– Ты обещал, Гуннар! – За хлипкой стеной голос Лидди звучал глухо, но слова можно было с легкостью разобрать. – Ты обещал мне, что не станешь ни во что ввязываться!

– Я пытался, Лидди. Я не напрашивался на проблемы, просто… они сами нас нашли.

– Так часто бывает с проблемами.

Савин посмотрела через маленькую комнатку на Май: уличный свет падал через щелястое окно, выхватывая ее лицо. Стиснув зубы, девушка отвернула голову прочь от доносящихся голосов, делая вид, будто ничего не слышит.

– Я просто пытаюсь протянуть от одного дня до другого, – снова послышался голос Гуннара. – Как-то свести концы с концами.

Сводить концы с концами в Вальбеке было непростой задачей. Хотя мятежи по большей части утихли, но жара, гнев и страх висели над городом густой пеленой, как некогда висел смог, пока не погасили печи. Страх перед насилием. Страх перед голодом. Страх перед тем, что будет, когда в город вернутся представители закона. Страх, что они могут никогда не вернуться. Ответ на вопрос, кто в городе главный, зависел от того, кого ты спрашивал, в какой части города ты при этом находился, день стоял или ночь. Если во всем этом безумии, во всем этом разрушении и был какой-то план, Савин не могла его разглядеть. Никто больше не был в безопасности в Вальбеке. Возможно, на самом деле вообще никто не бывает в безопасности. Возможно, безопасность – это ложь, которой люди утешают себя, чтобы иметь возможность жить дальше.

Савин прикрыла глаза и принялась думать о своих ощущениях, когда она проткнула клинком того косоглазого. А потом рубанула со спины второго, в кепке. Легкая отдача рукояти в ладонь. Легкое усилие, когда она вытаскивала клинок. Это оказалось так шокирующе просто – убить человека. Савин говорила себе, что они не оставили ей выбора. И тем не менее она видела их лица каждый раз, когда закрывала глаза, чувствовала, как у нее ускоряется дыхание, щекочет кожу выступающий пот, сердце начинает колотиться точно так же, как тогда; и она принималась снова и снова тереть кончиками пальцев свою грязную, зудящую шею.

– Так что, ты теперь ломатель? – донесся из-за стены голос Лидди.

– Малмер делает для людей все что может, так что я делаю все что могу для него. Стою на баррикадах. Раздаю людям еду. Я больше не солдат. И не пастух. Кем же мне теперь быть?

– Моим мужем. Отцом Май.

– Я знаю, это самое главное, но… что мне делать? – Было так странно слышать этот заискивающий, едва ли не слезливый тон в голосе того, кто, как хорошо знала Савин, мог быть настолько опасным. – Я не могу просто сидеть сложа руки и смотреть, как людей ломают, верно?

– Есть очень тонкая грань, Гуннар, между тем, чтобы помогать людям, и тем, чтобы их калечить. И ты постоянно переходишь эту грань.

В голосе Лидди не было ни намека на слабость. Сила этой женщины изумляла Савин – то, как она продолжала делать свое дело, работать, улыбаться, извлекать все что можно из этого кошмара.

– Я пытаюсь делать как лучше, просто… не всегда можно понять, как будет лучше…

Их голоса стали тише, превратившись в невнятное бормотание, потом их заглушили чьи-то крики снаружи. Возможно, там дрались. Савин забилась поглубже в угол, пережидая, пока голоса не удалились и не затихли в конце улицы.

Она облизнула губы. Молчание давило на нее. Говорить не хотелось, но это было лучше, чем снова видеть эти лица.

– Мои родители тоже иногда ссорились.

Май посмотрела ей в глаза.

– Из-за чего?

– Из-за отцовской работы. Из-за того, что мать пила. Из-за меня. Я всегда была их любимым предметом для разногласий.

Может быть, они ссорятся из-за нее и сейчас? Савин поглядела вниз, на дешевые доски пола, все в занозах и трещинах. Лучше не думать о прежней жизни. Лучше сделать вид, что она совершенно новый человек, место которого именно тут, где она находится. Который знает, как ей повезло находиться тут.

Лидди дала ей платье, если его можно было так назвать. Бесформенный мешок из грубой ткани, тщательно заштопанный и пахнущий дешевым мылом. И она была за него благодарна. Гуннар нашел для нее матрас, а точнее, колючий тюфяк, из которого торчала солома. Савин не сомневалась, что он кишит вшами – и была благодарна. Она делила с Май комнатушку размером не больше чулана в ее адуанском доме, с планками, виднеющимися из-под потрескавшейся штукатурки, и пышным пятном плесени возле облезлой оконной рамы. Ей почти ни мгновения не удавалось побыть одной, но она была благодарна и за это тоже. Когда она оставалась одна, все то, что она видела и сделала в день восстания, затапливало ее ум, словно грязная вода дырявую лодку, накрывая ее с головой, так что она начинала чувствовать, что тонет.

Ей приходили мысли о том, чтобы попытаться выбраться из города, но, говоря по правде, у нее едва хватало смелости выглянуть в окно, не говоря уже о риске снова выйти на улицу. Савин обнаружила, что в конечном счете смелости в ней гораздо меньше, чем она самодовольно считала, когда шантажировала инвесторов, выбирала новый парик или провозглашала социальные смертные приговоры в салонах Адуи. Она всегда считала себя такой рискованной! Самой дерзкой женщиной во всем Союзе. Теперь Савин поняла, что все игры, в которые она играла, были заранее подстроены в ее пользу. Прежде ей никогда не доводилось рисковать собственной жизнью, и внезапно поднявшиеся ставки оказались для нее чересчур высоки.

В первые несколько ночей у них была свеча, но теперь она догорела, и единственный свет проникал в комнату от далеких пожаров. В городе постоянно что-то горело. Все припасы были на исходе. Лавки стояли разграбленные, богатые дома были ободраны до стропил. Порой ломатели приносили какую-то еду, но с каждым днем все меньше.

Савин всегда знала, что жизнь в трущобах не сахар, но если она вообще об этом думала, ей представлялась более романтическая версия. Версия, с которой было проще жить. Милые детишки, резвящиеся в канаве, заливаясь смехом. Добродушные старушки, варящие в котле похлебку из костей. Крепкие мужчины, хлопающие друг друга по плечам и поющие на несколько голосов старые добрые рабочие песни, сидя вокруг костра, на который пошли последние обломки их мебели. О дух сестринства и братства, о мужество, о благородство нищеты!

Как выяснилось, нет ничего романтического в том, чтобы гадить в ведро под взглядами других людей. Ничего такого уж воодушевляющего в том, чтобы откладывать куриные кости для завтрашнего обеда. Никаких особенно сестринских отношений между женщинами, рвущими друг у друга из рук объедки, извлеченные из огромных мусорных куч. Никакого благородства в том, что у тебя крутит живот из-за гнилой воды в колонке, в том, чтобы вытаскивать вшей у себя из подмышек, в том, чтобы постоянно мерзнуть, постоянно хотеть есть, постоянно испытывать страх.

И тем не менее, такая жизнь не пробудила у Савин жалости к людям, вынужденным жить так день за днем. К людям, населяющим множество подобных же зданий по всему Союзу – зданий, от которых она получала прибыль. Она всего лишь отчаянно желала никогда больше не возвращаться к такой жизни сама. Может быть, это значило, что она эгоистка. Что она испорченная. Даже злая. В день восстания, когда она бежала по городу, подвывая от страха, Савин поклялась Богу, в которого не верила, что будет доброй, если ей будет дарована жизнь.

Сейчас она была не против быть злой, если ей будет дарована чистота.

– Вы были в доме полковника Валлимира, – сказала Май.

Савин воззрилась на нее, выбитая из равновесия и неспособная это скрыть. Непрестанно донимающий ее гвоздик страха внезапно сделался нестерпимо острым.

– Ч-что? – просипела она.

– Вечером накануне восстания. – Май выглядела абсолютно спокойной. – Я подавала вам желе.

Взгляд Савин метнулся к двери, но из этой комнаты нельзя было выйти, не пройдя через другую. Где человек, у нее на глазах втоптавший голову другого человека в дорогу, ссорился со своей женой.

– Желе было ужасным, – пробормотала она.

– Я все пыталась прикинуть, сколько могло стоить ваше платье, – сказала Май.

Гораздо больше, чем эта комната. Скорее всего, больше, чем все это здание.

– У вас была другая прическа. – Девушка глянула на мышиного цвета пушок, начинавший отрастать на черепе Савин. – Парик?

– Их сейчас многие носят. В Адуе.

Итак, она знала, кто такая Савин. Знала все это время. Но никому не сказала. Савин сделала глубокий вдох, стараясь не показать своего страха. Пытаясь думать. Так же, как делала на встречах с партнерами. Когда торговалась с соперниками.

Май неторопливо кивнула – словно угадала, о чем думает Савин.

– Прекрасные платья, ужасные желе… Другой мир, верно? Вы спрашивали меня, что я думаю об этом городе.

– Ты отвечала… очень откровенно.

– Немного откровеннее, чем стоило бы, как я понимаю. У меня всегда с этим были проблемы. Впрочем, вы за меня заступились. Я подслушивала у замочной скважины и слышала, как вы за меня заступались.

Савин откашлялась.

– Это поэтому ты согласилась взять меня в дом?

– Хотела бы я ответить «да». – Май наклонилась к ней, сидя на кровати и свесив узкие ладони с коленей. – Но это было бы не до конца честно. Видите ли, весь дом Валлимира гудел от новостей о вашем прибытии. Все из кожи вон лезли, лишь бы только на вас взглянуть. Я знаю, кто вы такая, миледи.

Савин вздрогнула.

– Тебе не обязательно называть меня так.

– Тогда как мне вас называть? Савин?

Савин дернулась.

– Для нас обеих будет лучше, если это имя ты тоже не станешь употреблять.

– В таком случае… леди Глокта? – Май понизила голос до шепота.

Савин скривилась:

– А вот об этом имени лучше даже не думать.

Долгое время они в молчании смотрели друг на друга. У соседей кто-то принялся петь. Как всегда, что-то веселое – у людей было достаточно горя, чтобы еще добавлять его песнями.

– Позволь спросить… ты собираешься кому-нибудь рассказать об этом?

Май села прямо.

– Отец думает, что вы просто какая-то бродяжка. Мать догадывается, что у вас есть другое имя, но она никогда не угадает его. Лучше нам оставить все так, как есть. Если эта новость распространится…

Она не стала договаривать, и вполне справедливо. Действительно, не было нужды продолжать эту мысль. Савин вспомнила рабочих на своей фабрике, то, как они на нее смотрели. Толпа. Ненависть на их лицах. Она осторожно облизнула губы.

– Я буду… весьма признательна за твою сдержанность. Я… в огромном долгу перед тобой.

– Да, я знаю. И рассчитываю на это.

Савин вывернула подшитый край своего платья, чувствуя, как в ушах грохочет пульс – бум! бум! бум! – и засунула палец в отпоровшийся шов, выуживая серьги, которые были на ней в день восстания. Сперва одну, потом другую; непривычный блеск золота в полумраке комнаты.

– На, возьми. – Ее голос звучал чересчур возбужденно для человека с ее опытом ведения переговоров. – Они золотые, с…

– Боюсь, они не подойдут к моему костюму. – Май окинула взглядом свое заношенное до дыр платье, потом снова посмотрела в глаза Савин. – Оставьте их себе.

Молчание затягивалось. Очевидно, Май так и планировала. Выжидала момента, заранее установив свою цену.

– Чего же ты хочешь? – спросила Савин.

– Я хочу, чтобы вы позаботились о моей семье. Когда все это закончится, расплата будет жестокой.

Савин опустила руку с зажатыми в ней серьгами.

– Скорее всего.

– Я хочу, чтобы у нас не было проблем с инквизицией. Полное прощение для моего отца. Я хочу, чтобы вы нашли для нас какое-нибудь место, где жить, хорошую работу для моих родителей. И это все, чего я хочу. Чтобы вы обеспечили нам безопасность. Так же, как мы обеспечили безопасность вам. – Май сделала долгую паузу, глядя ей в глаза. Оценивая, можно ли ей доверять. Так же, как сделала бы и сама Савин, в своих поношенных туфлях. – Вы можете это сделать?

Освежающая новизна – вступать в переговоры, не имея на руках ни одной карты.

– Думаю, это меньшее, что я могу для тебя сделать, – ответила Савин.

Май поплевала на ладонь и протянула ее вперед. Комната была настолько маленькой, что ей почти не пришлось наклоняться вперед.

– Ну что, по рукам?

– По рукам.

И они пожали друг другу руки.