Глава 20
Машинально пережевывая бутерброд, Андрей сидел в своем номере на диване перед телевизором. Ящик что-то бодро и громко вещал на непонятном местном. На самом деле сейчас ему не были нужны ни этот номер, ни телевизор с накрашенной, похожей на сороку-ворону утренней теткой, ни бутерброд. Он вернулся в «Саут Кост» в двадцать минут седьмого. Хотел было заснуть, но где там! Два «жита-на» подряд здорово «дали по шарам», а потом долго отзывались тахикардией и неприятным, тревожным щекочущим холодком по коже. Компьютер включил, безразлично погонял вверх-вниз по экрану заголовки писем с правками, пришедшими за ночь из Москвы. Не стал даже открывать – не то что читать и вникать.
Андрей вспоминал ночь – короткую, сумбурную, безумную. Много ночей было в его жизни. Терпких, обжигающих, разных. С разными лицами, запахами и голосами. Много. Может, даже чересчур. Но все они были похожи, одна как другая, другая как третья, и далее по быстро забывающемуся списку – несмотря на смену географий, декораций, лиц и обнимающих его рук. Женские голоса, мелодичные и диссонирующие, звенящие колокольчиком и хрипящие выкуренной за три часа пачкой крепких без фильтра, читающие стихи с интонациями инженю и травящие анекдоты с драйвом стендапа «Комеди Клаба», – все голоса эти не стоили теперь того единственного, что он услышал вчера. Нет же, не вчера, уже сегодня! Все эти руки остались теперь в памяти только как факт – что они были. Потому что теперь на свете существовала только одна пара рук.
Андрей удивлялся сам себе. Это любовь? Да нет. Откуда ей взяться там, где любовь не бывала уже давно? В той комнате души, где положено жить любви, царило запустение, и – не надо иллюзий – дверь в нее была закрыта. Это страсть? Да откуда? Андрей отдавал себе отчет, что, когда она позвонила ночью, не возникло у него никакого воодушевления – просто встал с кресла, оборвав льющийся под ударами клавиш текст на полуфразе, взял ключ от машины и пошел. Ровно так же мог не вставать, не прерывать работу и никуда не идти. Сказал бы «не могу сегодня» – и никакого раскаяния не испытал. Но встал и пошел к ней. Пошел не победителем. Пошел не побежденным. Просто пошел.
А вот почему пошел? Что такого в ней, что так – спокойно, бездумно, неотвратимо – двинулся к ней, по первому ее слову, с каждым шагом и с каждым оборотом тяжелых колес кроссовера сокращая расстояние между ними: километры – метры – сантиметры, а потом лишь смешные микроны воздушных молекул между ее и своей кожей? Что – в ней – такого?!
Ответ знал и ответа боялся. Прост ответ. Не было между ними никакого расстояния. Никогда не было. Даже не надейся! И когда не знали друг друга, не догадывались друг о друге, живя чуть ли не на разных планетах. И когда шли друг другу навстречу, впервые встретившись взглядами. И когда дурачились в зоопарке, доставая из дальних закутков душ не до конца убитое жизнью детство. И тем более той ночью, что должна была стать первой, а оказалась, на самом-то деле, не имеющей номера.
Знал ответ и боялся. Люди боятся таких ответов.
Андрей не был исключением. Ответ был прост: она – для тебя, а ты для нее. Так было и так будет. Без вариантов. Не нужна никакая любовь, не нужна никакая страсть, не нужен никакой «конфетно-букетный», не нужны никакие свадебное путешествие и медовый месяц. Потому что тут сразу, раз и навсегда – этот жирный голый крылатый мальчишка не то чтобы пригвоздил их стрелами, нет, совсем нет. Нынешние купидоны вместо лука в руках держат емкости с особым клеем. Если люди друг другу так себе, то сколько ни мажь – сопли и сопли, все равно развалится все, не сегодня, так послезавтра. Липкость – да, останется. А контакта не будет.
Тут иначе. Они не то что приклеились – они проросли друг в друга. Андрей пытался вспомнить, что же она говорила ему ночью. Вспомнить не мог. Слова как шелуха, как желудевые скорлупки, насыпанные на пол, хрустящие под ногами в модном баре в Техасе, – Андрей бывал в таких. Слова не важны. Смысл важен, важна интонация. А ее Андрей помнил с первой и до последней минуты той ночи: как будто попал он в облако – прохладное, свежее, – попал в него и утратил вес, невесом стал, словно космонавт на орбитальной станции. То облако держало его внутри себя, стало частью его, и было легко дышать, и хотелось остановить миг, но в то же время – зналось, именно «зналось», что не нужно беспокоиться, что облако это никуда не исчезнет, потому что теперь так, и всегда будет именно так.
У Андрея никогда не было такой ночи. И еще – Андрей никогда до той ночи не был частью целого, не был частью чего-то большего. Не было у него такого опыта, потому что взять его было негде.
Вспомнилась родительская семья. Они жили вроде бы хорошо. Без эксцессов, без подлостей, без глупостей. Но жили в отчуждении друг от друга. Андрей, единственный их сын, вырос в том отчуждении, впитал в себя, воспринимал как единственно возможное наполнение жизни двоих – ведь он был постоянным наблюдателем. Как миротворец сил ООН. Там ведь тоже, бывает, десятилетиями уже нет вообще никаких конфликтов – прямо как между Кипром и северными оккупированными территориями, а миротворцы-то стоят, патрулируют нейтральную полосу.
Родители не были хорошими или плохими. Отец жил своим конструкторским бюро по рабочим дням и друзьями с рыбалкой и гаражами по выходным. Мать днями ходила на нелюбимую работу, а по вечерам пропадала у подруг и соседок по «дому на ногах» на Беговой. Отец любил Андрея, мать любила Андрея. Только любви каждого из них внутри Андрея не соприкасались одна с другой. Это все равно как – возьми два воздушных шарика, прижми их друг к другу, и что? Рядом будут, а стать единым целым не смогут. Ну не было в родительской семье ни скандалов, ни измен. И что с того, если шариков все равно два?!
Аэлита поначалу была иной – так казалось Андрею. Но только казалось. Розовые очки слетели быстро. Ей были нужны карьера и мужчина в доме. Именно в таком порядке: раз и два. И так получалось, что чем больше становилось карьеры, тем меньше места оставалось для мужчины. Она даже была не то что рада, нет, но удовлетворена, что ли, когда он потерял работу и пошел «ночным бомбилой» – потому что появилась уважительная причина для еще большего сокращения и без того голодного пайка общения между ними. Как-то опять так получилось, как у его родителей, – есть твой шарик, есть мой шарик. А нашего нет. Андрей был в отношениях не то чтобы пассивен. Нет, «пассивен» неправильное слово. Он скорее родился созерцателем, той средой, что нужно возбудить. Он был как аргоновый лазер. Аргон инертен. Но лишь стоит поместить его в магнитное поле и подать электричество, как инертный аргон начинает излучать мощнейший когерентный свет. Так работает аргоновый лазер. Если бы Аэлита нашла для своего «аргона» колбу да приложила свой «электрический разряд»… Да, если бы – может, все бы и сложилось тогда иначе. Но – сплошные «не». Не нашла. Не приложила. Не сложилось.
В вопросах отношений с женщинами Андрей был щепетилен. В итоге детей не было, даже внебрачных, даже случайных. Двадцать лет назад он не придавал их отсутствию никакого значения – ну, сейчас нет, это потому, что не с кем, а потом, конечно… Несколько лет с Аэлитой ясности не прибавили. От прямых вопросов она тактично уходила, но мамой стать не спешила. Андрей не настаивал – ну, сейчас, наверное, не время, а потом, конечно… Так они и прижимали свои шарики один к другому, пока те не превратились в едва надутые тряпочки.
А иначе, если бы не так всё, разве ушел бы он? Он даже сам не смог – все сделал, чтобы именно она отправила его вон. Андрей всегда знал, что Аэлита умнее. И боялся себе признаться, что если она его выгнала, то, скорее, инициатива на самом деле исходила от нее – а он лишь неосознанно ей подыграл.
Раза два или три после Андрей делал попытки начать – с одной, другой, третьей. И всякий раз ему было душно. Нечем дышать. Было банально и предсказуемо. Вот сейчас она скажет это, а я отвечу то. Вот через час мы встретимся и пойдем туда, а потом сюда, а после – вот сюда. Вот мы поедем толпой играть в боулинг, и обязательно все будут смеяться и сплетничать, а твоя подруга будет секретничать со своими товарками, а ты будешь мужественно лупасить тяжелым шаром по автоматически выставляемым кеглям, и с каждой победой будешь все крутеть и крутеть, и вискаря на два пальца в граненом стакане, и море по колено.
И каждый раз Андрей уходил из таких отношений – и каждый раз никто не звал его обратно.
Андрей сублимировался в работу. Ее становилось все больше, делал он ее все успешнее. Поначалу помогало, а потом извечная привычка смотреть немного дальше кончика собственного носа сослужила ему плохую службу. Он задал себе «детский вопрос»: а для чего я работаю? Что изменится, если я, и не только я, а мы все, кто делает этот продукт, перестанем работать?
А ничего, ровным счетом ничего не изменится. Всякий раз, приступая к новому проекту, придумывая новых героев, новые локации, новые жизненные испытания для них, в глубине своего сознания Андрей представлял такой адский не то кубик Рубика, не то еще какую-то шарнирную структуру. Ее кирпичики можно было двигать и перегруппировывать, поворачивая к себе разными гранями и ребрами, меняя количество и расположение элементов на гранях. И вот, придумывая героев, заставляя их жить, создавая для них миры, Андрей никогда не забывал, что придуманные герои – не больше чем наклеенные фотографии. И ничего он на самом деле не придумывает. А внутри – неизменный механизм, что поведет их от первой секунды сериала до последнего кадра в сезоне. Ты можешь менять героев. Но ты не в силах ни на йоту изменить механизм, что приводит их в движение. Ты не в артхаусе, где можно делать все, что хочешь, – и чем безумнее, тем лучше. Ты делаешь коммерческий телевизионный продукт, и даже смысловое наполнение сцен внутри серии таково, чтобы по хронометражу без проблем вставали на место рекламные слоты.
Андрей делал такой продукт по нескольким причинам. Точнее, причин было всего три. Деньги – раз. Азарт – два. Если будут делать без меня, сделают хуже, чем со мной, – вот и последнее «три». Кто-то из повернутых на всю голову друзей-аудиофилов однажды сказал: вот ты слушаешь звуки и слышишь музыку, а я пытаюсь слушать музыку – а слышу частоты, амплитуды, искажения и шумы в тракте воспроизведения. Андрей тогда посмеялся, а теперь, когда понял, о чем речь – применительно к своей работе, – стало не до смеха.
По большому счету, сериалы делаются с одной-единственной, циничной целью – заставить конкретного зрителя провести конкретное время возле конкретного экрана. Чтобы зритель не встал и не ушел, ему должно быть интересно. Такая вот легенда. Но это лишь шапка айсберга. На самом деле, чтобы зритель не встал и не ушел, он должен быть одинок и, желательно, несчастен. А вот это и есть сам айсберг.
Трудно представить себе счастливого человека, кто в здравом уме будет смотреть сериалы. Нет, он может быть счастливым (или думать, что счастлив) за пределами комнаты с экраном. Но вот в комнате нам нужен зритель одинокий и несчастный. Что это означает для сценариста? О-о-о, следствий масса, и Андрей был в них хорошо ориентирован. Это означает, что, помимо движения сюжета, должны быть специальные зацепки, не относящиеся к сюжету, а имеющие отношение именно к живому зрителю по ту сторону экрана. И такие зацепки должны давить на самые низменные инстинкты – иначе оно не сработает.
Неужели нельзя рассказать хорошую историю, например, без «красивой жизни»? Можно, отчего же нет. Только это не будет продуктом – зритель не сможет завидовать героям. А тогда чем прилепить его задницу к сидению перед экраном? Вариантов аттракции масса. Но, увы, негативная аттракция работает куда как лучше позитивной. Так что сериалы – это не то место, где сеется разумное и доброе. Это обманка. Человек смотрит продукт, тратит свое внимание, подключает эмоции, а взамен не получает ничего, кроме усталости. Несчастный человек становится более несчастным. Вот и вся правда.
Не сказать чтобы осознание правды делало Андрея счастливым. Но и более несчастным не сделало. Он научился работать так, как работают микробиологи, когда имеют дело со смертельно опасными штаммами микроорганизмов. Защитный костюм, свежая дыхательная смесь, соблюдение правил техники безопасности – и ты неуязвим. А всякие мысли про этику и смысл происходящего – их можно и нужно отправлять по известному короткому адресу. Это работа. Производитель наркотиков сам на игле не сидит.
Вот только не стоит думать, что такая работа остается безнаказанной. Даже пользуясь глупой арифметикой, понятно, что твоя работа увеличивает количество одиночества в мире и углубляет качество. А когда после работы ты возвращаешься в этот самый мир – другого-то для тебя никто не придумал! – тут бумеранг и шарашит по тебе. Созданное тобой одиночество других отбирает счастье у тебя самого. Потому что не взаимодействовать с этими другими ты не можешь. Люди привыкают к одиночеству, словно те самые лягушки – их можно сварить заживо, медленно и постепенно повышая температуру воды в кастрюле.
Человеческое общество атомизировано, разобщено, лишено воли и стремления к чему-то большему, к тому, чего можно достичь лишь тогда, когда выходишь за пределы суточного цикла: «поели, можно и поспать – поспали, можно и поесть». По большому счету, его-то и обществом можно назвать теперь лишь с натяжкой. Контингент – так точнее будет. «Скорбное бесчувствие».
Но когда вдруг ситуация начинает разворачиваться по совсем другим законам, как было с Андреем минувшей ночью, тогда-то и становится понятен весь ужас положения. И ощущается настоящая температура воды, где тебя варят. Ты вроде бы выпрыгиваешь из кастрюли – а как больно!
В дверь позвонили. Приятный звонок, тихий, мелодичный. Андрей впервые слышал, как работает звонок в номере. В этом городе звонить ему в дверь было некому. Встал с дивана, открыл. На пороге, загадочно улыбаясь, пританцовывала Кадри.
– Леопольд, выходи! Выходи, подлый трус! Ну-у?! Мне можно войти, или хочешь, чтобы я пела тебе серенады под балконом?
Левой рукой обняла за шею, не выпуская сумки из правой.
– Эй-эй, остановись! Да подожди же ты!
Шутливо высвободилась из объятий и пошла к столу. Поставила сумку, извлекла из нее пару контейнеров.
– Что это? – не понял Андрей.
– Да тощий ты какой-то, недокормленный! – ущипнула Андрея за живот. – Мои котлеты, фирменные! Пюре, картофель пополам с сельдереем. Буду тебя откармливать. Если не я – то кто?!
– Я… я пойду… руки помою. – Андрей зашел в ванную, закрыл за собой дверь, включил воду.
И заплакал.
