Глава 2
Констебль подбросил меня к северу от Лестова, поближе к мосту. Местность я знал плохо. Само собой, я бывал на этом острове, посещал руины, когда был школьником, а иногда и позже, но крысиные мои бега проходили совсем в других местах. Знаки, показывавшие направления на местности, крепились к наружным стенам пекарен и маленьких мастерских, и я, следуя им, прошёл к трамвайной остановке на красивой площади. Стал там ждать, стоя между домом престарелых, отмеченным логотипом с песочными часами, и магазином специй, воздух вокруг которого пропах корицей.
Когда с жестяным позвякиванием подкатил трамвай, подрагивая на путях, я вошёл в него, но садиться не стал, хотя вагон был полупуст. Знал, что мы будем подбирать пассажиров, следуя на север, к центру Бещеля. Стоя рядом с окном, я смотрел прямо в город, в эти его незнакомые улицы.
Женщина, неуклюже приютившаяся под старым матрасом, обнюхиваемая падальщиками. Я позвонил Ностину по сотовому:
— Матрас на следы проверяется?
— Должен, босс.
— Проследите. Если техники занимаются им, то порядок, но Бриамив и его приятель могли смазать точку в конце предложения.
Возможно, она была новенькой в этой жизни. Может, найди мы её через неделю, она уже стала бы электрической блондинкой.
Эти районы рядом с рекой очень запутаны, многим зданиям здесь по веку или по нескольку веков. Трамвай следовал своими путями через закоулки, где по крайней мере половина тех домов, мимо которых мы проезжали, словно бы склонялись друг к другу и маячили над нами. Мы закачались и замедлили ход позади автомобилей, как местных, так и пребывавших где-то ещё, приблизившись к зоне штриховки, где бещельские здания сдавались под антикварные магазины. Торговля эта преуспевала так же, как на протяжении последних лет и всё остальное в городе; подержанные вещи приводились в порядок и полировались, а жители за несколько бещмарок освобождали свои квартиры от реликвий.
Некоторые журналисты были настроены оптимистично. Хотя их лидеры рычали друг на друга так же безжалостно, как некогда в муниципалитете, многие из нового поколения всех партий работали вместе, чтобы вывести Бещель вперёд. Каждая капля иностранных инвестиций — а подобные капли, ко всеобщему удивлению, имели-таки место — продвигала экономику. Не так давно к этому делу подключилась даже пара высокотехнологичных компаний, хотя трудно было поверить, что это произошло в ответ на глупое недавнее самоописание Бещеля как «кремниевого лимана».
Я сошёл у статуи короля Вала. В центре было оживлённо: я передвигался рывками, извиняясь перед гражданами и местными туристами, старательно не-видя других, пока не достиг бетонных блоков Центра ОООП. Бещельские гиды пасли две группы туристов. Стоя на ступеньках, я смотрел на Уропастращ. Мне потребовалось несколько попыток, чтобы дозвониться.
— Корви?
— Да, босс?
— Вы знаете тот район: есть ли шанс, что мы в данном случае рассматриваем брешь?
Несколько секунд она молчала.
— Не представляется вероятным. По большей части этот район сплошной. И, разумеется, деревня Покост, вся эта застройка, — тоже.
— Но кое-где на Гунтерстращ…
— Да, но… Ближайшая штриховка отстоит на сотни метров. Не могли же они…
Это было бы чрезмерным риском со стороны убийцы или убийц.
— Думаю, можно предположить, — сказала она.
— Хорошо. Давайте мне знать, как продвигаетесь. Скоро перезвоню.
Мне нужно было привести в порядок бумаги по другим делам, я открыл их и расположил по степени срочности, как диспетчер расставляет заходящие на посадку самолёты. Девушка, забитая до смерти своим парнем, которому пока удавалось уйти от нас, несмотря на квитанции, выписанные на его имя, и его отпечатки в аэропорту. Стелим — старик, что удивил наркомана, который проник к нему со взломом и которого он единожды ударил, смертельно, тем самым гаечным ключом, что был при нём. Этого дела не закроют. Молодой человек по имени Авид Авид, брошенный с кровоточащей головой после бордюрного поцелуя от расиста, написавшего на стене над ним «Грязный эбру». По этому делу я координировался с коллегой из специального отдела, Шенвоем, который за некоторое время до убийства Авида начал работать под прикрытием среди ультраправых Бещеля.
Рамира Ящек позвонила, когда я перекусывал у себя за столом.
— Только что допросила тех деток, босс.
— И что?
— Вам надо радоваться, что они не знают своих прав лучше, потому как если они бы их знали, то Ностину сейчас были бы предъявлены обвинения.
Я протёр глаза и проглотил то, что оставалось во рту.
— Что он натворил?
— Сергев, приятель Баричи, вёл себя нагло, так что Ностин голым кулаком задал ему вопрос по губам, заявив, что он главный подозреваемый.
Я выругался.
— Не слишком сильно; по крайней мере, благодаря ему мне было легче гудкопить.
Мы заимствовали «гудкопить» и «бэдкопить» из английского, обратив их в глаголы. Ностин был из тех, кто слишком легко переключается на жёсткий допрос. Есть некоторые подозрения, что такая методология работает с теми, кому во время допроса требуется упасть с лестницы, но угрюмые подростки-жеватели здесь не в счёт.
— Во всяком случае, вреда никакого, — сказала Ящек. — Их рассказы друг другу соответствуют. В той рощице они вне подозрений, все четверо. Слегка озоруют, наверное. Они пробыли там пару часов, самое меньшее. В какой-то момент в течение этого времени — и не просите более точного ответа, потому что не получите ничего, что выходило бы за рамки «было ещё темно», — одна из девушек видит, что по траве к скейт-парку пробирается фургон. Она не придаёт этому значения, потому что люди являются туда в любое время дня и ночи, чтобы делать бизнес, сбывать наркоту, всё такое. Он колесит вокруг, проезжает мимо скейт-парка, возвращается. Через некоторое время уносится прочь.
— Уносится?
Я строчил в блокноте, другой рукой пытаясь вытянуть из компа свою почту Соединение несколько раз прерывалось. Слишком большие прикреплённые файлы в неадекватной системе.
— Ну. Он ещё второпях грохнулся подвеской. Потому-то она и заметила, что он уезжает.
— Описание?
— «Серый». Она в фургонах не разбирается.
— Покажите ей несколько снимков, может, удастся идентифицировать марку.
— Как раз этим и занимаемся, босс. Я дам вам знать. Позже туда по какой-то причине подъезжали по крайней мере два других автомобиля или микроавтобуса — ради бизнеса, если верить Баричи.
— Они могли затереть следы шин.
— Примерно через час рысканья эта девушка упоминает о фургоне остальным, и тогда они идут проверить, не выбросили ли из него что-нибудь. Говорит, иногда можно найти старую стереосистему, обувь, книги, всякое выкинутое дерьмо.
— И там они находят её.
Некоторые сообщения прочитались. Одно было от кого-то из фотографов-кримтехов, и я его открыл и начал прокручивать изображения.
— Да, там они находят её.
Меня пригласил к себе комиссар Гадлем. Его тихая театральность и манерная мягкость выглядели неуклюже, но он всегда позволял мне делать своё дело. Я сидел, пока он постукивал по клавиатуре и чертыхался. На клочках бумаги, приклеенных сбоку к дисплею, я видел, должно быть, пароли баз данных.
— Итак? — начал он. — Жилой массив?
— Да.
— Это где?
— На юге, в пригороде. Молодая женщина, колотые раны. Её забрал Шукман.
— Проститутка?
— Возможно.
— Возможно, — сказал он, оттопыривая ладонью ухо, — и всё же. Я это слышу. Что ж, вперёд, следуйте за своим нюхом. Скажете, если когда-нибудь придёт охота поделиться причинами этого «и всё же», хорошо? Кто у вас в подчинении?
— Ностин. И ещё я заполучил в помощь одну патрульную. Корви. Женщина-констебль, первоклассная. Знает окрестности.
— Это там она патрулирует?
Я кивнул. Достаточно близко.
— Что ещё не закрыто?
— У меня на столе?
Я рассказал. Комиссар кивнул. Даже при всех остальных делах он давал мне свободу расследовать убийство Фуланы Деталь.
— Значит, вы всё это дело видели?
Было около десяти вечера — с тех пор, как мы нашли жертву, прошло более сорока часов. Корви сидела за рулём, ничего не предпринимая, чтобы замаскировать свою форму, хотя автомобиль у нас был без опознавательных знаков, и колесила по улицам, прилегающим к Гунтерстращ. Накануне я допоздна не был дома, а теперь, в одиночестве проведя на этих же улицах всё утро, оказался здесь снова.
На больших улицах и кое-где ещё имелись заштрихованные участки, но эта далеко выдвинутая обширная часть области была сплошной. Немногочисленные бещельские стилизации под античность, с крутыми крышами и многостворчатыми окнами: захиревшие заводы и склады. Построенные несколько десятилетий назад, часто с разбитыми стёклами, работающие вполовину мощности, если открыты. Заколоченные досками фасады. Продуктовые магазины, обнесённые проволокой. Старые ветхие фронтоны классического бещельского стиля. Некоторые дома были заселены или превращены в часовни и аптеки, некоторые выгорели и стали грубыми углеродными версиями самих себя.
Район не был запружён толпой, но и безлюдным его нельзя было назвать. Прохожие казались частью ландшафта — они словно всегда там находились. Утром их было меньше, но не слишком.
— Видели, как Шукман работал над телом?
— Нет. — Я смотрел на то, мимо чего мы проезжали, сверяясь со своей картой. — Я добрался туда, когда он уже закончил.
— Вы что, брезгливы? — спросила она.
— Нет.
— Ну… — Она улыбнулась и развернула машину. — Вам пришлось бы так сказать, даже если бы вы и были брезгливы.
— Верно, — сказал я, хотя это было неправдой.
Она указывала на предметы, годившиеся в качестве ориентиров. Я не сообщил ей, что рано утром побывал уже в Кордвенне и изучил эти места.
Корви не пыталась скрыть свою полицейскую форму, потому что благодаря ей те, кто нас видел и в противном случае решил бы, что мы их завлекаем, могли понять, что наши намерения не таковы, а тот факт, что мы ехали не в «синяке», как мы называем чёрно-синие полицейские машины, сообщал им, что и преследовать их мы не собираемся. Запутанные соглашения!
Почти все люди вокруг нас находились в Бещеле, так что мы их видели. Бедность лишала очертаний степенных граждан, долгое время бещельскую одежду характеризовали невзрачные покрои и цвета — то, что называется «городской модой без моды». Некоторые исключения, как мы осознавали, замечая их, пребывали в ином месте, так что их мы не-видели, но у молодых бещельцев одежда тоже была более красочной и живописной, чем у их родителей.
Большинство бещельских мужчин и женщин (надо ли об этом говорить?) ничем не занимались, а только переходили из одного места в другое, с поздней рабочей смены домой, из домов в другие дома или магазины. Всё же то, что мы наблюдали, выглядело угрожающим, и ещё происходило достаточно скрытого, так что уж точно дело не в паранойе.
— Сегодня утром я нашла нескольких местных жителей, с которыми обычно разговаривала, — сказала Корви. — Спросила, не слышали ли они чего-нибудь.
Она проезжала через затемнённый участок, где баланс штриховки смещался, и мы молчали, пока фонари вокруг нас не стали снова более высокими и привычно декоративно изогнутыми. Под этими фонарями — улица, на которой мы находились, виделась уходящей от нас кривой, сужающейся в перспективе; возле стен стояли женщины, торговавшие сексуальными услугами. Они настороженно следили за нашим приближением.
— Особой удачи у меня не было, — сказала Корви.
Во время той ранней вылазки у неё даже не было при себе фотографии. Она подняла все свои старые контакты: с приказчиками из ликёро-водочного магазина, со священниками приземистых поместных церквей, кое-кто из которых были последними священниками-простолюдинами, с храбрыми стариками, на бицепсах и предплечьях у которых были вытатуированы серпы и кресты, а на полках за спиной стояли бещельские переводы Гутьерреса, Раушенбуша, Канаана Бананы. С сиделками, ухаживавшими за престарелыми. Корви могла только спросить, что они могут рассказать ей о событиях в деревне Покост. Об убийстве они слышали, но ничего толком не знали.
Теперь фотография у нас имелась. Мне дал её Шукман. Я взмахнул ею, когда мы вышли из машины; я размахивал ею, чтобы женщины видели: вот, я что-то для них принёс, а значит, приехали мы именно ради этого, а не затем, чтобы кого-то арестовывать.
Кое-кого из них Корви знала. Они курили и наблюдали за нами. Было холодно, и я, подобно всем прочим, кто видел их, дивился, каково приходится их ногам в одних чулочках. Мы, конечно, воздействовали на их бизнес: многие местные, проходя мимо, смотрели на нас и снова отворачивались. Я увидел, как замедлил ход проезжавший мимо «синяк»: должно быть, им представился лёгкий арест, но водитель и пассажир заметили форму Корви и, отсалютовав, снова ускорили движение. Я в ответ помахал их задним огням.
— Что вам надо? — спросила одна из женщин.
На ней были высокие дешёвые сапоги. Я показал ей фотографию.
Лицо Фуланы Деталь подчистили. Отметины, однако, оставались — под макияжем видны были царапины. Их можно было бы убрать со снимка полностью, но потрясение от вида этих ран было для допроса полезно. Снимок сделали до того, как ей обрили голову. Умиротворённой она не выглядела. Она выглядела нетерпеливой.
«Не знаю её». — «Я её не знаю».
Я не замечал быстро скрываемого узнавания. К ужасу клиентов, толпившихся на краю местной темноты, проститутки сгрудились в сером свете фонаря, передавая снимок из рук в руки, и, вне зависимости от того, издавали они или нет сочувственные возгласы, было ясно, что Фулана им не знакома.
— Что случилось?
Я вручил свою карточку женщине, которая это спросила. Она была тёмной, с давней примесью семитских или турецких кровей. По-бещельски говорила без акцента.
— Это мы и пытаемся выяснить.
— Нам стоит беспокоиться?
Я промолчал, и после паузы Корви сказала:
— Если мы сочтём, что стоит, то сообщим вам об этом, Сайра.
Мы остановились рядом с группой молодых людей, пивших крепкое вино возле бильярдной. Корви немного послушала их сквернословие, затем пустила по кругу фотографию.
— Здесь-то мы зачем? — тихонько спросил я.
— Это начинающие гангстеры, босс, — объяснила она. — Смотрите, как они прореагируют.
Но те, если что-нибудь и знали, выдали совсем немного. Вернули фотографию и бесстрастно приняли мою карточку.
Мы повторяли то же самое и у других скоплений народа, а потом каждый раз по нескольку минут ждали в машине, достаточно далеко, чтобы какой-нибудь встревоженный участник любой из групп мог придумать себе оправдание, найти нас и сообщить нечто неудобосказуемое, что каким угодно окольным путём помогло бы нам протолкнуться к личности и родственникам нашей мёртвой женщины. Однако никто так к нам и не подошёл. Я раздал свои карточки множеству людей и записал в блокноте имена и описания тех немногих, которые, по словам Корви, шли в счёт.
— Вот, собственно, и все, кого я знала здесь раньше, — сказала она.
Некоторые мужчины и женщины узнавали её, но, казалось, это не влияло на то, как её принимали. Когда мы согласились, что закончили, было за два часа ночи. Бледный полумесяц уже клонился к закату: после последнего вмешательства мы остановились на улице, лишившейся даже самых последних своих ночных завсегдатаев.
— Она по-прежнему под знаком вопроса. — В голосе Корви слышалось удивление.
— Договорюсь, чтобы по всему району развесили плакаты.
— В самом деле, босс? Комиссар на это пойдёт?
Мы переговаривались вполголоса. Я продел пальцы в проволочную сетку изгороди вокруг участка, на котором, кроме бетона и кустарника, ничего не было.
— Да, — сказал я. — Он это поддержит. Не так уж это и много.
— Потребуются несколько полицейских на несколько часов, а он ведь не собирается… не за…
— Нам надо установить личность. Чёрт, да я их самолично развешу.
Устрою так, чтобы их разослали во все подразделения города. Если мы выясним имя и если история Фуланы такова, как в предварительном порядке обрисовывала нам интуиция, те немногие ресурсы, которыми мы располагали, испарятся. Мы пилили сук, на котором сидели, — свобода действий предоставляется отнюдь не навсегда.
— Вы начальник, босс.
— Не совсем, но пока что это дело у меня в руках, пускай и ненадолго.
— Поедем? — Она указала на машину.
— Я пойду на трамвай.
— Серьёзно? Бросьте, потеряете несколько часов.
Но я от неё отмахнулся. Я пошёл прочь под звуки собственных шагов и цоканье когтей какой-то безумной бродячей собаки, туда, где серые блики наших ламп стирались и где меня озарял чуждый оранжевый свет.
Шукман у себя в лаборатории был мягче, нежели в миру. Я говорил по телефону с Ящек, просил у неё видео допроса малолеток, проведённого накануне, когда Шукман связался со мной и сказал, чтобы я пришёл. У него, конечно, было холодно, воздух спёрт от химикатов. В этой лишённой окон огромной комнате было много стали и тёмного дерева с бессчётными пятнами. На стенах висели доски объявлений, на каждой образовались заросли бумаг.
Грязь, казалось, прячется по углам комнаты, по краям столов, но как-то раз я провёл пальцем вдоль грязной на вид канавки возле вынутой из отверстия пробки — и он остался чистым. Пятна были старые. Шукман стоял в изголовье стального стола для вскрытия, на котором, покрытая слегка запятнанной простынёй, лежала наша Фулана, простовато глазея на нас, занятых её обсуждением.
Я посмотрел на Хамзиника. Он, я подозревал, был лишь немногим старше мёртвой женщины. Стоял с ней рядом, почтительно сложив руки. Случайно или нет, он располагался около доски, к которой, наряду с открытками и записками, была прикноплена небольшая яркая шахада. Хамд Хамзиник был тем, кого убийцы Авида Авида тоже обозначили бы как «эбру». В наши дни этот термин применяется в основном старомодными расистами или же — в обратной провокации — самими объектами эпитета: одна из самых известных бещельских хип-хоп групп называется «Эбру, штат Вашингтон».
Конечно, формально это слово было смехотворно неточным в отношении по крайней мере половины тех, к кому применяется. Но самое малое двести лет минуло с тех пор, как явились беженцы с Балкан, искавшие святилище и быстро расширявшие мусульманское население города, и «эбру», старинное бещельское слово со значением «еврей», было насильно введено в употребление для обозначения и новых иммигрантов, став собирательным термином для обеих популяций. Мусульманские пришельцы селились в прежних еврейских гетто Бещеля.
Даже до появления беженцев неимущие двух объединённых в общины меньшинств Бещеля традиционно были союзниками, с шутливостью или страхом, в зависимости от текущей политики. Немногие граждане понимают, что наши традиционные анекдоты о глупости среднего ребёнка происходят от многовекового юмористического диалога между главным раввином Бещеля и главным его имамом о невоздержанности православной церкви Бещеля. У неё, соглашались они, нет ни мудрости старейшей Авраамовой веры, ни энергии своей младшей сестры.
Распространённой формой заведения на протяжении большей части истории Бещеля было «дёплир-кафе»: одно мусульманское и одно еврейское кафе, арендованные бок о бок, каждое со своим счётчиком и кухней, халяльной и кошерной, делящие одно название, вывеску и разрастающиеся столы, с удалённой стеной-перегородкой. В них приходили смешанные группы, приветствовали обоих владельцев и сидели вместе, разделяясь по общинной линии лишь на время, за которое можно было успеть заказать себе дозволяемую пищу с соответствующей стороны. Вольнодумцы же демонстративно делали заказы с обеих сторон. Было ли «дёплир-кафе» одним заведением или двумя, зависело от того, кто спрашивал; для сборщиков же налога на имущество оно всегда было одним.
Бещельское гетто стало теперь только архитектурой, вокруг него больше нет формальной политической границы, ветхие старые дома с новым мелкопоместным шиком, втиснутые среди совсем других иностранных кварталов. Тем не менее, прежний город не сделался аллегорией, и Хамду Хамзинику предстояло столкнуться с неприятностями в своих занятиях. Я стал думать о Шукмане немного лучше: я, человек его же возраста и темперамента, возможно, был бы удивлён тем, что Хамзиник так свободно демонстрирует свой символ веры.
Шукман не стал раскрывать Фулану. Она лежала между нами. Они что-то сделали, так что теперь она лежала, словно бы отдыхая.
— Я отправил вам отчёт по электронной почте, — сказал Шукман. — Женщина лет двадцати четырёх или пяти. Общее состояние здоровья вполне приличное, если не считать, что мертва. Время смерти — позавчера около полуночи, плюс-минус, конечно. Причина смерти — колющие раны грудной клетки. Всего их четыре, и одна из них пронзила ей сердце. Какая-то заточка, стилет или что-то ещё, не лезвие. Кроме того, у неё отвратительная рана головы и множество странных ссадин. Некоторые из них под волосами. Круговые удары по боковой части головы.
Он взмахнул рукой в замедленном подражании.
— Удар в левый висок. Я бы сказал, что её отправили в нокаут или, по крайней мере, в нокдаун, в состояние грогги, после чего колющие ранения привели к смерти.
— Чем её ударили? В голову?
— Тяжёлым тупым предметом. Может, кулаком, если крупный, я такое предполагаю, но серьёзно в этом сомневаюсь.
Он отдёрнул угол простыни, умело открыв левую сторону её головы. У кожи был страшный оттенок мёртвого синяка.
— Вуаля.
Он подал мне знак приблизиться. Я наклонился к её обритой голове, и запах консерванта усилился. Посреди чёрной щетины имели место несколько маленьких колотых отметок, покрытых коростами.
— Что это такое?
— Я не знаю, — сказал он. — Они неглубокие. Что-то такое, на что она упала, так я думаю.
Ссадины были размером с остриё карандаша. Они занимали площадь шириной примерно с мою ладонь, неравномерно нарушая целостность кожи. Кое-где они представляли собой линии в несколько миллиметров длиной, более глубокие в центре, чем по краям, где сходили на нет.
— Признаки полового акта?
— Не в последнее время. Так что если она была рабочей девочкой, то, может, отказ что-то сделать и привёл её к такому концу.
Я кивнул. Он помолчал.
— Теперь-то мы её отмыли, — сказал он наконец. — Но она была вся в грязи, пыли, травяных пятнах, всем таком, чего можно ожидать от того места, где она лежала. И в ржавчине.
— Ржавчине?
— Повсюду. Множество ссадин, порезов, царапин, в основном посмертных, и много ржавчины.
Я снова кивнул. И нахмурился.
— Раны оборонительные?
— Нет. Нанесены быстро и неожиданно, или же она была повёрнута спиной. На теле целая куча царапин и много чего ещё. — Шукман указал на рваные отметины на её коже. — Это связано с её перетаскиванием. Износ после убийства.
Хамзиник открыл было рот и снова его закрыл. Я взглянул на него. Он грустно покачал головой: дескать, нет, ничего.
