время от времени. Кадри стояла – вот так же, как сейчас, прислонившись к холодному стеклу. Больничное все давно сдала, одетая уже в свое. Пальто рядом лежало, на банкетке возле стены. Холодно почему-то стало, надела пальто.
Сепп вышел из оперблока. Уставший, лицо в свете мигающей лампы серо-зеленое. Сказал – минуту. Пошел в ординаторскую. Походка прихрамывающая, спина сутулая. И правда, возвратился вскоре с выпиской. Готова была заранее.
Кадри стояла напротив, в замешательстве крутила пуговицу на пальто. Сепп приоткрыл окно, закурил что-то дешевое и вонючее. Пуговица оторвалась от ткани, осталась между пальцами. От ребер металлической петли пальцам стало больно.
– Там всё написано, – выдохнул дым в щель между окном и косяком рамы, не глядя на Кадри.
– Я понимаю, что там написано. Вы скажите словами, если можно.
– Что вы хотите, чтобы я вам сказал?
– Вы сами знаете.
– Девушка, милая! Я не Господь Бог. Прогнозов дать не могу. Диагноз четко в выписке сформулирован. Остальное от меня не зависит.
– А от кого?
– Ну уж точно не от меня. Нужно заниматься собой, нужно лечить осложнения.
– Я буду…
– Предостерегу вас. Все говорят – буду. Мало кто делает.
– Я буду…
– Надеюсь. Вам не следовало делать того, что вы сделали. Я сожалею, что вынужден вам это говорить.
– Доктор, неужели нет шансов?
Сепп выбросил окурок в окно. Закрыл раму. Взял Кадри обеими руками за плечи.
– Деточка, тебе сколько лет?
– Восемнадцать.
– Ты молодая, соматически сохранная. Нужна профилактика. Нужно постоянное наблюдение. И лечение, если потребуется – безотлагательно, а не когда-то там «потом»! Я знаю две клиники – Стокгольм и Цюрих, там, возможно, справятся.
– А у нас?
Сепп повернулся и медленно, прихрамывая, двинулся в темноту, туда, где молочно-белым матовым стеклом светилась дверь отделения, отпустившего Кадри.
– Пицца приехала! – Андрей, пахнущий холодным ветром, аккуратно положил на стол коробки.
– Ну вот, сейчас наемся на ночь, а потом приснятся слоны на ушах. Пойду за тарелками.
– Каа, не хочу тарелки. Нам тут салфетки и картонные всякие штуки положили. Давай свинячить!
– Давай, Хрюн Моржов!
Андрей грыз пиццу с хрустящей корочкой, запивал томатным соком и совершенно примитивно, без всяких там эстетизма и интеллигентности думал: господи, ну какая же красивая баба! С какой стороны ни посмотри – бывает же такое!
Андрей был в курсе, что такое бывает. Теоретически бывает. В книгах описано, в кино снято. Цену книгам и кино Андрей знал – сам был не чужд. Но вот чтобы практически, и не просто где-то там, а здесь и с ним! Странное растущее чувство заполняло его, как гелий, поднимало, тащило в полет. Но вот назвать чувство он не мог – сразу появлялся страх, что, будучи названным, оно растворится, исчезнет. Андрей не хотел пошлости слов. Не надо слов, хочу только ощущений.
– Андрюш, давай спать! Глаза сами закрываются.
– Ты иди, Каа. Я следом. Я сейчас.
На краю дивана в гостиной лежали джинсы и свитер из ангорки, снятые им с Каа еще утром и больше не пригодившиеся ей сегодня. Андрей взял свитер – нежно, как маленького ребенка, и зарылся в него лицом. Все на свете скоротечно и неправильно. Все неверно и зыбко. Кроме меня и ее.
В юности Андрею время от времени снился один и тот же сон. Что он в родительской квартире, но родителей с ним нет. Только квартира немного не такая, какой должна быть. В какую комнату ни войди – в ней обязательно есть еще одна дверь. А за той дверью – другая комната, и тоже со второй дверью. Андрей блуждал по анфиладам комнат, обставленных какой-то дорогой, очевидно в кино им виденной, модерновой мебелью, и одна мысль посещала его в такие мгновения: это же все мое – так почему я об этом ничего не знал раньше, почему я здесь впервые, если оно мое и я всему здесь хозяин?! Вот и теперь, наяву – надо же было столько лет ходить кругами, чтобы вот так, как сейчас, открылись все анфилады, стали реальной реальностью! И столько еще всего у нас впереди!
Прежде чем выключить свет, он стоял и смотрел на нее спящую. Морщинки на лбу расправились. Припухлость под глазами стала меньше. На лице застыла легкая улыбка.
Утром Кадри красилась у зеркала. Андрей, усиленно притворяющийся спящим, любовался ею, оставив лишь щелочки между зажмуренными веками. Закончив, встала, взглянула в окно.
– Вставай, соня, вставай, малыш! Что сейчас тебе покажу-у-у…
Андрей обнял ее сзади, прижал к себе. Руки утонули в теплой ангорке.
– Там!..
За окном – вдали, над полем, висело молодое солнце. А под ним танцевали в небе тысячи птиц.
«Ave, Caesar, morituri te salutant!» – ужаснулся внезапной мысли Андрей.
