Глава шестая. Роузуотер, Майдугури: 2055

– Я могу все объяснить, – говорю я Феми. – Я требую, чтобы меня сначала выслушали.

– Какое объяснение, чайник ты безмозглый, – говорит Феми. – У тебя было одно задание. Оно не требовало ни насилия, ни вообще применения силы, потому что мы все знаем, какой ты трус.

Мы в полевом штабе. Буквально. Это палатка в поле, хаотично усеянном лошадиным и коровьим навозом. Солдаты и агенты О45, наставившие на меня оружие, покрыты пылью. Большинство остальных людей в лагере – легкораненые. Воздух наполнен низким электрическим гулом, исходящим от купола и ганглия. Феми ухитряется быть безукоризненно чистой, будто пыль и грязь отказываются к ней липнуть. Она выглядит и пахнет потрясающе.

– Меня не учили говорить или торговаться с инопланетянами, Феми.

– Для тебя я миссис Алаагомеджи. И ты сказал, что можешь это сделать.

– Я сказал, что постараюсь. Это не одно и то же. Ты же меня не с отрядом солдат послала, хотя разницы бы никакой не было.

– Исполнительный орган О45 – все мертвы или в коме.

– А я тут при чем? Они проявили агрессию, и чужой среагировал соответственно. Я зашел внутрь после этого, помнишь? – Я сопротивляюсь искушению намекнуть Феми, что теперь командует она, а она этого хотела уже давно. На ней облегающий красный костюм и туфли на высоком каблуке. Кто прибывает в лагерь беженцев в такой одежке? Или источая запах… чем бы ни был этот божественный аромат. – Ладно, о’кей, я обосрался. Я не такой уж гордый, чтобы не признавать своих ошибок, но я не твой агент. Я этому не учился. Ты подставила меня, чтобы заманить сюда.

– Нельзя подставить того, кто на самом деле совершил преступление, голова ты ямсовая.

– Да плевать. Значит, спровоцировала. Просто заплати мне, и я уйду.

Тут Феми вообще начинает смеяться. Ей весело.

– У тебя в черепе термит, и он жрет твой мозг, Кааро. Позвонил бы ты доктору, или экстерминатору, или еще кому.

– Ладно. Не плати. Сходите, пожалуйста, нахуй, миссис Алаагомеджи. – Я пытаюсь уйти, но солдаты не позволяют мне. Я заглядываю одному из них в глаза, а там ничего нет. Ни любви, ни злобы, только пустое, бесчувственное подчинение. Он мясной робот, а вовсе не человек. Это меня пугает, и мой взгляд соскальзывает с его лица. Я сосредотачиваюсь на вене, что пульсирует у него на шее.

– Твои вольнонаемные дни кончились, Кааро, – говорит Феми.

Я поворачиваюсь к ней:

– Что тебе от меня надо?

– Ты становишься сотрудником сорок пятого отдела Министерства сельского хозяйства и работаешь с нами, чтобы разгрести это говнище, насколько возможно.

– Спасибо, нет. Хватит с меня этого цирка.

– Ты работаешь с нами или подыхаешь в тюрьме. Я отправлю тебя в Кирикири прямо сейчас. Сегодня. Без суда, без прощания с родителями.

В этот момент ее плеча касается помощник:

– Президент.

Она берет трубку, прикрывает микрофон.

– Так что? Не беспокойся, мы тебя обучим. Выплатим все, что мы тебе на сегодня задолжали, потом будешь получать зарплату. Очень хорошую зарплату. Я тебе услугу оказываю, Кааро.

В эту секунду я испытываю абсолютную ненависть к этой красивейшей из женщин. Мне хочется ее прикончить, хоть я и не склонен к насилию. Мое молчание – знак согласия. Феми кивает, и агент хватает меня за руку, когда она начинает говорить с президентом. Она не сводит с меня глаз, пока я не покидаю палатку.

– Да. Мы скажем, что это эксперимент с возобновляемыми источниками энергии и экологически чистой жизнью в биокуполе. Мы все в восторге от того, что Нигерия опережает весь мир…

Я звоню Клаусу с армейской базы, где прохожу начальную подготовку. Тело у меня ноет, челюсть болит. Несмотря на это, таким здоровым я еще никогда не был, потому что занимаюсь бегом. У меня плоский живот, загорелые руки и костяшки, сбитые от ударов по му рен джан .

– Ненавижу это рукопашное дерьмо, – говорю я.

– Ты никогда не любил драться. Помнишь, как однажды в Иди-Оро мы ввязались в потасовку из-за шлюхи?

– Она не была шлюхой, Клаус.

– Я ей платил.

– Сколько раз тебе повторить, что местные женщины порой просят денег у своих мужчин?

– Но почему? Ты платишь им за любовь, или что? Они контрактницы?

– Клаус…

– Ладно. В общем, драться пришлось мне. Старичку.

– Ты не старый, Клаус, – я замолкаю. – Ты понимаешь, о чем я говорю, да?

– Ты говоришь, что нашему сотрудничеству конец из-за этих ублюдков.

– И сук. Не забывай про сук. Точнее, одну суку.

Клаус – что-то вроде моего агента. Он находит для меня задания, а я их выполняю. Комиссия – пятнадцать процентов. Он, однако, далеко не только агент. Он был мне отцом, с тех пор как мои родители меня вышвырнули. Он многому меня научил и сделал из бестолкового подростка-телепата чуть более толкового нелегального взрослого телепата с деньгами. Мы оба, он и я, лиминальны, всегда на окраине цивилизации.

– Все в порядке. Я много заработал на этой последней сделке. Ты ее заключил, можешь забрать деньги себе, – говорю я.

– Нет. Ты их заработал. Я положу их в банк на срочный депозит. Вот переживешь подготовку, вернешься в общество, тогда сможешь их забрать.

– Они мне не нужны, Клаус. Я… какой смысл?

Мне на самом деле не нужны деньги. Я на автопилоте, я автомат. Жизненно важная часть меня, élan vitae, умерла, когда поднялся купол. Я скучаю по Ойин Да, а она там, навеки недостижимая.

Звонит колокол.

– Мне надо идти, Клаус, – говорю я.

– Собачка Павлова, – отвечает Клаус. – Не высовывайся.

– Не буду.

Вешаю трубку и пускаюсь трусцой в спортзал вместе с такими же, как я.

Я в классной комнате. Сто лет в такой не был.

Учеников всего десять, включая меня, и я – самый старший. Они – хамоватые детишки, мальчики и девочки. Я знаю, что мы с ними родственные души, и они это тоже знают, но это совсем не то же, что было со мной в юности, когда я обнаружил свой дар, а Селина и Кореде приняли меня, дав мне некое подобие семьи. Здесь же – tabula rasa безразличия. Это как прийти на семейную встречу и обнаружить, что ты – старик, а новое поколение срать хотело на тебя и твой опыт. Я знаю, где они прячут деньги, музыку и любовную переписку в своих телефонах. Я знаю, что они ценят и как до этого добраться, а они знают, что я знаю. Я среди них единственный искатель. Как и раньше, рядом с ними мои способности усиливаются.

В классе висит белая доска, на ней большими буквами написано и подчеркнуто слово «микология». Перед словом стоит щуплый мужчина в очках и свысока взирает на нас, точно Господь, излучающий благодать и судящий нас.

– Меня зовут профессор Илери. Я миколог. Я разбираюсь в грибах, и моя работа – сделать так, чтобы вы разбирались в грибах, – говорит он.

– Зачем нам разбираться в грибах? – спрашивает девочка.

– Вы провалили тесты по биологии для поступления в университет, – говорит сидящий за мной мальчик. Я узнаю об этом одновременно с ним. Илери, впрочем, это разоблачение не сбивает. Ни тени смущения или злости.

– Думаете, вы у меня первая группа сенситивов? Вот первый урок, дитя: не важно, чего ты не знал в прошлом. Важно, что ты знаешь сейчас. Так что вы можете тратить свое время на считывание случайных фактов из моего разума, пытаясь меня смутить, а можете позволить мне научить вас делать свое дело как можно лучше.

– Но почему грибы? – спрашиваю я без всякой иронии. – Серьезно, я ненавидел в школе это дерьмо.

Илери бросает взгляд на мою ИД и улыбается:

– Вы слышали о Токунбо Деинде?

Никто из нас не слышал.

– А про эктоплазму?

Никакой реакции.

Илери вздыхает:

– Люди больше не читают.

Он щелкает пультом, и вспыхивает плазменное поле. На него проецируется черно-белая фотография с какими-то белыми людьми вокруг стола. Они все смотрят на женщину в черном, которая изрыгает что-то вроде белого облака. В облаке видны лица. Волосы женщины собраны в пучок. Ей, кажется, не по себе. Экспозиция не слишком удачная, но люди за столом, похоже, под впечатлением.

– Спиритуалисты, ясновидцы, медиумы, сенситивы, пророки, парапсихологи, мистики, ведьмы, некроманты, телепаты, эмпаты, шаманы, адже, эмере, ивин, оккультисты, прорицатели, психоманты, мистики. Вот некоторые термины, которыми вас могли бы называть в прошлом и могут назвать в будущем. Эта фотография сделана в Англии в девятнадцатом веке. На ней запечатлен медиум, который извергает эктоплазму. Обычная практика в то время, очень впечатляла клиентов. Считалось, что это духовная материя, проявляющаяся как физическая субстанция, с помощью которой некоторые духи могут воплощаться в реальном мире.

Он показывает еще несколько слайдов, на которых эктоплазма выходит из ноздрей, ушей, рта и, в одном случае, между ног у женщины.

– Все они были мошенниками. Общество психических исследований изучило этот вопрос и обнаружило, что они делали это с помощью заглоченной ткани, хитрого освещения и самых лучших призраков-аферистов.

Класс хихикает, но остается внимательным. Я слышу, как тихо у них в головах. Мы стали ульем, который поглощает и обменивается всем как одно целое.

– И вот, бабалаво, ведьмы, сенситивы, викторианские медиумы – все считались в той или иной мере мошенниками. Ни один приличный ученый не верил в психические способности до 2012 года.

Упоминание 2012 года вызывает поток воспоминаний в нашем коллективном сознании. Вы – не сенситивы, и никогда этого не испытаете, но поток необработанной информации, грубой информации с ошибками, которые медленно отфильтровываются, похож на высекание скульптуры из куска мрамора. Корректируя информацию, мы приближаем ее к правде, по крайней мере к той правде, которую знаем мы вдесятером.

В 2012 году в Лондоне приземляется чужой. Размером с Гайд-парк, он мгновенно прорастает под землю, как аморфная клякса. В то время это считают первым контактом, но американцы зафиксировали три более ранних приземления. Это еще до того, как Америка скрылась во тьме. Два. Три приземления. Никаких звездолетов, только камень с большим разумным существом внутри. Оказывается, это существо, прозванное некоторыми Полынью, в итоге засевает всю биосферу новыми макро– и микроорганизмами, хотя нам, людям, потребуются десятилетия, чтобы это обнаружить.

– Токунбо Деинде был микробиологом, только что закончившим Унилаг , служил в Юношеском корпусе  в Нсукке. Как многие в Корпусе, он хотел тихо прослужить этот год в сонном городишке. До него дошли слухи о могущественной пророчице в одной из деревень. Стопроцентная точность, сказали ему. Заинтересовавшись, он пришел к ней, заплатил и стал ждать. Во время визита предсказательницу стошнило, но это была странная жидкость, превратившаяся в пар, который не сразу рассеялся. Потом пророчица пересказала все, о чем он думал, и большую часть его детства. Он был поражен.

Токунбо остается с пророчицей, и в конце концов берет образцы эктоплазмы и анализирует их. Она состоит из нейромедиаторов – дофамина, серотонина, норадреналина – и того, что изначально он принимает за гриб.

– То, что мы зовем ксеносферой, психическая связь, которую все вы способны использовать, состоит из инопланетных волокон, похожих на грибные, и нейромедиаторов. Мы называем ксеноформу ascomycetes xenosphericus. Она есть везде, в любом месте Земли. Эти тончайшие гифы слишком малы, чтобы увидеть их невооруженным глазом, и хрупки, но они образуют множество связей с естественными грибками на коже человека. Их привлекают нервные окончания, и они быстро получают доступ к центральной нервной системе. Все, кто связан с этой сетью ксеноформ, этой ксеносферой, подгружают информацию непрерывно, пассивно, неосознанно. В самой атмосфере существует глобальное хранилище информации, мировой разум, доступ к которому есть лишь у таких, как вы.

Кто-то думает – фигня.

– Фигня, – говорит кто-то другой, но мы все так думаем.

Илери смеется:

– Чем ограничены ваши способности? Вы замечали, что вам удается полнее использовать ваши силы на улице, а не в закрытом помещении? Замечали, что во время дождя они могут подвести или вообще отрубиться? Вы не задумываетесь почему, или просто считаете, что это Боженька с вами шутки шутит?

Илери говорит нам, что никто не знает точно, почему люди, вроде меня, могут манипулировать ксеносферой. Мы работаем с информацией в обоих направлениях, для нас одна не односторонняя. Существует теория, что у нас, сенситивов, есть некая особая, невыявленная кожная инфекция, которая позволяет нам отчасти контролировать темпы роста ascomycetes xenosphericus.

Под его руководством мы экспериментируем. Намазав все тело противогрибковой мазью, мы подавляем ксеноформы и блокируем свои способности, но лишь временно. Они отвечают бурным усилением роста. В продезинфицированной комнате без окон ксеноформ нет, и наши способности отключаются. Мы можем блокировать других сенситивов, если заполним ксеносферу данными, например, читая книгу.

– Хорошо, – говорит Илери, убедившись, что мы поняли природу ксеносферы. – Теперь поговорим о грибах. Латинское название грибов – fungus. Слово «микология» происходит от греческого mukes, что значит «гриб» и logos – «знание»…

Это ад.

Вот мы и в Йерве , на дворе чертов май, самый теплый месяц года, мы в полной военной экипировке тащимся через болото. Это во многих смыслах идеальный тренировочный полигон.

Майдугури был военным аванпостом еще с британских времен, с 1907 года. Через него течет река Нгадда, которая приводит нас прямиком в болото Фирки. Один долгий переход, если мы его осилим, приведет нас к озеру Чад.

Москитов – море. Малярия нам не грозит, спасибо подкожным имплантатам, но ничто не мешает этим говнюкам кусаться.

Наш инструктор, Хренов Данлади, предлагает нам представить, что мы – британские разведчики-варвары из далекого прошлого. «Вы не можете вернуться, потому что сдаться – значит разочаровать вашу королеву. Pax imperia regina, ублюдки ленивые. Сдаться – значит насрать на память Ливингстона. Нет, нет, мы будем ползти вперед, ублюдки ленивые, ползти вперед, прямо в жопу истории!

Господи Иисусе. Хренов Данлади свихнулся. Мне бы осколочную гранату – я испек бы ему пирожок со шрапнелью.

Как обычно, часть моего мозга интересуется, что я здесь делаю, а я не могу ответить.

Любимое словечко Хренова Данлади – «спецподразделение». Все его боевые истории – о том, как он боролся с тем или иным спецподразделением. Наш класс придумал ему прозвище после того, как он заставил нас попробовать на вкус пыль с учебного плаца. Теперь нам надо быть осторожнее и не ляпнуть это слово в его присутствии.

Солнце прямо над нами, припекает. Хренов Данлади заставляет нас петь «Идите через воду». Мы идем. К москитам присоединяются мошки. Мои голые руки все в укусах и волдырях, но еще они бугрятся мышцами. Честный обмен. Мы растворяемся в ксеносфере, оставляя тела на своеобразном автопилоте распевать негритянские спиричуэлс, которые Хренов Данлади, похоже, обожает.

Общее пространство наших разумов, что неудивительно, полно болотной растительности, словно воображение не способно оторваться от адской реальности, где остались наши тела. Я расправляю крылья, вытягиваю передние лапы, выпускаю когти и с наслаждением по-кошачьи зеваю. Порой львиная часть грифона берет верх. Без руководства Илери мы делаем, что хотим. Растения вокруг пятнистые, сине-желтые, с черными цветами и пыльцой, которая поднимается в воздух, точно дым из горящей нефтяной скважины.

Аватар Теми – змея, хотя она больше похожа на плывущего по воздуху угря, с боковыми плавниками, которые идут волнами, когда она взлетает. Она примерно двенадцать футов в длину, хотя в ксеносфере прикидывать размеры сложно.

Джон Боско представляется человеком, монахом в низко надвинутом капюшоне, с темнотой вместо лица. За аватаром тащится призрачный образ его реальной внешности, ошибка новичка или признак его скромного дарования. В крав-мага, однако, он бог.

По-моему, нам нужна другая музыка. Организую утечку этой мысли и чувствую согласие своих товарищей.

Олоджа – лужа персиковой жидкости, что течет ручейками вокруг нас. Она улетучивается, обращаясь в пар, с головокружительной скоростью.

Теми подплывает ближе ко мне, обвивается вокруг грифона. Если я взмахну крыльями, то сделаю ей больно, поэтому я не двигаюсь, чищу себя клювом, пока она резвится.

Эбун в ксеносфере становится полностью умозрительной. Она – идея, уходящая в младенчество, в невербальный период. Нет слов, с помощью которых можно осознать ее форму, и нет картинки. Мы осознаем ее присутствие, но оно крайне абстрактно. Идея – ее собственная, из раннего детства. Даже она ее не до конца понимает, но может извлечь из потерянных воспоминаний и использовать. Она в безопасности. Изящное решение, жаль, что не я его придумал.

Темная пыльца цветов сгущается и образует облака. Кто-то недоволен или грустит. Мы все это чувствуем. Зараза, ненавижу такие закидоны коллективного разума.

– Ублюдки ленивые! – врывается Хренов Данлади. Облака исходят от него, думаю я, и кто-то соглашается.

Он неподвижен, стоит впереди нас и вглядывается в буш. Потом оборачивается к нам и говорит: «Прячьтесь». Его лицо неподвижно, решительно, сосредоточенно. Он идет вперед.

Мы сливаемся с подлеском, маскируемся грязью, как нас учили. Теперь нас искусают еще сильнее. Мы боимся даже дышать.

Хренова Данлади нет двадцать пять минут, а вернувшись, он тяжело дышит, и его форма испачкана кровью.

– Вперед, ублюдки ленивые. Мы и так задержались. Нужно добраться до дамбы Алау до заката. Подъем, подъем, подъем! Вода сама себя не перейдет.

Мы осторожно поднимаемся. Он не рассказывает, что случилось, так что я заглядываю к нему в голову. Мы не должны этого делать, нам говорят, что инструктора защищены, и в какой-то степени это верно. Никто из моих соучеников не может пробиться через… защиту. Я могу. Это сложно, но я могу. Я никому этого не рассказывал.

Хренов Данлади крадется и замечает троих повстанцев, разведгруппу с легким оружием. Он набрасывается на них со скоростью, за которой я могу уследить только потому, что я у него в памяти. Он убивает всех троих голыми руками, прежде чем они успевают выстрелить. Он как будто не человек. Одним ударом в висок проламывает череп первого, удерживает его, достает нож повстанца и погружает в шею второго. Третий еще только оборачивается на шум. Хренов Данлади сбивает его с ног. Падает на землю рядом с ним и почти нежно дважды ударяет повстанца головой о землю.

Я потрясен и, возможно, из-за этого теряю бдительность, потому что он смотрит на меня и знает, что я знаю, но ничего не говорит.

На следующий день, когда мы возвращаемся на базу, он назначает меня дежурным по сортиру на следующие две недели.

Договорив, профессор Илери присаживается. Я не знаю, как один человек может вмещать столько знаний и мудрости, но они льются из него свободно, словно невзначай.

Он говорит:

– Пора вам показать мне, что вы сделали. Пребывание в ксеносфере похоже на секс. Можно подцепить неприятную болезнь, так что защита прежде всего. Посмотрим, что вы построили. Теми, сначала ты.

Теми нервничает, как и все мы. Она довольно легко переносит нас в пространство своего разума. Класс исчезает, и мы стоим перед каменной стеной высотой в тысячи метров и длиной в тысячи метров, так что конца ее не видно. Мы не можем заглянуть за нее, а камни выглядят внушительно. Есть дверь, но она закрыта на висячий замок. По ту сторону преграды лежат тайны и слабости Теми. Илери учил нас устанавливать защиту в нашем сознании.

– Хорошая попытка, Теми, но она демонстрирует недостаток воображения и шаблонное, традиционное мышление. Камни, дверь, замок? Первая мысль любого нападающего: как бы ни был крепок камень, его всегда можно разбить. Ты не читала Шелли? «Озимандию»? Камней куски кругом, приметные едва, в пустыне, слитой с пустотой над ней. Слабое место двери – петли. К замкам есть ключи. Ты объявляешь посетителям, что хоть им придется нелегко, но решение найдется, – в голосе профессора Илери слышна досада.

– Но я думала… – говорит Теми.

– Переделай. – Он поворачивается ко мне. – А у тебя что?

Я нащупываю все разумы вокруг себя – мой класс, мой профессор – и перемещаю наши сознания из мозга Теми прямиком в свой. Я чувствую, как их окатывает удивление, словно дым. Никто такого еще не делал.

Они также ахают, увидев мое превращение. Я вырос на несколько футов и трансформировался. У меня птичьи крылья, орлиный клюв и львиное тело. Мое пространство – высокий лабиринт из живой изгороди, с нагромождениями облаков в небе и сложными сочетаниями ветра, бриза, света и тьмы. Слышны повторяющиеся звуки чаек, летучих мышей, собак и сверчков. Я хлопаю крыльями, влетаю в лабиринт и для демонстрации передаю его единым мультисенсорным потоком. Неверный поворот, остановка там, где нужно двигаться, движение там, где нужна остановка, приведут к тому, что вся конструкция обрушится и закроет мозг от вторжения. Я кружусь в воздухе и складываю крылья, заканчивая свое парение на восходящих потоках разума. Возвращаюсь к классу.

Илери улыбается:

– Дамы, господа. Кааро только что перепрыгнул через несколько уроков. Наконец-то он доказал нам, что он самый старший в классе. Впечатляющая работа, Кааро. Скажи мне, почему ты посчитал нужным трансмогрифицировать?

– Я не знаю, что это такое, – говорю я.

Балда, это изменение, трансформация. Добродушное подтрунивание.

– Не знаю. Я читал про Египет и про Сфинкса, поэтому задумался о грифонах. Мне нравится сама идея такого существа.

– Да, Кааро, это был твой выбор. Но зачем вообще меняться?

– Меня сложнее узнать, если я сам на себя не похож, верно?

– Разумеется, – говорит Илери. – Разумеется.

Я возвращаю нас в классную комнату.

– Новое задание. Любой ученик, которому удастся взломать ментальную крепость Кааро, сразу получит диплом полевого агента. Кто следующий? – говорит Илери.

Я выдерживаю множество попыток взлома, одни в период бодрствования, другие во сне, одни нескрываемые, другие неожиданные.

Никто так и не пробивается.

Целый год я каждый день провожу возле купола столько времени, сколько могу выкроить между тренировками. Я надеюсь, что изнутри на меня смотрят. Я надеюсь, что кто-то выйдет и впустит меня.

Никто не выходит.

Палатки сменяются навесами и деревянными лачугами, покрытыми гофрированной жестью. Двухколесные колеи превращаются в грунтовые дороги, а когда появляются вывески, я осознаю, что вокруг меня растет поселок. Моя душа умирает частями.

Я в Майдугури, тренирую выносливость. Мы проходим по много миль без еды и воды, в полной пехотной экипировке. Я не знаю, зачем меня заставляют это делать. Не отправят же меня на войну. Я подхожу к связному из О45 и говорю со своим боссом.

– Оставайся там, – говорит Феми по защищенному каналу. Снаружи палатки стоит часовой.

– Это жопа, – говорю я.

– Поэтому ты там и останешься.

– В наказание?

– Нет. Это перспективное место. Его называют «Лагерь Роузуотер».

– Это вы его называете «Лагерь Роузуотер». А здесь его называют Пончиком. И нет у него никаких перспектив. Зеваки разойдутся по домам. Купол не откроется.

– Он уже открывался.

– Что?

– Он открылся на несколько минут прошлой ночью, когда вы были в Майдугури.

– И почему эта информация не в облаке или в новостях? Никто не говорит о…

– Мы ее заглушили. Были странные последствия.

– В смысле?

– Один генерал сказал, что вылечился от рака простаты, вдохнув «пары» из отверстия.

– Бред.

– Может быть, а может, раковый диагноз вообще был ошибкой, но в любом случае у Роузуотера есть перспективы. Люди прибывают каждый день. Какой-то профессор из Лагоса подключается к электричеству из ганглия. Подтягиваются строители. Ты нужен мне, как глаза и уши. Ты остаешься.

Я ее не слушаю. Купол открывался. Для меня? Может, он закрылся, потому что меня не было?

Вернувшись из Майдугури, я иду прямиком к куполу. Никаких признаков того, что он открывался. Я пытаюсь обойти его, но спустя час и три литра бутылочной воды я вынужден признать, что он-таки вырос с тех пор, как я в последний раз пытался его обогнуть, и мне нужен транспорт. Не знаю, чего я ищу, – поверхность поразительно однообразна. Периметр определенно увеличился, и по краям видно, где он сдвинул почву и вырвал кусты. Повсюду движение и пыль. На каждом мотоцикле – пассажир. Повсюду военные и люди в черном. Кибер-ястребы рассекают воздух, хотя многие из них валяются на земле, мертвые, разлагающиеся, обгоревшие. Что бы ни контролировало биокупол, оно не хочет, чтобы за ним наблюдали.

Может, я был слишком занят собой и своим горем, а может, слишком устал от сраных тренировок, но теперь вижу, что Феми права насчет Пончика.

Я нанимаю мотоцикл и объезжаю купол, держась за талию водителя. Мы едем по пересеченной местности, скачем по травяным кочкам и земляным холмикам – мотоцикл на такое не рассчитан. Я вижу школы, закусочные, молитвенные собрания. Эти люди здесь надолго. Когда мы прибываем к Северному ганглию, в воздухе пахнет горелой плотью. Это не редкость – какой-нибудь несчастный болван напьется, перелезет через ограждение и поджарится, но в этот раз все не так. Во-первых, солдатик, мальчик-хауса, пытается меня развернуть обратно. Я показываю ему удостоверение О45, и он неохотно отступает, хотя и не пропускает моего водителя. Я плачу тому за ожидание.

Прохожу мимо сетки, установленной в паре футов от купола. Несмотря на формальные знаки биологической угрозы, никто не носит средств защиты сложнее носового платка, прикрывая нижнюю половину лица. Я, конечно, видел горящие тела и раньше. Сожжение – любимая казнь линчевателей и политических соперников по всей стране. Меня самого чуть не сожгли. Но чего я прежде не видел, так это массового сожжения десятков людей.

Я вижу, где их убивали. Ручейки крови, следы волочения на земле, красные лужи. Удивительно, но мух нет. Я уже привык к страданиям, но то, что я вижу, выбивает меня из благодушного состояния. В этом костре из человеческих дров видно движение.

Странно, что я сразу этого не заметил. Большинство конечностей дергается, корчится. Они что… живые? Эти ублюдки что, сжигают их живьем? Но… криков не слышно. Вот глаз, выскочивший из глазницы, но он смотрит на меня. Я вижу, как зрачок меняет размер. Немигающий, выбитый глаз фокусируется на мне. Он видит. Он меня видит.

Возможно, я слишком взвинчен, или мне надоело жить, но я начинаю орать на ближайшего солдата. Не помню, что я говорю, но помню блеск в его глазах и изгиб его губ.

Потом он бьет меня, и я вырубаюсь.

Я провожу два дня в яме, прежде чем Феми меня вытаскивает.

– Ты сдурел? Это же отряд ликвидаторов, – говорит она.

– Они жгли людей заживо, Феми.

– Не людей и не заживо.

– Что ты несешь?

– Помнишь того генерала с раком простаты? Исцеление было настоящим. Все, кто был там в тот момент, вылечились. Мы думаем, что, когда купол открылся, он выпустил какие-то ксеноформы, исцелившие людей поблизости.

– Это значит, что чужой не совсем разочаровался в человечестве.

– Да, – говорит Феми.

– И при чем тут сожжение людей?

– Ксеноформы поработали слишком хорошо. Большинство могил в лагере неглубокие.

– Они подняли мертвецов?

– Но не как Лазаря. Это, скорее, ожившая плоть. Исцеленная, с бьющимся сердцем, открытыми глазами, теплым телом, но без… жизни. Ни воспоминаний, ни души, ни понимания, кем они прежде были. Нам пришлось снова их убить, и смерть их пришла не просто.

– У них внутри ксеноформы?

– Нет. Наши анализы показывают, что ксеноформы просто лечат и исчезают. Ученые полагают, что они вернулись в купол перед закрытием.

Феми садится в джип, бросив меня, грязного, в этих перенаселенных трущобах. Она оставляет мне денег, сертификат неприкосновенности, закодированный в имплантат, автоматический пистолет «Смит и Вессон», запас кетоконазоловой мази и пожелание удачи.

В одной из лачуг предлагают стрижку и бритье. С нее я и начинаю.