Сан-Карлос-де-Барилоче (Рассказ)

Колокольня, Патриаршие Палаты и церкви Никольского Угрешского монастыря. Дзержинский, Московская область. Фото Alesem.

Купола. Автор фото неизвестен.

Он отволновался, как море. Не отжил, а именно отволновался. Глаза высохли. Теперь – не из воды, а из латекса. Вечные. Ахматова понимает – как это, когда из латекса. О том и написала: «И больше никогда не плачут». А прежде он долго плакал и волновался. Измучился, устал волноваться. Теперь отдыхает. Да и все уже позади. Штиль.

Вернувшись в полускорбное жилье, вспомнил, что хлеба и лимонов нет. Надо скорее купить. Женя, жена – у доктора на приеме: хороший и дорогой. Важно, чтобы хороший, потому что пятый месяц и начинаются помехи: ей самой и малышу. Дома по утрам – разговоры о правильной пище и продуктах. Однако правильной пищи нигде в мире нет, и пусть не врут. Женя умеет извлекать все витамины и минералы из отечественного риса. Не зря ее зубам, ногтям и волосам завидуют: как, он сам видел.

Казанский собор. Санкт-Петербург. Фото А. Савина

Сумку, черную, вагончиком, со множеством карманов – как выкрашенные в черный джинсы хипаря, у самого такие были, – поставил. Не бросил, а именно поставил. На икейскую пластиковую стоечку. Женя выбирала. Она все в этой квартире выбирала сама, и даже цвет своих волос. Хотя зачем ей краситься.

Он часто ловил себя на том, что устает от Жени. Ее всегда было и есть слишком много, а теперь будет вдвое больше. Но должно же быть хоть что-то кроме него самого? В зеркале мелькнуло резко скуластое, худое, с крупными светлыми глазами, лицо. Да, хипаном он был заметным. А еще кремону в руки, на Казань, то бишь, на парапет Казанского собора в городе Петербурге, и – пуля просвистела. Он пел почти как Чиж, и даже лучше. Но прошло двадцать два года. Потому и Женя.

В карманах нашлось мелочью рублей пятьдесят. На лимоны и хлеб хватит. Айда тратить деньги. Все деньги, всю мелочь. Звон мелочи его несколько успокоил.

Но он уже отволновался. Насовсем. Как море – как Атлантика. Только что литию по себе не написал.

Все начинается, когда все закончилось. Что закончилось – и что началось? Закончилась семья – родители умерли. Он не мог представить, что их смерть будет для него такой бесчувственной и страшной, почти никчемной. Он всю жизнь тянулся к ним обоим, к матери и отцу, жившим в разных концах Союза. Приезжал, впитывал их слова, привычки. Несмотря на нездоровую независимость. Закончилось единственное чувство к женщине: она, конечно, удачно вышла замуж и именно тогда, когда он плавал в житейской проруби. Закончилась дружба, почти любовь. Лелик умер в Германии, взяв чрезмерно большую дозу. Даже не написал последнего письма. Закончилась музыка. Кто теперь помнит «Шкипера»? Что осталось – не важно. Работу он по-своему любит, и ему повезло, но и она тоже закончилась. Деньги он найдет всегда. Но пока ходит в офис. И невесть еще сколько ходить будет. Осталась – Женя. Но она-то тут при чем?

При выходе из подъезда почти столкнулся с молодой матерью и двумя ее отпрысками: мальчик и девочка. Прошла короткая, неприятная молния.

Отчего у этих молодых и красивых, более или менее, но всегда неплохо устроенных в жизни матерей такие тяжелые, неприятные лица? Он для себя решил эту задачу так. Дети мешают матерям, они воруют их время и молодую красоту. Матери втихую проклинают детей, порой и не думая, что проклинают. Дети очень это чувствуют.

Женщина вдруг, ужасаясь, соображает, что ее стало во много раз больше; ей неуютно. От этого постоянное раздражение. Чтобы его скрыть, вырабатывается привычка делать вид, что все вокруг небрежно относятся к твоим детям. Хотя на самом деле от них деваться некуда.

Для него эти многочисленные городские дети стали подобием собак и кошек. Домашние беспризорники.

Нет, у Жени такого не будет никогда. У нее просто какой-то дар жить исподтишка. Она-то точно знает, что до нее никому нет дела. И уже поняла, что до ее ребенка никому дела нет и никогда не будет. Но ей-то с ним лучше.

Молодка вильнула обтянутым задком и шмыгнула к лифту. Дети, напротив, медленно, по ступеньке, будто обдумывая каждый шаг, поднимались по лестнице. Он забрал несколько вправо. Чтобы дать детям пройти, остановился. Справа – многочисленные узкие пасти почтовых ящиков конопельного цвета. Сквозняк. Дверь в подъезд оказалась широко открытой. Вдруг девочка, разинув рот, распахнула глазищи (что там разглядывать – одни полуседые черные локоны, последний признак умершего музыканта) и потянулась в его сторону. Затем так же вдруг отскочила. Видимо, ей что-то резкое сказала мать. Но он не услышал. В руках малышки оказался шарик на тростинке, розоватый, и карамелька: липа и мелисса.

Адольф Вильям Бугро. Мадонна с розами. 1903

Вышел и аккуратно закрыл за собой дверь подъезда. Однако по спине тут же проехался скрип. Чуть вздрогнув, оглянулся. Дверь в подъезд снова оказалась открытой. Девочка стояла в проеме, держась за ручку и посасывая карамельку. Видимо, мать велела открыть дверь подъезда. Что такое… Девочка долго смотрела вслед. Что-то увидала. То, что он только чувствовал.

«Началось. После того как все закончилось».

Лимонов купить, конечно, забыл. Ладно.

Шкипер. Он и есть шкипер – Денис Куприянов. Отец Ефрем пошутил, после одной из первых исповедей: «Дионисий, говоришь… Вакханки…» Да уж.

Е.С. Сорокин. Венчание Пресвятой Богородицы. 1853

Отец Ефрем жил по соседству. Шкипер знал его со школы, и они даже дружили. Но это была прохладная дружба. И только когда Женя заявила, что они повенчаются, дружба заметно потеплела. Возникла взаимная приязнь.

А вакханок, правда, было много. И сейчас они порой приходили к нему, чуть опережая сон. Но Женя умела их прогонять. Метлой, что ли.

И все же он видел, не помнит, где – это жатое, как синтетическая ткань и тонкое, но уже покрытое хитином времени женское лицо с яростно наложенными полосочками помады-фуксии. Дело не в лице, а в том, что проступило сквозь. Просто встречная. Или нет? Но, кажется, тогда у нее был темно-зеленый форд. А теперь так, в метро. Тогда, теперь – какая разница. И все же.

Денис поставил пакет с цифрой пять на стол и замер. Всего на секунду. Вспомнил.

Да, точно, видел. Без терракотовых линий у носа и рта от неотвратимой городской женской тоски, без модельного кафтанчика, смотревшегося в метро скорее убого, без выражения последней униженности, окаянной несчастливости на лице.

Но дело не в ней – а в той, что исчезла, как будто ветром ее унесло. Не часто сдувает человека: легко, вдруг, ветром. Уносит, как перышко.

Марину унесло.

Все начнется тогда, когда все закончилось.

Что она перенесет двадцатичасовой перелет с двумя пересадками, не предполагалось. Не предполагалось и того, что она вот уже месяц (или чуть больше) просыпается в одно время, сравнительно рано, и прекрасно себя чувствует. Не предполагалось безопасного и уютного жилища, расположенного в двух часах от серебряных озер, окруженного лесом. И что размеренный день, хорошее самочувствие, озера и лес – надолго. Хотя бы на несколько лет.

Мир, ее окружавший, распался как кошмар: наскоро, глупо. Как всякий кошмар. Теперь можно записывать детали для романа, благо их много. Но все – несерьезные. Даже если заставить вспомнить, как были когда-то важны. Хрупкие стены дедовской квартирки, асфальтовые ступени известной киностудии со вкраплением цветного щебня, хромые столики с книгами, подоконники офиса, в котором она оказалась всем и ничем. Столько сил тратила на мытье этих подоконников.

Близкие – это же одно на другом несчастье. Дурочка с бедрами и ногами провинциальной балерины, покупавшая квадратные метры за квадратными метрами, и чернявый друг ее, одновременно покладистый и трусоватый, немного картавый, ниже на целую голову. Со стороны – плохое социальное кино. А они были – самые ценные в ее жизни. Ценные потому, что человек хочет быть благодарным, ему жизненно необходимо благодарить. Иначе он не живет – а так, со дня на день.

Но ей-то самой как было? Стерли ластиком, выбросили, погрузили в неизвестность. И она жила. Жила неплохо, а затем полно, разворачиваясь и разрастаясь, как куст сирени. Не имея ничего и обладая всем. Пугая порой саму себя ледяной и неукротимой витальной силой, невесть откуда взявшейся в сердцевине малахольного существа. До тех пор, пока ее теневое существование не выплеснулось наружу и не заполнило жизни близких. Пока не сложилось так, что они для нее ничего сделать уже не могли. Но она и не ждала от них ничего. Просто ушла. Уехала. Вернее, увезли. Просто увезли, не спасая ни от чего. Перемена места жительства

Началось с того, что она запомнила слово: Сан-Карлос-де-Барилоче. Пересмотрела все фотографии, скопировала некоторые и приукрасила «пикасой». Затем разочаровалась и все фото стерла. Осталось название. И с тех пор любой фильм с пейзажами Южной Америки смотрела с особенной жаждой. С чувством, что эта земля, до которой она не сможет доехать даже при самом удачном стечении обстоятельств, примет ее.

Умереть в Сан-Карлос-де-Барилоче.

Собор Сан-Карлос-де-Барилоче. Аргентина. Фото Dexxter.

Никак. Мягкие пучки осенних ветвей, розоватая платина заката над зеленоватыми дачными крышами, запах весны в ноябре. Нет, только сюда. Только в эту землю, сколько бы это ни стоило. Все равно они, близкие и дальние, похоронят. Найдут деньги, место, крест поставят (она православная). Она вернется, непременно. Когда?

А.П. Боголюбов. Крестный ход в Ярославле. 1863

Храм, конечно, иезуитский – далеко. Нужны доллары – автомобиль найдется. Доллары есть. И в храме она была. В праздник. Такого еще не видела.

Тысячи, тысячи маленьких свечей. Белых, золотистых, медовых. Водопад огней. Вдруг, то там, то здесь, выглядывают из него, на мгновение, широкие зеленые листья и белые букеты. Она видела и пестрые букеты: с алыми, желтыми и лиловыми цветами. Но реже. Белые свечи, белые цветы и зеленые листья. Текут, затопляют.

Не представляла, что может быть столько людей. Что храм вмещает весь город, а поют – как ангелы. Высоко-высоко, чисто-чисто. И чуть гортанно: горние голоса. Нигде не слышала, даже на любимом Афонском подворье. А там все поют.

В храм она только зашла, осмотрелась и вскорости вышла. Молящиеся вокруг были как в очаровании. Никто, кажется, ее и не заметил – хорошо! Наедине с собою… Службу слушала и смотрела издали, любуясь, захлебываясь и почти засыпая – стоя. Потом началось шествие. Люди стали похожи на одно длинное живое тело, вращающееся в облаке цветов и огней: больших и малых свечей. А потом шествие вернулось к храму и замерло. Потом рассыпалось, и свечи гасли, гасли, гасли.

Сияние неба и свечей уже подернулось тонкой поволокой. Стало ощутимо прохладнее. Но в Маринином существе вдруг всколыхнулась память.

Рука в синем рукаве дорогой, купленной в Штатах, рубашки, которую одну и видно в приоткрытую дверь, – то поднимается, то опускается. Канун Нового Года. В руке – низкий представительский стакан с виски. Дверь – из тех, что на каждом строительном рынке, но не дешево. Набор таких стаканов, шесть штук, можно купить на любом оптовом складе посуды. Не купишь только жеста, с которым поднимается и опускается рука. Не торопливо, не замедленно, а ловко, подмигивая запонкой. Скоро конверт вручат, премия. Холодильник вымыт. Все недоумения по поводу продуктов вроде бы решены. Остается дождаться десяти вечера и убраться в кабинете шефа. А пока протереть стол в переговорной. Узкая, длинная комната без окон, украшенная мелованными копиями старинных гравюр и синтетическим гобеленом из Рима.

Средство для мытья посуды разъедало кожу и ногти, но перчаток руки не выносили. Порой начинается судорожный поиск чистых тряпок, и в этой нервической судороге сквозит будущее увольнение. Май, почти лето. Кожа лица становится плотной, тяжелой, как бы обветренной. Слабый химический ожог. Каждую весну, несколько лет. Уволили много позже. А уличные продавщицы заворачивали ноги пластиковыми пакетами, как портянками. Для тепла. Ее ноги пакетов не выносили. Мерзли.

Все закончилось. Но беспомощный жест остался. Так же как дорогая и болезненно потертая одежда в дачном гардеробчике (а ведь икейский). Осталась их, хозяев и близких, беспомощность. Именно ей, Марине, надо ее перевесить, преодолеть.

В городке днем пронзительно тихо. Тишина настораживает. Подошла к банкомату, достала карту, просмотрела счет. Деньги пришли. Попыталась представить, как бы она жила, если бы этих смешных денег не было бы. Здесь. Курорт: пища и жилье дороговаты. Но хватает. Большая часть средств уходит на поездки. К озерам. В храм.

Во внезапной паузе снова шевельнулась память. Денис. Как он там? Сумел вписаться в медленную и тихую жизнь страны, во все времена похожей на сельскую дорогу? Вздрогнула. Конечно, можно его найти в той или иной социальной сети. Найдет.

А пока надо ждать известия. Скорее всего, это будет известие о смерти. И затем новая, новая жизнь.

Но до известия о смерти будет известие о рождении.