Глава двадцать первая. Роузуотер, Лагос: 2066

Молара перестает истекать кровью и помогает мне подняться. Я благодарен ей, но в то же время меня тревожит, что она настолько сильна, что смогла справиться с металлическим человеком. Я считываю ее вожделение, но ни за что не стану заниматься сексом в храме из гниющего мяса. Она спасла мне жизнь и знает это, но мое недавнее столкновение с Райаном Миллером заставляет меня всерьез задуматься о моральных аспектах своего поведения. Мы с Аминат сейчас в Роузуотере, в одной квартире. Считать ли то, чем мы занимаемся с Моларой, изменой? Значат ли наши отношения, что душой я принадлежу ей так же, как и телом?

Жидкий металл собирается в лужу и, не смешиваясь с гноем, просачивается в мускулы, из которых состоит пол. Пока лужа не исчезла, я окунаю в нее палец. Пробую на вкус и моментально чувствую что-то знакомое.

Клемент.

– Ты его знаешь? – спрашивает Молара.

– Почему ты так решила?

– У тебя на лице написано.

– Это один человек, с которым я работаю. Раньше работал.

Я озадачен, но как минимум знаю, где найти этого засранца. Я возвращаюсь к алтарю и касаюсь кости, глажу ее поверхность.

– Что ты ищешь?

– Послание от своей подруги. Что-нибудь. Может быть, предостережение.

– Ничего здесь нет, кроме гнилья, Грифон, – говорит она. – Иди сюда, и займемся любовью.

Я оборачиваюсь к ней.

– С тобой что-то не так, Молара.

Я цитирую первую из многих фраз, которые возвращают меня в мой лабиринт, и вот уже открываю глаза у себя в комнате.

Я обмочился.

Поднимаюсь и потягиваюсь, разминая одеревеневшие суставы. Раны еще побаливают, но не сильно. Снимаю одежду и голым иду в ванную. Аминат так и не пошевелилась, прошло только сорок шесть минут, как я вышел в пространство.

– Душ. Двадцать семь градусов.

Я смываю свой страх и остаточное влечение к Моларе, но вина остается. Чертов Райан Миллер. Хотя, возможно, это мой собственный разум создает свой порядок из хаоса ксеносферы. Райан Миллер – это сказка для сенситивов. Я был перепуган, и мое подсознание выкинуло такую штуку.

Аминат открывает дверь, и на меня накатывает ее боль.

– Хочешь прокатиться? – спрашиваю я.

– А как же похороны Болы? Ее семье нужна поддержка, и я…

– Они тебе родня только по мужу, ты расстроена. Тебе надо развеяться, а мне нужно в Лагос.

– Зачем?

– Увидеться с семьей. Моей настоящей семьей.

Дом Алхаджи изменился. Постройка та же самая, но краска облезает, плесень взбирается по бокам сухим черным приливом, сорняки погребли под собой всякое подобие того порядка, который я помню даже через десять с лишним лет. Окна, однако, целы, и это дает мне надежду. Движения не видно.

– Что здесь, Кааро? – спрашивает Аминат.

– Друг, я думаю. Он спас мне жизнь много лет назад. – Я поворачиваюсь к ней и улыбаюсь. – Musulumi ododo bi tie. – «Истинный мусульманин, как ты».

– Mi o kii n’she Muslumi, – говорит она. «Я не мусульманка».

– Тебя зовут…

– Это арабское имя, которое значит «достойная доверия», но меня назвали в честь легендарной королевы пятнадцатого века. Никакой связи с религией. Не все арабы – мусульмане, знаешь ли.

– А. Ну ладно.

– Мы навестим твоего друга?

– Через минуту.

Лагос опасен для меня, но дело не в людях. Мои работодатели любят держать агентов в пределах определенных городов, пока не появляется причина их перевести. На этот раз я запросил и получил разрешение на выезд, но это не значит, что меня не отслеживают с помощью дрона. Чувствую, что нужно удалить свой имплантат окончательно, но он вживлен близко к позвоночнику. Необходимые хирургические навыки на улице не валяются. И все же, если О45 не знает об Алхаджи, я не хочу его выдавать. Еще я не очень уверен в себе после моей последней вылазки в ксеносферу. Я намазываю все тело сверхтолстым слоем кетоконазола, отчего во рту у меня появляется химический привкус.

Я сигналю, как радиобуй. Алхаджи без труда должен это уловить. Он и Валентин без труда уловили мой призыв о помощи тогда, много лет назад. Поддавшись импульсу, я пробую кое-что еще.

Проходит несколько минут, и я чувствую, что кто-то слушает.

Валентин встречает нас у двери, но у меня ощущение, что он уже давно не поднимался на ноги. Он словно ссохся. Вместо гладкой кожи, которую я помню, теперь измятый, похожий на бумагу пергамент, исчерченный линиями, как средневековая карта. Он облысел. Даже бровей больше нет, и мне интересно, что происходит, когда со лба течет пот.

– Кто это прекрасное создание? – спрашивает он.

– Это моя девушка Аминат, – говорю я. Моя рука лежит у нее на талии.

Валентин обнимает ее.

– Что у вас за дела с этим пройдохой? – спрашивает он чуть серьезнее, чем мне хотелось бы.

– Он нужен мне только для секса, – отвечает Аминат.

Валентин смеется, но потом закашливается. Острый у нее язычок. И попка тоже неплохая.

– Ты не можешь видеть в женщине сексуальный объект, Валентин. Ты гей.

Аминат переводит взгляд с одного на другого.

– Он высоко оценивает твою анатомию, – говорю я. Отведи меня к Алхаджи. Это важно.

– Я просто хочу сказать, что эта беседа сбивает меня с толку, – говорит Аминат.

Она шутит, но я беру ее за руку, касаюсь кожи ее ладони, потом переворачиваю так, что она ложится тыльной стороной мне в ладонь. Я смотрю Аминат в глаза. Не думаю, что когда-нибудь чувствовал с кем-нибудь такую близость.

Валентин ведет меня в одну из комнат, и я знаю, что там, еще до того как мы с Аминат переступаем порог. В середине комнаты стоит маленькое надгробие, на котором написано «memoriae sacrum» и подлинное имя Алхаджи. По мусульманской традиции, оно не выше тридцати сантиметров. Приземистое надгробие, сделанное из мрамора, прочерченного черными жилками. Вокруг него фрески с разнообразными цветами, а свет из единственного окна падает прямо на могилу, которая утоплена в полу сантиметров на тридцать. Могила в доме – не редкость в Нигерии, но обычно я их видел во дворах или атриумах.

– Я не смог прийти на похороны, потому что… гомосексуализм все еще преступление, и семья не хотела это обсуждать. Я эксгумировал тело и перенес его сюда.

– Как он умер? – спрашиваю я.

– Он был очень расстроен, он заболел, он увял и умер. У меня та же болезнь. Я чувствую, как жизнь утекает с каждым днем.

– Мне жаль это слышать. Как я могу помочь?

Валентин пожимает плечами, и кажется, что даже воздух давит тяжестью всего мира.

– Приезжай в Роузуотер, – говорю я. Открытие тебя исцелит.

– Нет, мое место здесь, – говорит Валентин. Оно не помогло твоей подруге Боле и не вылечило тебя.

– Я могу приютить тебя, как вы приютили меня. Я не болен.

– Давненько это было. Разве? Знаешь, я вижу Молару. Как долго это продолжается? Аминат знает?

– Откуда ты их знаешь? – спрашивает Аминат.

– Они взяли меня к себе, когда я был заблудшим подростком. – Я веду машину прочь. – Я… Аминат, мне нужно кое-что тебе рассказать.

Я сворачиваю на обочину дороги, потому что не уверен, что смогу аккуратно вести машину. Обычно я боюсь физических стычек и боли от сломанного носа. Но это кажется страшнее. Сердце бьется так, что даже голос дрожит, когда я говорю.

– Что случилось? – спрашивает она. Наклоняется чуть вперед, и ремень безопасности вжимается в ее тело.

– Я не такой человек, каким ты меня видишь. Я сделал много вещей, за которые мне стыдно.

– Это какая-то конкретная вещь, так? Что ты сделал?

Я рассказываю ей все. Рассказываю о Моларе, о сексе, о грифоне, о сути своей работы в О45, о Клаусе и о том, как воровал. Рассказываю о ящерице-агаме, которую убил просто так, когда мне было восемь. Когда я больше не могу придумать, в чем еще признаться, я умолкаю, тяжело дыша. И кашляю.

Она ничего не говорит. Просто смотрит вперед, на машины и грузовики, которые проезжают мимо нас, шурша по асфальту.

– Скажи что-нибудь, Аминат. О чем ты думаешь?

– Не знаю, Кааро, почему бы тебе не прочитать мои мысли?

Это больно слышать, и я вздрагиваю, уверенный, что облажался и угробил эти отношения.

– Я не такой, как другие люди, Аминат. Я… Я чувствую не так, как все остальные. Мои родители отреклись от меня, а мне все равно. Я беру то, что мне не принадлежит. Я знаю, что моя нравственность как-то принципиально сломана. Но если бы ты была мне безразлична, я бы ничего этого тебе не рассказал и…

– Я люблю тебя, Кааро, – она произносит это так обыденно, все еще не глядя на меня. – Я в тебя влюблена. До этого момента я боялась тебе сказать.

Я не знаю, что ответить. Я никогда не был влюблен. Однажды пережил безумное увлечение. Один раз. И из-за этого у меня были большие проблемы. Першит в горле, и я снова кашляю.

– Аминат…

– Я большая девочка. Я знаю, что есть разница между влюбленностью и отношениями. Я знаю, что есть разница между любовью и доверием.

– Я…

– Ты все еще хочешь меня?

– Конечно.

– Тогда тебе придется заслужить мое доверие. – Теперь она смотрит на меня. – Ты никогда не был с этой женщиной физически?

– Никогда. Я даже не представляю, как она выглядит.

– Ты был еще с кем-то еще после того, как был со мной?

– Что? Нет. Господи.

– Поехали, Кааро. Когда доберемся до Роузуотера, отвези меня на работу. Я кое-что забыла.

– Я не знаю, где ты работаешь, – говорю я. Завожу машину. – Если уж на то пошло, я вообще не знаю, чем ты занимаешься.

– Ты многого обо мне не знаешь, Кааро. Хорошо, что ты нравишься моему брату.

Я думаю о том черном пламени, что окружает ее ментальный образ в ксеносфере, но ни о чем не спрашиваю.

Мы останавливаемся в мотеле и проводим там ночь.

Меня будит какой-то звук. Шуршат простыни, и Аминат прижимается ко мне, но продолжает спать. Мы в постели, и меня накрывает ощущение непривычности и неуместности, но оно быстро проходит. Она дышит мне в висок, и я поворачиваюсь, чтобы вдохнуть этот воздух, чтобы убедиться, что она здесь.

Любовь.

Такое душевное состояние мне незнакомо. Раньше я бродил по больничным палатам, ища стимул просыпаться по утрам. Я заходил к смертельно больным, смотрел на них и слушал мысли умирающих. Если умирающий сожалел, что чего-то не сделал, я это делал.

Я – больничный призрак. Это еще один род воровства. Я краду мечты, я краду надежды, я краду целые жизни.

В больницах мысли иные. Там происходит первобытное утверждение жизни. Это идеальное противоядие от моей апатии. Было. С появлением Аминат я в нем не нуждаюсь.

Я вхожу в больницу святого Иосифа, или клинику Омоджола, и сперва сижу в отделении травматологии. Сначала мне даже не нужно входить в ксеносферу. Разговоры тут сердитые, боязливые, тревожные и часто бессвязные. Я сажусь и слушаю их в качестве аперитива.

– Почему так долго?

– Чем ты думал?

– Столько крови.

– Почему так долго?

– Сиди здесь. Я позвоню твоей матери.

– Клянусь, это случайно вышло.

– Почему так долго?

– Думаешь, они там просто играют?

– Я тут кровью истекаю.

– Господи, как больно.

– Walahi talahi, я прикончу кого-нибудь, если мне не помогут.

– Хоть бы кто-то обратил внимание.

Выдержать это можно минут пять, максимум десять. Потом это переходит в самопотакание. В травматологии все затаенное, как правило, согласуется с внешними переживаниями, и нет нужды входить в ксеносферу.

Я выплываю в коридоры, словно призрак, уворачиваясь от носилок, сопровождаемых быстроговорящим, одетым в халаты персоналом и ленивыми, случайными всплесками мысли у пациентов под наркозом. Мысли детей прорываются с этажа педиатрии, энергичные, полные надежды, ярко окрашенные, как только они начинают выздоравливать. Мысли больных побледнее, но надежды в них не меньше.

Палаты для паллиативной помощи обычно в дальней, тихой части больницы. Ксеносфера здесь полна призраками, мыслительными отголосками людей, давно уже умерших. Повторение продлевает жизнь дорогам в сети. Их я-образы не видят меня, просто дрейфуют. Они – информационные тромбы в мировом разуме. Не живые, хотя способны общаться. Я могу говорить с ними и делал это. Они рассказывают о своей жизни, о том, что сделали и не сделали. Больничные призраки выглядят больными или ранеными, кровоточат, истекают гноем, кашляют, хотя у них нет легких, все еще проявляют симптомы болезни, которая унесла их.

Многие из лежащих здесь умирают слишком быстро, до очередного открытия биокупола. Печеночно-клеточная карцинома. Шесть месяцев жизни.

Их сожаления захлестывают меня. Я должен был ей позвонить. Надо было извиниться. Я хотел увидеть скалу Олумо. Я никогда не был за границей. Нужно было завести детей. Зачем я убил его? Я так тяжело работал, и зачем? Интересно, что с ней случилось? Интересно, что с ним случилось? Не стоило… Я хочу… Мне нужно… есть еще время…

Я ухожу. Больше не выдерживаю. Но то, что я забираю, дает мне энергию еще на месяц. Я больше тренируюсь, ем здоровую еду, звоню друзьям и гуляю. Захожу в голомузей и посещаю Венецию, Тайвань, Ниагарский водопад. Готовлю новое блюдо и все порчу. Решаю быть счастливым и заставляю себя видеть то хорошее, что есть в моей жизни. Смотрю на пышную зелень, окружающую биокупол, на нелегальные фермы, которые пытаются воспользоваться гиперплодородной землей, и на проклинаемых государственных работников, которые время от времени возникают, чтобы убрать опавшие листья.

На какое-то время этого хватает, но апатия всегда приползает обратно. Я просыпаюсь, и меня обуревает лень, о тренировках можно забыть. Тащу себя в «Честный банк». Смотрю по пути на работу на цветущие дикие розы и гибискусы и не вижу их. Жизнь снова становится серой.

Иногда я ковыряюсь в воспоминаниях встреченных людей, но это не помогает, потому что, когда я в таком настроении, лишь негативные стороны их жизни всплывают на поверхность. Я вижу только черное.

Я касаюсь щеки Аминат. Она тут же открывает глаза.

– Привет, – говорит она.

– Привет, – говорю я.

Солнечные лучи играют у нее на боку. В этот момент я готов купиться на то, о чем рассказывают в любовных песнях и стихах. Я верю в призрачные, взбалмошные чувства и в совместное пробуждение в лучах рассвета.

Она тянется к моей руке, потом направляет ее в тепло между своих бедер.

– Разбуди меня, – говорит она.

Вот мы и на месте. По дороге в Роузуотер почти все время молчим. Хорошо, когда чувства еще бесформенные и невысказанные, но Аминат говорит, что любит меня. Слова словно взвешивают страсть и вместе с тем оценивают и ограничивают ее. Мы оба знаем, что эта тишина нужна мне, чтобы проверить свое сердце.

Мы подъезжаем к ее офису, и она говорит мне подождать в машине. У меня все болит – сказываются травмы и долгая поездка. Она не целует меня, выходя из машины, но бросает взгляд, который я чувствую всем телом, от глаз до паха. Она любит меня. А я люблю ее? Я никогда раньше не любил, но никогда ни к кому не испытывал таких сильных чувств, как к ней. Я смотрю, как она удаляется.

Вывесок нет, так что я не знаю, что это за здание. Мне очень стыдно, что раньше я не проявлял интереса к ее работе, поэтому не спрашиваю.

Когда она почти выходит за пределы слышимости, я говорю:

– Я люблю тебя.

– Что? – говорит она, оборачиваясь.

– Ничего. Иди… мы поговорим, когда вернешься.

Сейчас утро, но еще не рабочее время. В здании только охранник. Он улыбается и смеется какой-то фразе Аминат. Он впускает ее.

Какие-то дети играют в футбол на дорожке и визжат от восторга, когда мяч пролетает мимо двух камней, изображающих ворота. Мяч отскакивает от ветрового стекла и замирает на земле. Мальчишки кричат мне. Я выхожу из машины и кладу мяч у своих ног. Делаю замах для пинка, но так и не успеваю ударить.

Взрывом меня отбрасывает к машине. Я ничего не слышу, кроме смутного звона в голове. Повсюду обломки. В воздухе поднимается черный дым и расползается по небу. Огонь ревет и пляшет по руинам здания.

Я не могу пошевелиться. Срабатывает сигнализация в машине. Я вижу горящего ребенка. Я жалею, что посмотрел.

Я врываюсь в ксеносферу и сразу вижу черное пламя.