Глава одиннадцатая. Роузуотер: 2066

Через несколько дней после Открытия проходит своего рода парад.

Вы о нем знаете. Вы видели фотки, и календари, и посты в Нимбусе. Уже и реконструкции есть. Исцеленные – это чудо, искалеченные – трагедия, реаниматы – кошмар, а вот перестроенные – видимо, комедия, или… что-то вроде. Банк закрыт на два часа. Именно столько парад будет шествовать мимо. Он будет медленно, весь день, идти через весь Роузуотер. Может, это выглядит и непрофессионально – закрывать банк, но это Нигерия.

Мы, служащие банка, наблюдаем сверху. Клемент подлизывается, приносит мне кофе. Не знаю почему. Дань уважения герою? Чем я так его впечатлил? Меня терзают подозрения. Бола кашляет, говорит, что из-за этого не спала всю ночь, выглядит уставшей, но находит время прошептать: «И пошлю на вас голод и лютых зверей, и обесчадят тебя».

Внизу кто-то бьет в барабаны. Не из козлиной кожи. Перевернутые пластиковые ведра. Началось. Ведущий – крылатый человек. Он втиснул крылья ястреба в разрезы на спине, и ксеноформы сгладили стыки, возможно нарастив мышцы и кровеносные сосуды, чтобы они заработали. Крылья не впечатляют, но мужчина выглядит счастливым. Я вспоминаю о грифоне, и мне на ум приходит Молара. В ксеносфере ее нет, это лишь мысль о ней.

У женщины, которая, видимо, раньше была кривоногой, колени теперь смотрят назад. Она напоминает статую Калибана или демона. Рядом ковыляет мужчина, у которого с шеи свисает огромный зоб размером с футбольный мяч. На нем шрамы – видимо, мужчина пытался его вскрыть. Он, наверное, ожидал, что зоб уменьшится, но, похоже, что ксеноформы сделали его только больше и лучше.

Вот люди со множеством лишних или сместившихся отверстий, например девушка с двумя ртами, один над другим. Характер шрамов наводит на мысль, что она пыталась изменить форму губ. Вот парень на тележке, которую тащат два подростка. Я предполагаю, что это парень. От него осталась только куча многочисленных конечностей да пучки волос то там, то здесь. Я насчитываю пять рук и три ноги, и все по непонятной причине левые. Единственный безумный глаз смотрит из нагромождения плоти посредине, истекая слезами. Не могу представить, как он в это превратился. Может, несчастный случай на производстве с участием нескольких человек.

Многие обмотались бинтами, точно египетские мумии, скрывая уродские изменения, которые сами на себя навлекли. Люди бросают им деньги или смеются над ними. Они окружены свитой нормальных: дети, несколько полицейских, шутники, агберо .

Я поднимаюсь, чтобы уйти.

– Ты не допил кофе, – говорит Клемент. Его брови поднимаются эдак оптимистично-выжидательно. Мне хочется дернуть его за украшенную металлом косу, просто чтобы посмотреть, как пойдет трещинами благовоспитанная наружность, но я сдерживаюсь. Чего ему от меня надо?

– Я вернусь.

Заворачиваю в туалет на этом же этаже. Дохожу до последней кабинки. Кроме меня, здесь никого нет. Мощный запах дезинфицирующих средств смешивается с запахом дешевого мыла и освежителей воздуха. Вхожу в кабинку, опускаю крышку унитаза и сажусь на него. То, что я задумал, сделать непросто, особенно отсюда, но я не хочу ждать. Я промучился всю ночь, думая о том, что сказала Феми Алаагомеджи о больных и умерших сенситивах. Если бы это пришло мне в голову дома, я все сделал бы там, но так уж вышло.

Я закрываю глаза и бросаю клич. Это сложно, потому что его нужно скрыть от Болы, Клемента и всех остальных банковских сенситивов. Еще это нарушает соглашение с банком, подписанное мной, о несовершении личных действий в ксеносфере на его территории. Поскольку на самом деле на работу мне плевать, меня мало волнует, что я там подписывал.

Я отправляю в эфир одно простое сообщение:

Чувствую, как оно расходится волной, как отскакивает от нейромедиаторных блокировок, которые я установил на местное распространение. Открываю глаза: цвета стекают по полю моего зрения, как по безумному полотну Ван Гога. Кто-то входит в туалет, шаги замирают и слышится журчание, а потом шипение автослива писсуара. Мужчина пускает газы, и я слышу звяканье его ремня, когда он стряхивает. Он уходит, не помыв руки. Я снова закрываю глаза, а мой вопрос все еще уплывает вовне. Пять минут, десять – ответа нет. Конечно, мне уже давно не приходилось этого делать, а я в защищенном файерволом месте, но файервол снят для наблюдения за парадом уродов. Дело хуже, чем я думал.

– Привет, Грифон, – говорит Молара. Она появилась в окружении мушиного роя. Они не садятся на нее, просто летают вокруг. Ее крылья полностью восстановились после нашей последней… встречи. Она ничего не говорит, просто опускается передо мной на колени и заползает под передние лапы. Складывает крылья, чтобы уместиться там, и я чувствую прикосновение ее губ. Все это так быстро и неожиданно, что я задыхаюсь и открываю глаза. Цвета вихрятся и перетекают, и сложно понять, где реальность, а где ксеносфера. Где одежный крючок на двери? Повсюду мухи – ползают по двери, носятся вокруг лампочки на потолке, словно планеты, падают мне за воротник. Я ощущаю их так же отчетливо, как и ее губы, и…

И я чувствую, как каждый мой волосок встает дыбом, и мягкая цветовая гамма у меня в голове впадает в буйство, цвета расплескиваются друг поверх друга, не смешиваясь. Кровь сверчком стрекочет в голове. После la petite mort Молара исчезает, оставив после себя чувство гноящегося сомнения. Я привожу себя в порядок и думаю.

То, что вы считаете своей личностью, на самом деле это множество разных элементов. В центре – ваше истинное «я», которое вы можете даже не до конца осознавать. Вокруг него оборачиваются несколько ложных «я», которые используются в разное время, в разных ситуациях, социальные маски, которые служат для трансляции подлинного «я» в окружающий мир. Мы без труда переключаемся между ними, когда взрослеем, но они – лишь художественный вымысел. Или это реальные, но альтернативные личности. Смотря каких гносеологических идей вы придерживаетесь. Важно то, что, когда я заглядываю в кого угодно, я вижу эти сменяющиеся личности как размытые границы ментального образа. Границы Молары слишком четкие.

Это может ничего не значить. Я встречал двух-трех детей-аутистов с ярким разграничением «я/не-я» и иногда механистов, но здесь все иначе. Молара не просто дикий сенситив с повадками суккуба.

Здесь происходит что-то другое.

В тот же день, но позже, мне приходится сражаться за свою жизнь.

Я иду к станции, размышляя, считается ли секс в ксеносфере изменой. Не замечаю, что происходит вокруг, и подхожу к билетной кассе, точно лунатик. Утопия-сити светится оранжевым, так иногда бывает. В такие ночи, как эта, цвета сменяются так стремительно, что могут соперничать с северным сиянием.

Я направляюсь в Убар, чтобы продолжить допрос, но решаю порадовать Аминат букетом. Я жду у ее ворот, когда какие-то мужчины подходят ко мне из припаркованной машины. Водитель остается внутри, я замечаю его руки на руле. Не могу сказать, работает ли двигатель. Двое мужчин становятся по бокам от меня, словно ждут реакции на звонок.

– Привет, – говорит тот, что слева, и я поворачиваюсь к нему. Он чуть ниже меня, с гладкой темной кожей, короткой стрижкой, маленькими глазками и окружен облаком одеколона. Второй выше и шире меня, выглядит как наемный амбал. Видимо, телохранитель.

– Привет, – говорю я.

– Цветы доставляешь? – спрашивает он.

– Можно и так сказать.

– Кто ты такой? – спрашивает он.

– Кто ты такой?

Человек озирается по сторонам и снова смотрит на меня.

– Ты меня не знаешь?

– Прости. Я редко выхожу на улицу и не смотрю телевизор.

Что бы он ни собирался сказать, я этого не узнаю, потому что чувствую боль во всем теле и мои конечности дергаются, как будто мне не принадлежат. Цветы падают на землю, а следом и моя голова. Я наблюдаю, как приземляются три лепестка, а потом теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, первая мысль, что в меня выстрелили из тазера. В меня уже стреляли из него, и ощущение похожее. Мышцы болят, во рту кровь. Снов я не видел. Я в тускло освещенной комнате площадью три, может, пять квадратных метров. Я здесь недолго, потому что лежу, несвязанный, на каменном полу, и в тех местах, где я касался пола, тело не замерзло. Подозреваю, что меня сюда бросили и я очнулся от удара. Я лежу лицом вниз, а поднявшись, с радостью обнаруживаю, что у меня все кости целы. Шевелю нижней челюстью, разминаю руки и ноги. Плюю в угол. Тут есть окно, но оно закрыто старыми газетами. Свет проникает сквозь них, но еле-еле. Я подхожу ближе и дергаю за отстающие края бумаги. На окне решетка, а под бумагой тонкий слой побелки. Отсюда мне не выбраться. Отчетливо пахнет тухлыми яйцами. У меня забрали обувь, я пожалел, что не ношу кобуру. Проверяю дверь, сделанную из твердого дуба. На полу – ничего, кроме камушков и грязи. Лениво размышляю, нельзя ли использовать камни, собрать их, разорвать одежду, сделать дубинку – идея, выцарапанная из-под слоев пыли, укрывших мое обучение самообороне. Я подбираю три, но вдруг понимаю, что это не камни. Рассматриваю их в тусклом свете.

Это фрагменты костей.

Я с отвращением отбрасываю их. Они усеивают весь пол, и это не сулит мне ничего хорошего. Я нащупываю ксеносферу. В попытках сделать комнату звуконепроницаемой строители ограничили приток воздуха. Я не могу проникнуть за ее пределы. В комнате, однако, есть эхо предыдущих постояльцев. Остаточные нейромедиаторные паттерны. Я расслабляюсь, вдыхаю и пробую каналы.

Я чувствую страх, смерть и истребление. Я вижу мелькание лиц: черные, белые, пакистанские, мужские и женские, и все перепуганные. Я чувствую, как каждый из них вспоминает любимых. Я понимаю, что все они умерли здесь, кто-то в мольбах, кто-то без сознания, кто-то в борьбе, и все в страхе. Последнее, что они видели, – бледный демонический облик. Искаженный, и у каждого разный, но это тоже нормально. Мы все видим свое, особенно когда боимся. Это не придает мне уверенности. Когда образы и эмоции начинают повторяться, я отключаюсь. Никакой новой информации.

Дверь щелкает, скрипит и открывается. Я отступаю от нее. Входят гладкий молодчик и его телохранитель. У гладкого вокруг правой руки обвязана веревка, которая волочится за ним, уходя вверх, словно привязана к воздушному шарику.

– Зачем ты приходил к моей жене? – спрашивает гладкий.

О как!

– Ты имеешь в виду, к бывшей жене? – переспрашиваю я.

Телохранитель дает мне пощечину. Ощущается она как удар кулаком. Ненавижу насилие, особенно в отношении меня. Запах тухлых яиц проникает следом за ними через открытую дверь и смешивается с одеколоном гладкого. Омерзительно до крайности. Где-то в доме кто-то играет «Gimme the Loot» .

– Аминат не для тебя, – говорит гладкий. – Совсем не для тебя.

Я не собираюсь спорить. Для начала пробираюсь в телохранителя. Его мысли примитивны, но у него есть четкий образ… Твою же мать. Тухлые яйца, фрагменты костей, бледный демон, воздушный шарик. Я знаю, что это. Я посылаю сигналы в мозг телохранителя. Убеждаю его, что он под водой. Он начинает задыхаться и задерживает дыхание. Нелепо дергается. Я вхожу в разум его хозяина, но как только делаю это, он отпускает веревку. Я знаю, что будет дальше.

Он врывается в узкую дверь, сшибая наземь бывшего мужа Аминат, и воспаряет к потолку камеры. Веревка привязана к его шее, он бессловесно рычит вне моей досягаемости.

Это пузырник. О45 мне все о них рассказал, но я никогда ни одного не видел. И, если честно, я не рад встрече.

Он бледен, точно белый человек, из которого выпустили всю кровь. У него длинные конечности, клешни, чтобы ловить добычу, длинные, острые, одинаковые зубы, большие фасеточные глаза и почти никаких волос, за исключением нескольких, случайно разбросанных по телу, словно в последний момент. Пенис у него между ног исчезающе мал. Он летает, но без крыльев. Между лопаток у него газовый мешок. Химическая реакция создает газ, позволяющий ему бесшумно парить.

Ах да, и пузырники плотоядны.

Полагаю, они его используют, чтобы избавляться от неугодных людей, то есть от всех тех, кто умер в этой комнате. Он костлявый, со впалым животом. Его держат впроголодь. Он замечает меня, но колеблется между мной, телохранителем и мужем Аминат. От него до меня чуть больше метра, и я не хочу дожидаться, пока пузырник примет решение. Выбегаю через дверь. Слышу крики, но не оглядываюсь.

Я в большой постройке для слуг. В колониальные времена в Нигерии в таких жили рабы. Мы думали, что так должны строиться все дома, поэтому у всех больших постколониальных домов есть пристроенные бунгало. Я отпираю дверь и оказываюсь во дворе, окруженном четырехметровыми стенами. День в разгаре, и солнце печет. У меня нет ни телефона, ни ботинок. Позади слышны звуки борьбы. Никто не кричит. Прости, Аминат, я, похоже, убил твоего мужа.

Архитектура большого дома – сплошные скаты и странные защитные сооружения. Я не смогу залезть на стену, она слишком высока, но если пойду вдоль стены, то найду ворота.

Тут живет бандит, а значит, вокруг должны быть десятки вооруженных людей. Я отыскиваю нишу и вжимаюсь в нее. Едва вхожу в ксеносферу, как слышу треск и хруст стекла и дерева. Пузырник вырывается из дома для слуг. Низ его морды и клешни залиты кровью. Он принюхивается и одновременно глядит в мою сторону. Пузырники плохо видят, но они дополняют визуальную и обонятельную информацию слуховыми импульсами, из чего рождается катастрофическая комбинация.

Он бросается ко мне, веревка, обвязанная вокруг его шеи, болтается позади, точно оборванная пуповина. Раздутый газовый мешок напоминает сшитый из плоти парашют или рюкзак; он летит бесшумно, поэтому я недооцениваю скорость. Не успеваю я отреагировать, как он оказывается у меня перед носом и хватает меня передними и задними клешнями. Отрываясь от земли и не обращая внимания на колющую боль его объятий, я отталкиваю его, уперев руки ему под подбородок. Надеюсь, так он не сможет меня укусить, хотя кровь и безумные дерганые движения очень мешают удерживать хватку. Из мешка вырываются булькающие звуки и сильная вонь. Вдвоем мы весим немало, так что поднимаемся медленно. Наверное, он хочет поднять меня и сбросить вниз, разбив о бетон, и тогда я стану более мягкой и сговорчивой жертвой. Я пытаюсь нащупать его мысли и совершаю ошибку. Я чувствую дикий, непознаваемый инопланетный мозг, и это меня оглушает. Может, он использует другие нейромедиаторы или иное направление импульса, но соединение прогоняет через меня волну боли. Голова словно наполняется битым стеклом. Его мысли, или импульсы, или что там у него, дергают за каждый мой нейрон в отдельности, и я чуть не выпускаю его подбородок. Он клацает челюстями, и сквозь головную боль я вижу кусочки мяса у него между зубами.

Как только мы поднимаемся над оградой, голова пузырника превращается в розовую кашу. Выстрел я слышу секунду спустя, а конечности твари все еще дергаются. Остатки веревки падают вниз. Пузырник испражняется, добавив в общую смесь сюрреалистичный и человеческий запах. Я все еще чувствую в руках вибрацию от удара пули.

Пузырник лишился головы и умер, но я до сих пор болтаюсь в пяти метрах над землей, потому что газовый мешок продолжает работать. Я держусь за измазанную кровью, скользкую, дергающуюся, мертвую плоть, а какой-то гондон в меня стреляет. Я отдан на милость нарастающего ветра. Уносясь от особняка, слышу свист пуль и крики. За домом мужа Аминат начинается болото. Вдали, справа от меня, виднеется купол Утопия-сити. Я недалеко от Убара, и мое начальство будет меня искать.

Я соскальзываю, дотягиваюсь до лодыжки пузырника, хватаюсь за нее, но кровь не дает удержаться. Я падаю и жестко приземляюсь на мокрый земляной холм.

Я не теряю сознание, но решаю не двигаться. Тварь висит в воздухе, поливая меня кровью. Я в ужасе отплевываюсь, очищая рот, но боль пересиливает отвращение. Я лежу, крещенный инопланетной кровью. Вскоре это прекращается. Меня обнюхивает животное, мохнатое и дружелюбное, с холодным носом, но я гоню его прочь. Я хочу подняться и броситься через болото, как киношный беглец, но, видимо, выключаюсь, потому что неожиданно осознаю, что солнце сдвинулось и тени стали длиннее.

– Мистер Кааро, вы здесь? – раздается голос по системе громкой связи. Никто меня так не зовет. Я вскакиваю и снова падаю. Боль.

– Он там!

Кто-то явно заметил мое шевеление, но я больше не могу ни двигаться, ни драться. Я устал, мне больно, у меня нет сил. В жопу.

Я нащупываю другие сознания вокруг себя, готовясь к последней обороне, надеясь вызвать массовый судорожный припадок, чему меня научил Илери.

Первое сознание, до которого я дотягиваюсь, оказывается дружественным. Это кавалерия. Агенты О45 пришли за мной, отследив мой чип.

– Давно, блядь, пора, – говорю я вслух. И снова ложусь.

Больница.

Я не очень пострадал, кости целы, как и все остальное, но мне нужно время отдохнуть и подлечиться. Множественные повреждения мягких тканей, растяжения, инфекция в тех местах, где в меня впился пузырник. Заодно выясняется, что у меня слегка повышено давление. Ничего серьезного, но достаточно, чтобы врачи были обеспокоены. Я не жалуюсь. За эту неделю мне пришлось поволноваться больше, чем хотелось бы.

Муж Аминат все еще жив.

– Это он? – спрашивает агент, явившийся, чтобы допросить меня. Он сует фотографию мне в лицо.

Я киваю.

– Его зовут Шесан Уильямс. Местный преступник, причастен к нескольким расследованиям, но после совершеннолетия ни одного приговора ему не выносили. Он держал запрещенную форму жизни как домашнего питомца. Найденные вами кости принадлежали людям и животным. В основном пузырника кормили свиньями, но Уильямс мог использовать его, чтобы избавляться от тел. Пока мы не можем ничего доказать.

– В смысле?

– Мы можем доказать, что там есть человеческие кости, но не знаем, кому они принадлежат. Мы не можем доказать, что Уильямс кормил пузырника людьми. В лучшем случае можем вменить ему в вину содержание запрещенного существа. Правовая норма относится к генно-модифицированным формам жизни, потому что закона о содержании инопланетян нет.

– Так он выйдет на свободу?

– Он в коме. Пережил несколько ампутаций и так долго пробыл в состоянии шока, что, по мнению докторов, никогда полностью не восстановится. Функция почек утрачена на пятьдесят процентов. От печени ничего не осталось. Не думаю, что это можно расценивать как выход на свободу.

– А телохранитель?

– Мертв. Вам не стоит смотреть на тело. Пузырник был очень голодный.

Мне не стоит смотреть. Агент делает мне выговор за неношение оружия и уходит. Прямой связи с Феми нет, и я пытаюсь понять почему. Она говорила, что занимается каким-то делом, связанным с Америкой, и теперь я думаю, что это что-то серьезное, потому что она всегда звонит мне, если я облажаюсь.

Приходит Аминат, вид у нее перепуганный и виноватый.

– Прости меня, – говорит она со слезами и обнимает меня так, что, если честно, ребра отзываются болью, но вообще это приятно. Я не морщусь и не вскрикиваю, хотя мог бы.

– За что ты извиняешься? Не ты травила меня хищником, не ты стреляла из тазера.

– Я не думала, что Шесан станет… Я имею в виду…

– Вы все еще женаты.

– Формально, да. Я все еще замужем за ним, но не потому, что неравнодушна или люблю его. Я… мы так и не собрались заняться документами. Он всегда был ревнивым, но я и подумать не могла, что он… а теперь ты в больнице.

– Не так тут и плохо, – говорю я. Это правда. Мне нравятся больницы. По выходным я часто бываю в реанимации и палатах химиотерапии, блуждая в ксеносфере. Умирающим открываются удивительные вещи о жизни, у них есть чему поучиться, у их сожалений. Мастер по ремонту стиральных машин, умирая от рака гортани, думал только об одном:

Я так до конца и не понял, что это значит, но оно отдавало страданием.

– Лайи сказал, что молится за тебя, – говорит Аминат.

– Но не может навестить, – говорю я, вспоминая цепь.

– Нет. – Она забирается на больничную койку, похрустывая длинными ногами и сбрасывая туфли на пол.

Я двигаюсь в сторону.