ПЯТНАДЦАТЬ
— Я провел, — сказал лорд Хаст Хенаральд, — всю жизнь среди дыма.
Он сидел на каменной скамье в промерзшем саду, среди лишившихся листвы кустов и укрытых снеговыми шапками валунов. Небо над головой набрякло серым — там снег смешивался с копотью. Кто-то из слуг накинул на владыку толстое пальто из грубой, окрашенной в пурпур шерсти; не застегнутая одежда повисла на плечах мантией запекшейся крови.
Галар Барес сидел напротив. Слева закруглялась ограда фонтана. Механический насос давно прекратил работать, толстый слой льда пронизывали и пятнали мертвые водоросли. В старом снегу вокруг можно было заметить слои сажи.
— Дым слепит глупца, оказавшегося в середине, — продолжал Хенаральд, жилистые руки покраснели от холода; он ворошил кучу шлака, сложенного у каменной стены. То и дело подносил кусок к лицу для пристального осмотра, щурил глаза — и откладывал назад, выбирая новый. За время аудиенции Галар заметил, что некоторые куски становились объектами изучения не раз. — Он жжет и вызывает слезы на глазах, но не дает видеть. Какое утешение.
— Милорд, — вставил Галар Барес, тоже не впервые, — посланные нам доспехи. И клинки. Что-то изменило их…
— В дыме мы обитаем, он завесил труднейшие из дней. Видишь пепел? Последний каменный уголь. Скоро мы ощутим вонь дрянного угля, и железо станет хрупким, красным, изделия короткими. Все дело в сере. — Он выбрал очередной кусок шлака. — Мы вколачиваем порядок в мир и заставляем петь дым, но такая музыка слишком груба — или недостаточно груба, ведь душа никогда не бывает такой сильной, какой считает себя, и такой слабой, как страшится. Короче говоря, мы посредственные создания, склонные украшать жизнь поддельным величием. Придаем себе вес. Но дым по-прежнему слепит нас, слезы на щеках — лишь знаки раздражения, влажные шепотки недовольства. Вскоре воздух унесет их, делая лица пустыми страницами. — Неровный кусок отправился в кучу. — Вот что я вижу сквозь дым. Пустые лица. Не узнаю никого, хотя вроде бы должен. Смущение пугает. Я щупаю то, что прежде хорошо знал, беспокойно вспоминаю себя прежнего. Тебе не понять моих чувств.
— Милорд, что случилось с железом Хастов?
Нечто сверкнуло в глазах Хенаральда, будто бледное солнце отразилось в клинке. — Рожденные дымом… никогда не думал, как это ощущается, этот плен. Удивительно ли, что мы плачем? Спеленутые плотью, стянутые вниз, мышцы под стать молоту кузнеца, их корежат и крутят, патина вбивается как стихи, они жаждут гласа музыки, но издают лишь вопли тоски. Железо — тюрьма, друг мой, бегство невозможно, когда ты и есть прут в решетке.
— Никогда не считал их живыми, милорд. За все годы, пока носил меч у бедра, говорил себе: не слышу никакой жизни в его голосе. Другие клялись в обратном. Многие морщились, высвобождая клинок из ножен. Шагали на бой с лицами, искаженными ужасом. Один мужчина, отличный солдат, говорил, что кричал бы от ужаса в точности таким голосом…
Хенаральд отмахнулся. — Ужас краткотечен. Когда нет возможности бегства, безумие оказывается прибежищем быстрым и надежным. — Странная улыбка исказила тощее лицо. — Железо и плоть похожи.
— Милорд…
— Кузницы умирают. Век Хастов уходит. Мы прожгли путь в мир пепла. Да способен ли ты вообразить, мой друг, на что это похоже? В тот день я шел по лесу пней и ям, среди истерзанной земли, и корни тянулись к небу, и я видел повсюду гробницу моего предприятия, моей горькой лихорадки. Считал ли я, что новый пейзаж сулит освобождение? Смотрел на далекие, кипящие зеленью холмы, и лишь облизывался? — Он вдруг задрожал, шерсть соскользнула, явив торчащие костлявые плечи. Оказывается, старик был голым под накидкой. — Может и так. Может и так. Спаси Мать, я мог быть таким.
Безумие железа — болезнь, способная ужаснуть любого свидетеля. Галар Барес отвел глаза, примерзнув к ледяной скамье среди полного снежинок воздуха, среди этой насмешки на сад. Почти сразу же встал, подойдя ближе к лорду, и вернул пальто на плечи. Он видел слезы, бегущие по рытвинам на щеках, замерзающие и мерцающие в глубоких морщинах.
— Промышленность, милорд. Требования прогресса. Вот силы, приливу которых мы не может противостоять. Кого винить, кого из мужей и жен? Преступление, если такая штука вообще существует, заложено в нашей природе. Природу ни отвергнуть, не побороть.
Хенаральд поднял водянистые глаза. — Ты веришь в это, Галар Барес? — спросил он резким шепотом.
— Да, милорд. Если не семья Хаст у наковален, то другая или третья. Одни Джагуты проявили нужную смелость, чтобы отвергнуть свою природу, повернуться спиной к прогрессу, но даже у них, милорд, последнее собрание разразилось разрушением и гибелью.
— Джагуты? Да, Джагуты. Они расплели железо, выпустили крики. Так сказала она, когда сидела рядом у фонтана, касаясь моего лба.
— Кто, милорд?
Он нахмурился. — Азатеная с именем от Тисте Андиев. Как ее звали? Да, вспоминаю. Т'рисс, рожденная Витром. Сидела со мной, когда я рыдал, сделав подарок лорду Аномандеру. Той ночью, когда я слышал, как рвется моя душа.
— Она приходила сюда?
Лицо старика стало безжизненным, он погрузился в себя столь глубоко, что походил на труп. Слова падали плоско, голос был лишен оттенков. — Владения скованы. Сколочены и свиты. Дрожат от давления, но желают разорваться. Связанные и сложенные, связанные и сложенные, закаленные в огнях хаоса. В хастовом железе, благослови Мать, я пленил тысячу королевств. Тысячу и более. Друг мой… — Он помолчал, глаза чуть заметно расширились, устремившись к куче шлака. — Она показала мне своей травяной лошадью, плетеной одеждой, рогожным мечом. Магия сопротивляется пленению — но ведь я трудился, не ведая, счастливо не понимая своих преступлений. Кузни умирают, как и должно, и миру приходит конец, как и нужно. — Он поднял трепещущую руку, потер лоб. — Здесь она озаботилась и дала мне прощение. И теперь я живу здесь. В этом быстром и надежном убежище. — Внезапно улыбнувшись, Хенаральд схватил еще один кусок шлака. Уставился на него с полным вниманием. — Считаем это отходами. Почему? В них весь вопль камня, свободного от железа, дополна использованного. Отходы? Не более чем труп — лишь холодная душа назовет его отходами.
— Милорд, умоляю — расскажите о хастовом железе и тех королевствах, о которых упоминали.
Хенаральд моргнул: — Королевства? — Лицо его исказилось. — Дурак! Я твержу о красоте, ставшей отходами. Красоте, пережившей свою полезность. О свободе в каждой крошке шлака, в каждой кости на поле. Видишь, как он скорчился? Не это ли совершенная улыбка? Наслаждение бегством? Он отныне недоступен нам, понял? Он как пепел, взлетевший над дымоходом, как вредная сера в угле. Как лысые холмы и выработанные шахты. Наша промышленность обещает бессмертие но, гляди! Она создает лишь вечные пустоши! — Он склонился, погружая ладони в груду отходов. — Слушай! Похороните меня в кургане из этих драгоценностей, Галар Барес. Могильник, построенный из моего наследия, кусок за куском. Подберите подходящий жесту ритуал, пусть каждый найдет себе обломок. Складывайте курган, проходя подобающе торжественным строем. Хотелось бы, чтобы мои кости влились в бесцельный хор свободы. Провозгласите меня ненужным и тем благословите останки на вечно длящийся мир.
Потрясенный Галар отпрянул. Склонился перед Хенаральдом — движение, оставшееся не замеченным, ибо лорд пытался охватить всю кучу руками, колени вдавились в мерзлый грунт — и покинул сад.
«Когда такой муж теряет путь, все чувствуют утрату. Мы бежим, но уносим с собой некую заразу, мы выведены из равновесия, рассудки наши шатаются как пьяницы».
Опомнился он в широком коридоре, пышном проходе с нишами по сторонам, в которых стояли обыденные предметы, оправленные в металл. Они знаменовали прогресс от меди к бронзе и железу, от литья к ковке, волочению и гибке — эволюция металлургии, словно зовущая принять идею улучшений, постепенных, шаг за шагом. Он понял: тут намеревались показать триумф, обуздание и покорение диких энергий. При этом, сообразил он также, ни один объект галереи не хранил неприятных побочных эффектов: а это не только хвосты и шлак, но и горечь дыма горнов, вонь сожженных волос и кожи, истлевшее дерево и смола, потоки оскверненных рек, множество жизней, переделанных к добру или худу маниакальным рвением индустрии.
Впав в уныние, он медленно шагал по коридору, пока не заметил последнюю нишу, пустую. Вакантное место возвещало рождение железа Хастов. Рассказ о причине пустоты всегда казался ему нелепым и извращенным. Ни один предмет из этого металла, говорили ему, не терпит отказа от работы, ценной функции, сведения до диковины, предназначенной лишь для развлечения. Все отлично знают рассказ о хастовом мече, который вынули из ножен и поместили в нишу. Его вой оглашал все имение, был он бесконечным и раздирающим уши.
До сих пор Галар Барес считал историю выдумкой. Теперь же он стоял у пустой ниши, уставившись в мучительное отсутствие.
* * *
К полудню, когда мокрый снег замел землю, последние офицеры Легиона Хастов собрались у фургонов. Заключенных охватила тревога, но и могучее предвкушение. Если свобода имеет цену, если обмен станет суровым даром оружия и доспехов Хастов, наступил миг причащения. Идея свободы всегда связана с идеей силы. Привыкшие к клеткам мужчины и женщины стояли, как голодающие перед полным столом.
Лишь двое из офицеров встали в стороне, явно не желая соединяться с остальными. Женщина Ренс, утопившая ребенка, осталась рядом с Варезом. Сжатые руки были такими красными, что Галар подумал — они обожжены; однако лицо от страха стало бледным как пепел. Что до Вареза… да, Галар понимал его болезненную гримасу, опущенные плечи и животную панику во взгляде.
Брезент сорвали с ближайшего фургона. Капитан Кастеган испытал злобное удовольствие, заметив старый меч Вареза в связке оружия. Кожаные ножны были помечены, серия рун выжжена на обертке. То были отметки кузнеца, испытавшего волю оружия и нашедшего порок. В данном случае вида лежала не на изготовителе, а на владельце.
Едва заметно улыбавшийся Кастеган готов был превратить передачу клинка Варезу в церемонию. Разгневанный Галар Барес шагнул к ним, составляя гневную отповедь старому глупцу. Но, к удивлению Кастегана, Варез вышел и, прежде чем капитан успел воспользоваться моментом, вырвал меч из руки ветерана. Снял кожу обертки и показал нагой меч.
Галар Барес заметил, что меч повернулся в хватке Вареза, будто желая ранить хозяина, но Варез успокоил его — кисти рук напряглись от усилия. Губы искривились в ухмылке, полной горечи и презрения. Он встретил взгляд Кастегана. — Спасибо, капитан.
— Он хочет твоей крови.
— Хватит, Кастеган, — предостерег подошедший Галар.
Все это видели окружающие. Раздались вздохи, когда меч проявил волю, и напряжение покинуло заключенных.
И все же Галар Барес не был уверен, что внезапный поворот клинка не стал спонтанным самоубийственным импульсом Вареза. Но, если подумать, это маловероятно. В конце концов, самоубийство требует не только упрямой глупости, но и мужества.
— Лучше спрячь его, лейтенант, — велел Кастеган. — Тебе не нужны случайности.
Меч начал стенать, что пробудило остальные клинки в фургоне. Траурная песнь нарастала.
Поспешно вернувшись к повозке, Кастеган дал знак Селтину Риггандасу. С бледным лицом квартирмейстер подозвал помощницу распределять вооружение.
Первым подошел получить меч кузнец Курл.
Подвели второй фургон, полный стандартных ножен из дерева, кожи и бронзы; приняв хастов меч, Курл пошел туда. По пути мужчина развернул клинок. Меч начал хохотать, смех быстро перешел в маниакальное хихиканье.
Потрясенный Курл бросил оружие наземь.
— Подобрать!
Галар Барес не был уверен, кто именно выкрикнул приказ, но Курл присел и взял оружие. Казалось, он с трудом удерживал его, спеша ко второму фургону. Принял ножны и поспешно вложил меч. Ужасный хохот стал глуше, но оболочка помогала мало.
«Что-то не так. Никогда не слышал…»
Варез встал подле Галара и произнес: — Их свели с ума, сир.
— Смехотворно, Варез. Они неразумны. В железе нет ничего живого.
— Вы настолько упрямы, сир?
Галар Барес не нашелся с ответом, пораженный недоверием в голосе Вареза.
— Остальные мигом потеряли жажду силы, — заметил Варез, следя за рудокопами. Все как один отшатнулись от повозок. — И это офицеры, раз вы настаиваете называть их таковыми. Что будет, если экипировать всех в лагере? Уверен, многие присоединятся к смеху, ведь они уже свихнутые. Но большинство, сир… они всего лишь сделали ошибки в жизни. И сполна заплатили за это.
— Варез, пусть следующим идет Ребл.
— Командир, сомневаюсь, что могу заставить Ребла делать то, чего он не хочет делать.
— Просто передайте приказ.
Кивнув, Варез подошел к высокому бородачу. Они начали тихо спорить.
Галар глянул на Ренс. — Вы после Ребла.
— Я пыталась сказать Варезу, — ответила та напряженным тоном. — Не люблю крови. Моя… моя первая ночь как женщины была… плохое воспоминание, сир. Не хочу быть здесь. Не смогу стать солдатом, сир.
— Или тут, или в отряде лекарей.
— Но это было бы…
— Еще как, — рявкнул Галар.
Наконец Ребл зашевелился, но пошел не к фургону с оружием, а к ножнам. Выбрал одни, повернулся к первому фургону. Выругался и подошел ближе. Почти вырвал завернутый клинок из руки помощницы. Сорвал обертку и поднес взвизгнувший клинок к самому лицу, и крикнул: — Прибереги это для гребаного врага!
Вопли меча усилились, бормотание фургона нарастало, становилось все пронзительнее — и сорвалось в радостный смех.
Все заключенные отошли подальше. Галар видел, как за спинами офицеров собирается толпа из главного лагеря. В воздухе повисло напряжение, грозящее перерасти в панику.
Ребл вложил меч в ножны, руки его тряслись.
Галар ощущал, что ситуация разваливается. Даже оружие на поясах нескольких солдат вопило из ножен. Голос собственного меча давил на уши, неистовый и ломающийся.
Варез вернулся. — Командир, мы делаем ошибку.
Галар повернулся к Ренс. — Идите в строй.
— Слушаюсь, сир.
Мужчины следили, как она неуверенно бредет к фургону с ножнами.
Рекруты за тонкой линией солдат сгущались в странно тихую толпу.
Варез попытался снова: — Сир…
— Не знаю ни одного подходящего решения, — тихо сказал Галар.
— Я всегда верил, что они живые. Но… как-то они казались… не знаю. Контролируемыми. Скованными. Теперь, сир, они поистине сумасшедшие. Что такое оружие, такие доспехи дадут нам?
Галар Барес колебался. — В день после Отравления, Варез, оружие выло — я был свидетелем. Те вопли до сих пор мучают меня. Те, что там были… думаю, все мы слегка свихнулись, а иные… ну, уже не слегка.
— Говорят, — пробормотал Варез, склоняясь к нему, — что мир ныне гниет от магии. Возможно, магия каким-то образом заразила железо?
— Не знаю.
Похоже, Ребл обрел самообладание, хотя лицо стало сердитым. Он уговаривал остальных офицеров идти к фургонам.
— Ребл был хорошим выбором, сир. Для такого вам нужен мужчина без воображения.
— А вы, Варез?
Тот потряс головой, опуская глаза к обнаженному клинку в руке. — Слишком много, сир. Слишком.
— Похоже, старому оружию почти нечего вам сказать.
— Пока что так, сир.
Сколько Ребл ни сыпал угрозами и уговорами, офицеры сопротивлялись. Квартирмейстер подозвал другого помощника и велел вкладывать клинки в ножны. Затем их понесли, один за другим, к тесной кучке офицеров. Галар следил, как Ренс принимает оружие, неловко хватает. Руки ее были такими красными, что ему подумалось: она мыла их в крови.
Ребл выругался, подойдя к ним. — Командир, не сработает.
— Должно сработать, — возразил Галар.
— Мы даже не трогали доспехи — это дерьмо в ножны не сунешь, верно? Мало кто из старых Хастов их носил. Разве их не привезли после Отравления?
— Идите назад к остальным. Покажите твердость.
— Твердость? — Внезапно расцветшая улыбка была ослепительно-опасной. — О, хребет у меня крепкий, сир. Может, даже слишком. Но его нельзя сгибать. Сломаете — станет бесполезен. Однако до тех пор он может принять немалый вес, сир, и знает, как его распределить.
— К чему это, Ребл?
— К тому, сир. Хотите, чтобы я вернулся. Но я не торговец. Если хотите, чтобы я что-то продавал… я умею убеждать, сир, но только кулаками.
— Просто привлеките на свою сторону Курла и Ренс. Раздайте всем новичкам оружие. Постройте их, Ребл.
Всё улыбаясь, Ребл отдал честь и вернулся в кучку офицеров.
— Могли бы заговорить, Варез. У вас есть доступ к Реблу.
Варез хмыкнул: — Едва ли. Я всего лишь забочусь отдавать такие приказы, которые он выполнит в любом случае. Он решил спасти мою жизнь в рудниках, но не знаю, по каким причинам. До сих пор из-за него плохо сплю по ночам. — Он покачал головой. — Вот как оно среди нас. Преступления держим, словно щиты. Иные прочны и сильны, а другие хрупки и ненадежны. А третьи — всего лишь иллюзии, шепотки. — Варез указал на офицеров: — Вот, например, Листар. Тайна защищает его, но трудно сказать, надолго ли ее хватит. Нет, сир, наши щиты не просто для обороны. Они помогают нам кое-что спрятать.
Ребл ухитрился выстроить офицеров неровной линией. Мечи были на поясах, но даже скрытые ножнами клинки, как и их собратья в повозках, кричали — какофония резкая, будто стая чаек кружит над полем брани. Масса рядовых рудокопов приближалась. Галар заметил, что некоторых стражников уже оттеснили. «Они не побросали оружия, но их не хватит».
— Хотят получить клинки, — сказал Варез. — Им интересно, что случится.
В этот момент двое всадников проехали сквозь щель за шеренгой охраны. Узнав их, Галар Барес ощутил трепет потрясения.
Мужчины вели беседу столь громко, что прорезали гомон оружия.
— Слышишь, старый друг, здесь что-то не так?
— Вороны разболтались. Ну, однажды я носил клинок, только и умевший что жаловаться. Рад был сечь, но жалко терялся в мирное время.
— Какова же судьба того оружия, Празек?
— Соблазнен ржавчиной, на манер отставных солдат, морщинистых проституток и старых бардов, у коих хрипнет голос. Всему приходит конец, Датенар.
— Но мечи, глупо ржущие в разгар жестокой битвы, Празек… разве так подобает?
— Угроза врагу, — ответствовал Празек, останавливая коня. Он оперся на луку седла и обозрел заключенных. — Я задумал взять такой же клинок и даже надеть доспехи, сулящие ужасное предназначение. Кто-то должен выразить безумие гражданской войны и, если она имеет право на голос, здешнее оружие отлично справляется.
Датенар натянул удила и спрыгнул с коня. Поправил плотные перчатки. — Злобное веселье сложится в песнь, посвященную грустному положению наших дел? Весьма уместно, ты прав. Эй, там! Приготовьте мне самое лучшее оружие! — Он резво рванул к фургону. — То, что возопит вместо приветствия. Пусть каркает на манер… э…
— Ворон, — подсказал Празек.
— Ворон! Тусклых и черных над недавними битвами, разъяренных изобилием, гневных от излишеств. Пойманных меж горем и радостью, пустым брюхом и спасением. Такое оружие наверняка умеет выживать, умеет заполнять небеса полночными точками. Угрозы, сказал ты, Празек? Воображаю дрожащие коленки врагов, трепещущий строй — ах, правота их дела (все они мнят себя правыми) съежилась, как мошонка в ледяной воде. А мы стоим перед ними, руки на вздыбленных рукоятях, клинки выползают из влажных ножен…
— Датенар! Ты вогнал в краску прекрасную половину здешних солдат! Как насчет круглолицых и сладкоглазых, пышных и округлых, изящных образчиков эстетического совершенства?
Датенар выбрал меч и ножны. Красуясь, вынул клинок. Тот завопил. — Что такое? Я так уродлив, что вызываю ужас?
— Точно не лицом, друг. Возможно, дыханием.
— Невероятно! Я говорю, набрав в рот розовые лепестки. Привычка оратора. Но, если я понял тебя, ты о женщинах.
— Моя слабость.
— Понимаю, их сила делает тебя слабым.
— Да, и еще лишающий мужества страх пред тайной.
— Тогда… вот женщина здесь, она держит такой меч, навершие блестит, железо полнится предвкушением. Неужели не окажется она бесстрашнее, нежели любой мужчина рядом? Не дрожит ли лезвие от оглушающего ужаса, видя готовность его испытать?
— Испытать и попробовать, затупить и утомить, сделать хромым, если такое возможно. Начинаю понимать твои намеки, Датенар.
— Намеки мои острее любого острия. Я уже готов к громовому доспеху, хотя бы ради столкновения мнений.
— Элегантность всегда тебе шла, Датенар. Славный покрой и верная рука швеца, тонкий подбор оттенков цвета и отличная полировка башмаков — ты всегда был завистью для всех.
— Грацию можно приобрести, Празек, хотя и требуется внимательное раздумье. Лишь практика сделала меня прирожденным мастером, столь же естественным, как уложенные и надушенные кудри надо лбом.
— А если шлем завоет, Датенар? Чем ответишь?
— Улыбкой, друг, как подобает, и полным доверием. Вы, квартирмейстер! Не пора ли открывать доспехи? Ваши офицеры нуждаются в достойном облачении, а клерки, не сомневаюсь, уже успели пометить именами каждый комплект, ровными рядами разложить в доказательство умелой организации, составить списки с разными оттенками воска печатей или еще чем. Смотрите на меня, сир! Разве не стою я тут, как голый?
Приблизившись к Галару, Варез непонимающе выругался. — Командир? Кто эти дураки?
Улыбнувшись, галар Барес покачал головой: — Нежданное благословение. И все же не верю я, что лорд Аномандер оказался столь… щедрым.
— Сир?
— Двое лучших офицеров из его домовых клинков, Варез. Лейтенанты Празек и Датенар.
Двое помощников Селтина вылезли, неся сверток. Положили у ног Датенара.
— Ну, не развернете ли его, добрые господа?
Рудокопы подошли еще ближе, но теперь что-то изменилось. От них уже не исходила угроза. Нет, их толкало любопытство и нечто вроде веселья, возникающего на представлении шутов и мимов.
Празек оставался в седле. Галар вдруг понял, что это неспроста — мужчина резко выпрямился. — Солдаты Легиона Хастов! Ваш мудрый командир позволил мне произнести речь в сей монументальный момент! О, я действительно сказал «монументальный»? Да, верно, этот момент так важен, что придется поставить ему монумент!
— А я прослушал, — крикнул Датенар, следивший, как разворачивают его доспехи. — Прошу всё повторить.
— Слишком ты фамильярен, Датенар, — рявкнул Празек. — Ни о чем не заботишься в моей компании.
— Точно так. Ну же, Празек, продли свой монументально важный момент, призови наш взвод. Тот, что нашли по дороге. Пусть командир видит, что мы сделали из унылых висельников.
— А мы ничего не сделали, пока что.
Датенар нахмурился. — Ничто не сравнится с настоящим моментом, ведь подумай — ничто не может быть истинней. Прошлое уже кончено, будущее вечно непостижимо. Зови их, Празек. Из таких не выйдет офицеров, ни материал не подходит, ни повадки. Однако, лепя материал как глину, мы можем сформировать новые повадки. А не получится, просто их убьем.
Празек развернул скакуна и махнул рукой: — Не стесняйтесь, милашки. Помните, лишь медлительность на дороге спасла вас от последствий негодного поведения более быстрых товарищей. Туповатые умом и телом, вы безмятежно стояли, а кровь, кишки, руки и головы других дезертиров летали вокруг, словно по своей воле. Идите же, покажите, какие милосердные у вас офицеры. Вам позволили вернуться, и пусть это станет уместным уроком. Эй вы, желающие узреть урок судьбы! Пойдите и поглядите на опустевшие равнины за лагерем!
Оборванные дезертиры вышли из толпы.
Селтин поймал взгляд Галара, офицер ответил быстрым кивком.
Датенар держал в руках тяжелую кольчугу. — Бездна подлая! Мы облачимся в сверхпрочное! Под такой тяжестью шеренга не сделает и шага назад! Так, ряд за рядом, мы одолеем врага… а, глядите, наручи! Интересно, что их так возбудило? Ну ладно, поглядим, что они запоют, когда я чисто случайно сяду на них. И наголенники, вполне прочные против любого, кто покусится на мои ножки, будь то пес или надоедливый слуга. А это что такое? Чешуя для украшения плеч, защита головы и шеи и сам шлем! О гулкогласный, я заполню тебя смелыми мыслями — и сам мысли, если я не успею! Ну же, кто меня облачит? — Он обернулся кругом, прищурился на разросшийся взвод дезертиров. Ткнул пальцем, выделив женщину: — Ты вполне мила. Поиграем?
Толпа вдруг разразилась смехом. И этот неровный звук приглушил маниакальное веселье оружия. Тишина многих заставила изумленно распахнуть рты.
Датенар нахмурился. — Как я и подозревал, Празек! Хастово железо любит представления, но лишено чувства юмора. Не знает естественного восторга от касания нежных рук, случайной встречи двух взоров, потирания бедер — ах, мой меч его знает, верно… Но иные штучки лучше утаить от публики, по крайней мере, пока.
Празек привстал в стременах, оглядывая сборище. — Пяльтесь же, если хотите, на суровую и торжественную сцену разоблачения, за коим последует, понятное дело, облачение. Внимание ваше весьма уместно, а зрелище просветит тех, что еще остались девственными.
Отвернув коня от нового напора смеха и скабрезных шуточек, Празек пустил его ленивой рысцой. Натянул удила перед Галаром Баресом. Спешился и отдал честь: — Командир, мы в вашем распоряжении по приказу лорда Сильхаса Руина.
— Сильхаса? Не вашего владыки?
— Так точно, сир, ведь лорд Аномандер еще не вернулся в Харкенас. Капитан Келларас шлет вам приветствия.
— Нашли дезертиров на тракте, лейтенант?
Празек нахмурился: — Всего лишь заплутавший дозор, я уверен. Как видите, они вернулись к службе, не считая нескольких смутьянов.
— Позаботьтесь о них, лейтенант.
— Мы поистине усыновим их, сир. Между нами говоря, ни один не сгодится в офицеры. Но славу можно стяжать в любой дыре. Мы вернем должную меру оптимизма, хотя всех нас ждет одна судьба. — Празек подошел ближе. — Сир, в Харкенасе все смешалось. Лорд Урусандер не станет дожидаться весны, или так все считают. Он добавит огня в зимнюю кровь, но немногие сочтут приятным это тепло.
Галар Барес кивнул и повернулся к Варезу. — Передайте квартирмейстеру, что ждать больше не нужно. Раздайте оружие и доспехи рядовым.
В глазах Вареза ему почудилось сомнение, но потом тот кивнул и удалился.
Облаченный в необычайно мощные доспехи Хастов, подошел Датенар. — Поставьте меня, сир, в звенящий строй. Шестеро, взявшись за руки, станут стеной, двадцать образуют бастион. Мы будем ожидать врага на поле, будто ходячие крепости. Сам чувствую себя зáмком, мириады кирпичей повисли на плечах и загривке, а из-под шлема исходит ухмылка столь презрительная, что враг впадет в ярость.
— Тяжкий набор, — согласился Галар. — Лорд Хенаральд задумывал новый вид солдата, стойкого и упорного. Легион Хастов всегда славно держал строй, иногда одним тем смиряя врага. Но теперь, с такими доспехами, мы добавим хребтам железную прочность.
— Отлично сказано, сир. Вижу, Празек уведомил вас о нашем повышении.
Галар улыбнулся. — Уже гадаю, какое непокорство привело вас сюда.
— Оставленный без стражи мост — первое преступление. Но еще хуже, мы слишком долго прохлаждались в Цитадели, ныряли в чаши с вином, пока не исполнились беззаботного апломба. Глупцы, мы утомили Белого Ворона своей дерзостью. Считаем наказание заслуженным и готовы стараться, дабы избежать новой немилости.
— Этим, — встрял Празек, — он свидетельствует, что мы будем служить со всем природным усердием и более того.
— Прорвемся за грань природы, да, — закивал Датенар. — К загадочным конструкциям темной логики, даровавшей нам чудесные символы: каркающие клинки и полные презрения доспехи. Как они нам подходят, сир! Однажды от Легиона Хастов потребуют невозможного. Предвижу, что легион разобьет всем сердца, сир.
Галар Барес невольно опустил глаза, прячась от сияющего, дерзкого взора Датенара. Отвернулся к толпе, получавшей вооружение. — Лейтенанты, оставляю вас на командовании. Мне нужно в Хастову Кузницу. Если это еще возможно, я пробужу Торас Редоне, ибо она нам необходима. Мне даже интересно, слышала ли она о падении Хранителей. Если нет, я принесу эту новость сам.
— Вы наслаждаетесь тяжкими задачами, сир.
Датенар бросил замечание шутливым тоном, но оно резануло Галара Бареса, так что он застыл на месте, лишившись дара речи. В голове загудело. Усилием воли преодолев этот паралич, он отвернулся от лейтенантов, чуть помедлил — и снова поглядел на них. — Добро пожаловать в Легион Хастов. Обращайтесь к Варезу, чтобы узнать любые подробности о заключенных. А, да, среди нас затесался убийца. Похоже, он мстит за старые обиды. Варез передаст детали.
— Интриги и загадки, сир, сохраняют нам молодость.
Галар Барес всмотрелся в невинное лицо Датенара, перевел взгляд на Празека — тот стоял так, словно готов был пуститься в пляс. — Еще раз: мы рады вам.
* * *
Пустая ниша в коридоре; кажется, из нее до сих пор плывет эхо некоего иного места, но звучит в нем усталость и потерянность. Воспоминания о протекшем дне постепенно выцветали в разуме; Галар отвернулся от ниши и продолжил путь. Утром, до очередной встречи с владыкой Хастов, он прошелся по рабочему двору и был потрясен гаснущей энергией остановленных горнов, высоких дымоходов без единой струйки дыма, привкусом переутомления в холодном зимнем воздухе.
За дюжиной кирпичных печей с поддувалами стоял ряд телег, перегруженных ненужным углем. Он увидел истину, ту, о которой потом сказал Хенаральд: кузницы умирают. Каменный уголь исчерпан, новые партии полны опасных примесей. Сам век оружия подходит к финалу, и это может удивить только глупцов. «Война, распад мастерства, любому выкованному лезвию находится лишь одно назначение. Как же так: достигнув совершенства формы и столь же умелого применения, мы навлекаем на себя только хаос и разрушение? Я один вижу всю иронию? Промышленность, ты исподволь, сладко манипулировала нашим мышлением, и мы дали себя убедить, что ты и необходима, и права. Но смотри, что ты построила. Нет, отойди от монументов, от величественных зданий. Сюда, к месту свалки отходов и шлака.
Хенаральд был прав. Свобода в этом мире достается лишь отброшенному, тому, что мы торопливо сметаем в сторону. Гляди, птицы скачут по кучам, видя в каждой блестке предательски раскрывшееся крыло насекомого. Но кормиться здесь означает умирать, соблазн охоты приносит лишь горький голод».
Он вышел на задворки и, приближаясь к задней стене гостиницы, куда удалилась с глаз долой Торас Редоне — то ли по своей воле, то ли нет — пытался услышать далекий рев кузнечных горнов. Не слыша ничего.
«Промышленность, твое мастерство — иллюзия. Посул стабильности — ложь. Ты всего лишь пасть, кою мы создали и теперь питаем. Вот, наконец, и мы и мир утомились. Но, не сумев утолить твои огни, твой вечный глад, мы обернулись… не против тебя, но друг против друга.
Одни Джагуты осмелились встать с тобой лицом к лицу и назвать тебя демоном, затесавшимся в самую сердцевину. А мы? Да, мы будем умирать у твоих ног, словно ты — алтарь, до последнего вздоха верить в святость твою, хотя душа твоя проржавела, а наши души источили последние капли крови».
Как бывает слишком часто, сообразил Галар Барес, семена гибели цивилизации смешаны с семенами роста. Но Джагуты показывают: прогресс не обязателен, судьбу можно отвергнуть, сломать, вышвырнуть прочь.
Он встал у двери, поглядел на черную бронзу, заклепки и потемневшее дерево. Увы, за дверью — его любовь. В каком бы состоянии она ни была, он знал, что упадет на колени — если не физически, то мысленно. «Мы правы, проклиная любовь. Она делает нас такими жалкими, такими падкими на сдачу в плен. Ей стоит лишь поглядеть в глаза, чтобы понять: я принадлежу ей и сделаю все, что ей угодно. Куда делась моя смелость?»
Он медлил.
«Торас Редоне, я принес грустную весть. Хранители истреблены в битве. Но Калат Хастейн выжил, он не виновен в участи своего племени. Но можно ли так говорить? Не он ли отдал приказы Илгасту Ренду? Не он ли безответственно ускакал к Витру в столь опасное время? Поистине грустные новости, и тебе выбирать, что хуже — конец Хранителей или то, что твой супруг еще жив».
Он вообразил, как несгибаемо стоит перед опечаленной женщиной. Говорит от всего сердца, отбросив приличия, обнажая дикий голод и страсть, что терзают ее и его. «Но нет, вряд ли я могу на нее положиться. Верно? Она была пьяна в ночь, когда я стал ее щеночком. Меж нами угли, разжигаемые небрежными словами и слишком надолго встречающимися взорами. Игры, игры… ее воспоминания о той ночи могут быть смутными, лишенными подробностей.
Аппетиты всегда делали ее слепой, готовой ухватиться за то, что ближе всего.
Я могу войти и понять: она не узнает ни меня, ни себя. Горе и ужас, самообвинения. И кувшины вина. От Торас могло ничего не остаться. Ей не дали шанса умереть с солдатами, и второй шанс, на рассвете, был отнят моей рукой…
Ох, думаю, это она должна помнить. Вспышка ярости запечатлела в памяти мою руку».
Смелость отступила перед любовью. Смельчак позволил бы ей испить яд.
«Грустные новости, любимая. Он жив. Ты жива. Как и я.
Легион Хастов? Ну, железо тоже живет. Ты узнаешь его голос, смех, карканье ворон на трупах. Слушай же холодное приветствие войны».
Он поднял руку, схватился за тяжелое кольцо на двери. Пора узнать, что осталось от любимой.
* * *
— Во время войны привилегии и чины добываются кровью, — заметил Празек. — Или так мы изображаем. — Он потянулся добавить еще один кусок кизяка. Костерок, разложенный в стороне от обитателей лагеря. Фарор Хенд заметила его, обходя периметр, убеждаясь, что дозоры на местах. И что каждые двое из троих солдат следят за происходящим внутри лагеря. Впрочем, после раздачи оружия и доспехов случаев дезертирства не случилось. Да точно, с той поры как лейтенанты — ныне капитаны — Празек и Датенар вступили во временное командование Легионом.
Любопытство заставило Фарор пройти к трепещущим языкам пламени в пятидесяти шагах от дозоров — и найти офицеров лорда Аномандера в кольце камней, снятых с ближайшего кургана. Заметив, как она мнется неподалеку, уже собираясь уходить, Датенар пригласил ее присоединиться. И вот она сидит напротив двоих мужчин, чувствуя себя ненужной.
Галлан как-то назвал их солдатами-поэтами. Пробыв половину недели в их компании, в ситуациях официальных и не очень, она стала понимать этот «титул». Но их разум оказался слишком для нее острым, она сочла свой рассудок слишком неуклюжим — споткнется, если нужно будет бежать вослед. Впрочем, душевная рана оказывалась неглубокой, ибо общение с ними было весьма интересным.
Но эта ночь оказалась предназначена для здравых рассуждений, по крайней мере пока; разговоры были сухими и подчас горькими. Да, и тяжелыми от утомления, хотя мужской апломб не давал им умолкнуть. В неверном свете костра лица предстали ей осунувшимися, измученными, она видела то, что они обыкновенно скрывают от окружающих. Особенное это зрелище заставило ее ощутить собственную незначительность.
— Отдельные костры, — сказал Датенар, кивнув в ответ Празеку. — Мы раскладываем их, как любой солдат или поселянин, но поглядите в небо: там полно светочей куда ярче. Небеса не замечают нас. Чины, друзья мои, суть сплошное надувательство.
— Дерьмо в руке делает меня неуклюжим, Датенар. Неловкий и неумелый, я мечтаю о проворном слуге, который заставил бы пламя плясать как следует. Возможно, сейчас слишком холодно, или кирпичи кизяка слишком плохо просушены, но я не чувствую тепла. Холодная змея обвила мои кости сей ночью, и даже миловидное лицо Фарор Хенд не победит досадной скудости костра.
Датенар хмыкнул. — Меж нами и ней огонь, друг, но мы не дерзаем протянуть руки сквозь жар, хотя могли бы — весьма интимно и вежливо — пожелать окунуться в ее тепло, что куда нежнее и не обжигает.
— Господа, — чуть помедлив, сказала Фарор Хенд, — похоже, мое присутствие нарушило…
— Вовсе нет! Празек!
— Ни за что! Фарор Хенд, в скромном свете костра ваше милое лицо кажется нам ночным благословением. Если мы запинаемся, то по вине красоты, ибо не умеем таить желания. Вижу вас в окружении тьмы, вижу лик луны, видящей незримое нами солнце. Как и сказал Датенар, вы недоступны нам, и взоры наши печальны.
— Простите, — пробормотал Датенар.
— Если я стала лишь зрелищем, господа, позвольте помолчать, позволив вам утвердиться в обожании.
— Ах, Празек! Видишь, как она жалит нас? Искренность ведет к унижению.
Фарор вздохнула. — Командование легионом, разумеется, тяжкое бремя. Но вы не одни, сиры. Новая помощь может появиться, когда Галар Барес вернет Торас Редоне.
— Интересно, она на нем прискачет?
Фарор моргнула, сбитая с толку вопросом Празека. — Говорят, ее дух сломлен. Не удивительно. Хунн Раал умен в своем бесчестии. Но он предлагал ей отравленное вино. Как думаете, это был жест милосердия?
Празек всмотрелся в нее и пожал плечами: — Боюсь, главное тут — высокий чин. Бывают времена, когда армия несет командира на хребте, но такие моменты редки. Честь обязывает командира быть носителем тягот армии, грубо говоря, быть ее волей, сердцем и решимостью.
Датенар добавил: — Но… легион из заключенных. Что ж, думаю, мы тоже найдем свой хребет. Никакой доспех не поддержит плоть, ослабленную упадком духа. Ни одно оружие не подарит носителю ярости и целеустремленности. Мы устроили ловкий трюк, но этого мало.
Фарор Хенд покачала головой: — Вы отлично справились. Знайте это. Вы во многом лучше Галара Бареса. Плетете соблазн речами и манерами. Толкаете нас к откровенности, обычно недоступной.
Празек хмыкнул. — Четырнадцать мертвецов, мужчин, убийц женщин и детей. Похоже, кое-кто еще тут очень откровенен.
— Боюсь, Варез не особо старается отыскать нашего палача. Впрочем, говорят, он тревожится за Листара. Как ни странно, тот еще жив, хотя отказался от охраны.
— Думаю, в этом ключ, — заявил Датенар.
— Многие считают обвинения надуманными, — объяснила она. — Насчет Листара. Сержант Ренс смотрит на него и качает головой, говорит, что он не убийца. Я склонна ей верить.
— Значит, женщины не видят в нем дурного.
— Да, не видят крови на руках.
— Тогда убийца согласен с вами. Это женщина, умелая с ножом.
— Большинство согласны с вами, сир.
— Варез едва таскает ноги.
— Возможно, он ждет, когда ситуация разрешится сама собой, — предположила Фарор. — В известное время убийца удовлетворится свершенным правосудием.
— Похоже, вы не уверены.
— Не знаю точно, Датенар. Правосудие, видится мне, находит силу в свершениях, и рвение его не иссякает.
— Она говорит об импульсе, — буркнул Празек, тыкая хлипкой палкой в костер. — Незримые потоки. Воля без разума. Армия может обрести ее вполне легко, как и толпа. Надо надеяться на воскрешение Торас Редоне. Надо надеяться, что Легион Хастов найдет твердое руководство перед ожидающей его участью, какой бы она ни была.
— И большая часть ответственности, — вздохнула Фарор, — ляжет на нас, офицеров. До вашего приезда, ну… Галару Баресу не особенно приходилось выбирать. Варез, Ренс, Ребл, Курл — вы уже встретили их и остальных. Даже Кастеган…
— Кастеган, — прервал ее Празек, выговорив имя с рычанием. — Знаем мы эту породу. Оставьте его нам, Фарор Хенд.
— Судьба его неведома, но я уже сочувствую ему. И надеюсь, что на меня вы не обрушите свой гнев.
— Этому типу требуется испытать посрамление, — сказал Датенар, небрежно махнув палкой. — Он одинок, он тоскует, но и полон злобы к выжившим, среди коих стал первым и главнейшим. Мы его переделаем.
— Или вышибем разумение, — дополнил Празек.
— Ренс, — продолжил Датенар, поглядев на Фарор. — Это та тихоня с израненными руками, да?
— Она греет большой котел с утра, — сказала Фарор. — К ночи он начинает кипеть. И тогда она за шатром раздевается до пояса и погружает руки в обжигающую воду. Оттирает их пемзой и щелоком. — Оба мужчины молчали. Она продолжила: — Она не помнит, как утопила новорожденное дитя. Но руки напоминают. Полагаю, и боль тоже. Ответом на отсутствие воспоминаний стал ритуал боли. Господа, умоляю вас не мешать ей. Возможно, она не сумеет командовать ротой, но поразительно уже то, что она держит себя в рамках.
— Подробности неясны, — тихо проговорил Датенар, — но я ощутил в ней что-то несокрушимое. Фарор Хенд, нужно нагрузить ее еще больше…
— Господа…
— Легион несет безумие и в него одет, — сказал Празек. — Ему нужен становой хребет. История Дома Хаст, его слава и его позор не помогут новому рождению. Оружие и доспехи смеются, но тембр голосов выдает беспомощность. Итак, нам нельзя равнодушно взирать на лихорадку магического железа!
— У нас есть заключенные, — продолжил Празек, твердо глядя на нее. — Вот наш жребий. Они вышли из ям, ходов в земле и скалах. Мы вывели их. Внешний авторитет их не проймет, ведь они давно отвергли любой авторитет. Есть большая разница — встать на колени или быть опущенными на колени. Галар Барес был прав, говоря за них. Теперь и мы должны оценить это имущество, понять, что можно использовать.
— Но душевные терзания Ренс…
— Мы будем жестокими, да.
— Она обдирает себе руки не из маниакального желания убрать невидимые пятна, Датенар. Если вы с другом вообразили символ столь грубый…
— Нет, Фарор, мы отлично слышим вас.
Празек кивнул. — Ритуал призван пробудить боль, потому что боль держит ее здесь, в сознании. Держит в живых.
— Но все это не имеет смысла для Легиона, господа.
В ответ Празек вынул новый меч. Отражение пламени лизнуло его длину тускло-красным языком. Глухое бормотание родилось в мече, превращаясь тихое, но страшное хихиканье. — Вот что нас ждет, Фарор Хенд. Любое острие несет боль, верно? Заключенные — само их название говорит за себя. У них отняли всё. У каждого есть давнее происшествие, ставшее капищем боли, обид, измен, потерь и скрытых мечтаний о мести. Как флагелланты, они умеют лишь ходить по кругу, хлеща по спинам и оттого ощущая себя живыми. Они говорят, будто хотят забыть прошлое. Иные даже клянутся, что сумели. Другие готовы защищать капище, веря, будто это место наказания, правосудия, и тем избавляясь от личной ответственности. Но все это бесполезно и лживо. У каждого мужчины и женщины на спине висит груз, и они будут жить с ним.
Датенар добавил: — Потеря свободы дает особую боль. Вот войско, ритуально сдирающее с себя кожу. Каждое утро. Солдаты проводят дни в разговорах о свободе — многие хотели бы сбежать — но теперь они, наконец, начинают видеть… Не будет свободы, ни здесь, ни там — за огнями костров, за пикетами. Нет никакой свободы, Фарор Хенд.
— Мы должны сделать Легион Хастов, — сказал Празек, вкладывая клинок в ножны, — обещанием. Каждому заключенному, каждому солдату. Просыпаетесь с болью? Маршируете с болью? Едите с ней? Спите с ней? Вдыхаете боль и выдыхаете боль? О да, друзья мои. Вот вам Легион Хастов, ответ на всё.
— Легион Хастов разжигает костер под жгучим светом восходящего солнца, — произнес Датенар. — Ставит котел на уголья, созывает солдат в строй. Руки в кипящую воду, начнем боль нового дня.
— Мы сделаем легион их домом, — согласился Празек. — Привычным храмом, в котором будет место всем привычным, личным капищам боли. Железо хохочет, доказывая, что попало в плен, что помощи нет. Вымуштровав солдат, мы заставим железо рыдать.
Фарор Хенд уставилась на мужчин, на жестокие, освещенные пламенем лица. «Бездна подлая, я вижу монстров… и благословляю каждое их слово».
* * *
Стенки шатра — хлипкая преграда; за всю недолгую карьеру Вареза в Легионе Хастов он ни разу не ощутил себя в покое и безопасности. Вощеный брезент даже не скрывал ночью присутствие обитателя — масляные фонари или лампы отбрасывали тени на стены. Он готовился ко сну и, когда кто-то поскреб по дверному пологу, а затем и постучал ручкой ножа по шесту, всерьез подумал промолчать. Но его присутствие вполне очевидно, изображать обратное было бы глупо и по-ребячески.
Буркнув позволение войти, он сел на койку, ожидая очередного гонца с очередными дурными сообщениями. Кажется, эта молитва бесконечна, скопление народа порождает непрестанную череду новостей. Не удивительно, что почти все офицеры блуждают между переутомлением и некомпетентностью — одно питает другое. История полна рассказов о неудачных битвах, полна ужасающих примеров ошибок, каскадов роковых решений, приведших к бессмысленной резне сотен и тысяч невезучих солдат. Варез уже ничему не удивлялся.
Пороки снабжения тоже, будто термиты, могут подгрызать самое крепкое древо…
Сержант Ренс переступила порог.
— Чего еще? — спросил Варез.
Вздрогнув от этакого тона, она почти повернулась, чтобы уйти — и тут Варез понял, что ее привели вовсе не официальные дела. Безмолвно выругав себя, он поднял руку, останавливая ее. — Нет, постой. Входи, Ренс. Вот скамья — ее кто-то принес, зачем не знаю. Может, как раз для гостей? Вполне возможно.
— Ничего особенного, сир, — отозвалась она. — Увидела свет и движение и удивилась, что вы не спите так поздно.
— Ну, — протянул он, всматриваясь в нее, пока сержант садилась, — это дело тонкого расчета, Ренс. Меня захватила мысль. Скажи, что ты знаешь о повадках термитов? Помнится, я видел курганы — нет, целые башни — в южных сухих землях. Их слепили из глины. Но здесь, в Куральд Галайне мы знаем их как губителей древесины. Видится мне толстый ствол, полностью проеденный этими насекомыми — воспоминание детства? Вероятно.
Она поглядела со странным выражением лица. — Помню упавший дом в деревне. Оказалось, балки были съедены изнутри. Стали прахом. Или мне это рассказывали, сир. Впрочем, кажется, я сама видела развалины. Дом сложился под весом крыши.
— Логистика, — произнес Варез. — Ряды гонцов, деловитых гонцов с важными словами. Даже когда армия спит, проблемы множатся как чума или зараза в ране.
— Прошло три ночи без убийств.
— Мы при оружии, Ренс. Воображаю, тот тип боится мстить солдатам, спящим в доспехах. К тому же меч заголосит, обнаружив чужака.
— Неужели?
Варез кивнул. — Полагаю, нужно было объяснить всем. Хотя солдаты сами совершат это открытие. Насколько могу судить, доспехи поступят то же. Лагерь Хастов не нуждается в сторожевых псах или гусях. Солдата на посту не обойдешь со спины, если он или она держит клинок наголо. Впрочем, довольно и доспехов. — Он замолчал, склоняя голову набок. — Хотя едва ли это хорошая защита от измены или заговора. Хастово железо не сумело унюхать отраву в вине, уж это точно.
— Говорили, это было проклятие.
— Что?
— Заражение термитами, сир. Проклятие на семью, особенно отца. Он не следил за своим петушком.
— То есть?
— За петухом в курятнике. Тот вылезал и гонял цыплят.
— Ага. Но ты хотела обсудить что-то важное?
Она отвела глаза, пожала плечами. — Я должна доложиться капитанам Празеку и Датенару после седьмого звона.
— Вот как.
Она кивнула и нахмурилась: — Вы не знали? Ох. Уже гадаю, чего им нужно. — Ренс выпрямила спину и тут же сгорбилась — от тревоги или облегчения, Варез не понимал. — Меня лишат звания. Вот как. Ну, удивительно, что так долго протянула.
— Ренс, я ничего такого не предвижу. Наверняка они вначале поговорили бы со мной. Нет, у них какое-то иное намерение. И, буду честен, я рад, что ты рассказала. Пойду наутро с тобой.
— Сир, нет причины…
— Я тебя выбрал, помнишь? Так что отвечаю за тебя. — В ее глазах мелькнула неуверенность. Варез ненадолго задумался и продолжил: — Трус на поле битвы одержим ошеломляющей потребностью выжить, избавиться от любого риска. Но когда дело не заходит о подвигах на поле, трус может выказать другие добродетели. Например, верность. Иногда сила духа и честность могут решиться и выползти на свет из бледной тени. Даже объединиться в решающий миг. — Он сухо улыбнулся. — Меня слишком легко рисовать одной краской, Ренс.
— Знаю, — ответила она. — В одном цвете вы сможете скрыть другие качества души. Мало кто увидит. Мало кто заинтересуется. Даже самое прозвище — трус — можно использовать, чтобы спрятаться, если вы достаточно умны.
Он пошевелил плечами. — Увы, я не таков.
Женщина фыркнула: — А я думаю, что вы ловко врете, как подобает трусам.
— Прозвища это позволяют, Ренс. Трус. Убийца. — Он увидел. Как она побледнела, и покачал головой: — Ты не поняла. Я могу назваться тем и этим. В день освобождения я убил мужчину лопатой…
— Знаю.
Он моргнул. — Знаешь?
— Как все женщины, сир. Мужики были готовы на них напасть — на кошек вашей ямы, так внезапно разбуженных, беспомощных в утреннем свете. Вы раскроили уроду череп, завалили, и это расхолодило остальных. Вы успели послать Ребла к сараям. Дали кошкам время вооружиться. В тот день вы спасли жизни, сир. Остановили насилие.
Варез отвернулся. — Не совсем так, — произнес он. — Я почти не думал, вот и все. И не любил того, которого пришиб.
Она пожала плечами. — Настоящие трусы всегда и все продумывают, сир.
— Нет, если вдруг видят способ избавиться от мучителя, как я. Тогда я и не вспомнил о его дружках.
— Ну, наконец я вижу ваш страх, сир. Вы боитесь, что я подумаю: вы сделали смелую вещь, правильное дело. Считаете, что вы не такой.
— Не будь там Ребла и Листара, я сбежал бы, — признался Варез. — Не распускай эту историю среди кошек и вообще. Я не так рассказал бы.
— За вас потрудились Ребл и Листар, сир. Мы, кошки, выделяем вас. Вас троих. Вы не знаете — не знали до сих пор — что все кошки нашей ямы теперь за вас. Теперь знаете.
— Тогда вас ждет разочарование. Ренс. Скажи им. Скажите всем кошкам.
— Мы знаем, сир, что вы хитры.
— Что? Откуда и почему?
Она всмотрелась в него и послала улыбку необычную и дразнящую, прежде чем встать. — Просто думала, сир, что вы захотите узнать об утреннем вызове. Видите ли, я знаю, что они тоже умны. Слишком умны. Как вы, но на иной манер. Они не захотят терять время. Так или иначе, у вас есть время подумать и подобрать нового сержанта. Вот и всё, сир.
Он смотрел ей в спину. «И что это было? Они не уволят ее. Так не делается. У них что-то другое на уме? Поутру все узнаем.
И все же… почему я не свел разговор к шаловливому петушку?»
Вот что значит переутомление. Тусклый рассудок не улавливает нюансов, не чует запаха возможного соблазна, этого узкого пути между пустым флиртом и грубым приглашением. Но разве мало лет прошло с тех пор, как он играл в такие игры? А что с Ренс? «Мечты об интиме могли умереть в женщине, что взяла любовь в руки и утопила. Возьми меня Бездна! Что за гнусные мысли. Осмелился вообразить себя и ее вдвоем… осмелился перевернуть правильный порядок мироздания. Мы не заслужили лучшего.
Убийца и трус рука к руке. Убийца детей и убийца взрослых. Не для них нежные лобзания, тихий смех и сладкие наслаждения. Не для них всяческая любовь, мечты о счастье и о, как глубоко будет разочарование от поиска радости.
Нет, это привилегии невинных.
Ибо поистине невинными должны быть те, что ищут себе привилегий и называют себя достойными.
А для нас, виновных, само желание станет преступлением. Как смеем мы желать подобного для себя, мы, жалкие обноски прежних жизней.
Забудь Ренс. Забудь все удовольствия. Выжги любую нежную мысль, Варез. Не для тебя, не для нее. Не для всего нового Легиона.
Оружие и доспехи будут смеяться за нас, ибо они существуют без чувства вины и ничего не ведают о стыде».
Взгляд притянуло туда, где меч в ножнах свисал с колышка на центральном шесте. «Кроме тебя, разумеется. Ты слишком хорошо меня познал. Ты радовался воссоединению, наверное, предвкушая последнее мое падение. Ох, как ты повеселишься, организуя месть. Знаю, старый друг, она близка. И радуюсь, ведь я предал слишком многое в твоей душе».
Пора было затушить лампы, сделав стены непрозрачными, непроницаемыми. Как бы. В отличие от прочих трусов, он совершено не боялся темноты. Признавал ее как состояние, в котором можно затаиться невидимо и неслышно.
«Но Мать Тьма готова лишить нас и этого. Даровать очи, способные пронзать сумрак. Многие могут увидеть в этом благо, конец страха перед незримым, перед неведомым. Только ли страх заставляет нас молиться об ответах? Только ли теряем мы, не зная? Не понимая?»
Затушив лампы, он сидел на койке, желая стать слепым к внешнему и внутреннему. «Благослови меня темнотой, если нужно, и сделай благом незрячесть. Сделай так, Мать Тьма, и я буду служить тебе. Бывают времена — ты сама отлично знаешь — когда незнание не кажется врагом».
* * *
Галар Барес нашел Торас стоящей у закрытого окна, окутанной сумраком. Высокое и узкое окно выходило к кузницам. Медные ставни были старыми, изрытыми, края створок неровными и перекошенными, так что внутрь проникал некий отблеск тусклой синевы безлунной ночи. Он разглядел сквозь эти полосы жидкой краски, что она была голой.
Бездействие сделало ее мягкой. Ничего от суровой собранности, что дает жизнь солдата. Груди лежали на ожиревшем животе, слабые полосы синего света превратили ее в загадочный символ, зовущий запеть и напиться.
Далеко не сразу она глянула на него. Волосы коротко срезаны, но лицо почему-то показалось женственнее прежнего. — Галар Барес. Ты пришел, словно утреннее солнце. Торопишься узнать мои намерения, торопишься стряхнуть тьму с моих рук. Помню, как ты пал к моим коленям. Помню, как я ела грязь с земли. Она должна была казаться сладкой, да? Вино и земля, или, точнее… вино и прах. Яд должен был быть безвкусным. И я за всю жизнь не догадаюсь, что же так горчило, так жгло мой язык.
— Командующая, — сказал Галар, — вернись я раньше, сумей яснее понять в то утро, что произошло… я мог бы медлить чуть более.
Она повернулась лицом, ряды синих письмен поплыли, будто потревоженный сквозняком шелковый занавес. — Сомневаюсь.
— Вы вернетесь, командир? Мы в вас нуждаемся.
— Какой он увидит меня, как считаешь? — Она не спеша подняла отяжелевшие руки. — Не та женщина, с которой он вступил в брак, это верно. Дело в том, что ты смотришь — все вы смотрите на мои штучки и думаете, они мягкие как подушки. Но ты, любовничек, еще не ощутил их тяжести. Слишком плотные, чтобы быть подушками, уверяю. — Потянулась, будто готовясь сжать его ладони. — Иди, я покажу.
— Торас…
— А! Вот, значит, истина? Ты вообразил отвращение на лице мужа, и желание мигом пропало? Даже искусительный поцелуй оставит на губах горечь. Но наша порочность? Разве не наслаждались мы ею? Вижу, всему пришел конец. Теперь ты встанешь рядом, офицер, обязанный соблюсти приличия, и выкажешь воздержание каждым четко отданным салютом. — Руки снова поманили его. — Иди же, любовничек, избавимся от фантазий и покончим с этим. Потом снова попросишь меня возглавить легион и, может быть, я подумаю еще раз.
Она была трезва — по крайней мере, настолько, насколько от нее ожидалось. Горе, подумалось ему, приглушило привычку к эффектным позам. Или, может быть, ее попросту стало слишком много, лень добавилась к обычной расслабленности.
Всё это не должно его привлечь. Все это не пробудит прежний голод.
Заметив изменившееся лицо или даже новый ритм дыхания, Торас хитро улыбнулась: — Наконец, милый. Иди ко мне. Вот растворение, коего ты так долго жаждал. Другие сочли бы его… хм, гадким, но мы с тобой друг дружку понимаем.
Он сделал шаг и ощутил ладонями влажную кожу. — Торас, я пришел поговорить о лорде Хенаральде.
— Выбрось его из головы, Галар. Он тоже нашел растворение. — Она потерлась губами о губы, еще плотнее прижимаясь телом. — Еще не болтал о дыме и счастливых отходах? Услышишь.
— Уже.
— Он и мы, Галар, мы лишь поклоняемся разным аспектам одного мрачного бога. Распад будет привлекать нас, пока мы, вожделея, не устроим конец мира. Всего лишь разные градации. Этого… растворения.
Он хотел оттолкнуть ее. Но лишь крепче обнял руками.
Женщина засмеялась. — Ох, Галар, как я скучала.
Всегда, напомнил он себе, она всегда умела ловко врать. Нет сомнений, все сказанное было правдиво. Но Торас Редоне живет в личном мирке, там есть место лишь для нее самой. Посетителей она примет, только если они хорошо понимают: следует лишь покорно ожидать даров.
Так что он проглотил ложь, а тело затрепетало от давно подавляемых желаний. Да, она была правдива и в описании новых свойств плоти: то, что казалось ему мягкими подушками, теперь мешало дотянуться до мест, сулящих наслаждение. Забавно, но даже эта помеха возбудила его.
Позднее Галар Барес стал гадать, кто же он: тот мужчина, которым считает себя и кажется всем вокруг, или тот, в кого превращает его она. Такое знание сквозит в глазах, такое понимание в тихом смехе, что он кажется себе превращающимся в… «в слабо видимые письмена на ее коже, текущие по всем выпуклостям и ложбинкам.
Ночь пишет меня на ней и этот язык способна понять лишь она. Я шатаюсь, все замыслы пропали, все цели исчезли. Где же ты, мой разум, поможешь ли против злосчастной любви?»
Он может вернуть ее в легион. Офицеры и солдаты увидят в нем мужа необычайной силы, необоримой воли. Но случайный взгляд этой женщины напомнит о скрытом, никому не ведомом языке, сладостных письменах на пергаменте растянутой кожи.
«Так кто же из двух мужчин — я?»
На такой вопрос он не знал ответа.
* * *
Похоже, даже металлические губы могут быть мягкими: доспехи Хастов шептали, будто прижатые к плоти уста. Но соблазн был жесток. Наручи, кольчуга, чешуи и наголенники издавали звук, подобный шелесту дождя по листьям, журчанию холодных потоков лесного полога, шепотки сливались в хор. Надетый на голову шлем чуть слышно проклинал Вареза, отчего по телу прошел ледяной трепет. Вес почти удушал его, бормотание утомляло — он будто очутился в объятиях нежеланной женщины.
Выйдя из шатра, он наткнулся на Ребла. Тот тоже надел доспехи, в спутанной бороде сверкала невеселая ухмылка.
— Как будто страхи свои надел, верно, Варез? — Он постучал костяшками пальцев по ножнам у бедра. — И эта штука. Побери Бездна, она жаждет испытать мой нрав.
— Она?
Тот пожал плечами: — Наверное, так бывает с женой. Красуется в руках — а потом как начнет рубить.
Покачав головой, Варез сменил тему. — Я должен быть на встрече капитанов.
Глази Ребла сузились. — Прикроешь Ренс, верно? Ну, это был вопрос времени.
— Почему?
Сержант отвел глаза и снова пожал плечами: — А я иду к дозорам. Нужно пройтись, привыкнуть к тяжести. Шлем ненавижу сильней всего — в проклятой башке и так довольно голосов.
— Найди Листара и патрулируйте вместе.
Ребр склонил голову набок. — Для труса ты слишком предан, Варез. Трудно понять. Я не жалуюсь, сир. Скорее напротив. Интересно наблюдать…
— Достаточно, Ребл. Лучше слушай доспехи и меч. Грядет битва, но я не стану в передний ряд. Помни это. Галар понимает достаточно, чтобы держать меня подальше от драки. Но вы с Листаром — все офицеры и вожаки взводов — вас ждет нечто иное. Верность не поставит меня рядом с вами.
В глазах Ребла промелькнуло что-то мерзкое, но он тут же улыбнулся. — Никто не собирается ставить тебе статую, сир. И даже писаный портрет, чертов бюст и так далее. Ты Варез, и мы это помним.
Варез кивнул: — И хорошо.
— Так или иначе, — продолжал Ребл, — я искал Листара, но не нашел. Хотя сделаю еще круг, посмотрю у палаток и еще где-нибудь. Он должен показаться.
Варез смотрел в спину Ребла. Солдаты готовились к завтраку. Разговоров слышалось мало, никто не выходил из палаток в доспехах, хотя перевязи и пояса солдат несли клинки. Неужели всё так просто? Оружие сделало мужчин и женщин солдатами?
Варез перекатил плечами, избавляясь от постоянной боли в спине. Тяжелая кольчуга не помогала исцелению, закругленные железные эполеты, словно черепица на покатой крыше, оттягивали мышцы шеи.
Он привык к взглядам во время хождения по лагерю. Презрению не нужны слова. Ножны для меча были те самые, данные Кастеганом, и он нашел извращенное удовольствие в ношении клейма. В ночных речах Ренс мало смысла. Кошкам нужен вождь получше. Его поступки в день освобождения были всего лишь последним спазмом чести, в следующий миг угасшей под гнетом неоспоримых истин.
Память о сокрушившей череп Ганза лопате стала несмолкающим отзвуком, навязчивым, как все мерзкие переживания. «Он так и не увидел. Нет, Ганз полнился похотью, яростно нападая на женщин, которые не способны были защищаться. Так он поступал и со мной. Тысячи мелких пакостей, и я мог бы составить тяжелый том оправданий и обоснований.
Но скажу правду. Я просто увидел шанс и воспользовался им.
Он так и не увидел лопату. Вот почему я ударил. Старый Варез, трус, но не дурак. Нетрудно ошибиться. Но страх парализует возможностями, а в тот день он на миг пропал. Я даже не успел рассердиться. Все думают, что я действовал быстро, боясь страха, боясь, что он остановит меня».
Да разве все эти тонкости имеют хоть какое-то значение?
Он подошел к командному шатру. Один из охранников, старый солдат, увидел его и ощерился, но промолчал, не мешая войти.
— Лейтенант Варез! Присоединяйтесь к нашей утренней трапезе, просим!
Это говорил капитан Празек. Варез застыл, сделав шаг внутрь, потому что капитаны сидели за столом с Ренс. Женщина была напряжена, тарелка перед ней не тронута. В красной руке кружка с теплым вином, прижатая к животу — пар поднимался в лицо, словно дымовая завеса. Она посмотрела на Вареза без выражения.
Датенар склонился, подтаскивая еще один стул. Варез остался стоять. — Извините, сиры, но ваша гостья из моих подчиненных. Я счел себя обязанным присутствовать, если вопрос зашел о дисциплине.
— Достойное намерение, лейтенант, — отозвался Датенар, а жующий Празек пробурчал согласие. — Ну же, садитесь. Мы надеемся, зная добродетели имитации и давление конформизма, что зрелище приема пищи родит в гостье известное влечение и ослабит напряжение.
— Похоже, она умнее, нежели мы ожидали, — заметил Празек, превративший жевание в представление. — Здешняя колбаса — живая насмешка над нашими претензиями. Но, — добавил он, натыкая вилкой очередной кусок, — уверен, что, оказавшись в яме моего живота, она останется молчаливой и ненавязчивой до нового появления на свет.
— Едва ли этот образ улучшит нам аппетит, — упрекнул Датенар. — Или ты лучше нас знаешь, из чего готовят повара?
Предназначенный Варезу стул отличался от обычной походной мебели, у него были даже резные подлокотники. — Может, — начал он, садясь на оказавшееся неудобным сидение, — пора обсудить причину вызова сержанта Ренс.
Празек помахал пронзенной колбасой. — Уверяю вас, лейтенант, что повод, при всех его неизбежных сложностях, требует сытого желудка. В конце концов, мы должны отыскать способ превратить преступление в праведный поход…
— Месть в добродетель…
— Одержимость в обряд. — Празек хмуро взглянул на мясо и сунул в рот. Принялся жевать.
Варез перевел взгляд на второго офицера. — Не понимаю.
Ренс откашлялась и сказала: — Дело об убийствах сир. Расследование, к которому вы вроде бы утратили интерес. Вот почему я приходила ночью — давая шанс действовать до капитанов. — Она хмурилась. — Была уверена, что вы нашли убийцу, но по каким-то соображениям не хотите закончить дело.
Варез всмотрелся в нее. — Я сдался, потому что это бессмысленно.
Она отвела глаза.
«Побери меня Бездна, какой глупец!» — Как ты перетаскивала тела, Ренс? А как насчет страха при виде крови?
— Ничего не могу сказать, сир, потому что не помню. Я просто просыпалась в палатке, на руках кровь. Находила меч обнаженным, но тщательно вытертым. — Она замешкалась. — Оттирала как могла. Похоже, та привычка меня и выдала.
Варез покачал головой: — Мы перепутали одержимости, решили, что дело в преступлении очень давнем.
— Началось давно, сир, но и тогда это была только необходимость. Не люблю вида крови. Ненавижу ощущать ее на себе. — Выпрямившись на стуле, она опустила кружку. — Было бы лучше, сир, если бы меня арестовали вы.
Варез вздохнул: — Ты оставила мне мало выбора. А капитаны теперь отлично разглядели и степень моей некомпетентности.
— Я не одна, — сказала Ренс. — В теле, что вы видите, я не единственная жилица. Там кто-то еще… но мы никогда не встречались. Она ходит, когда я сплю, и свободно убивает… известно кого. Дитя моей утробы, мужчины, убивавшие женщин — для нее лишь списки. Категории. Ублажившись одним, она переходит к следующему. К новому списку. Меня нужно убить, сир.
Его тошнило от ужаса, голову сдавило разочарование — если тут можно употребить это слово. Варез покачал головой, словно мог стереть всё утро. Поглядел на Празека. — Теперь понимаю, сир, почему вы обошли меня в этом деле.
Празек поднял брови. — Неужели?
— Я… Ренс мне нравится.
— То есть женщина, которую вы знаете, — поправил Датенар.
— Ну да. О другой я знаю, что она оставляет за собой трупы, но и сейчас тут полно бессмысленных деталей.
— Вторая, — сказал Празек, — волшебница.
— Простите?
— Носительница колдовства, природный адепт. И притом она весьма жестка. Убирает за собой беспорядок. Но работа ножом… да, это слишком обыденно, готовы сказать вы?
— Она существует, — заговорила Ренс, — в мире без сожалений. Вот, господа, подходящий повод для казни. Но боюсь, она станет защищаться, и если она, по словам капитана, волшебница… нужно действовать сейчас же, пока она спит.
Датенар хмыкнул. — В вас две души, сержант, но среди них наказания просит та, что невиновна.
— Но у нас есть лишь одно тело, сир. Убейте меня и вторая умрет.
— Смерть двух за преступление одной? Весы слишком уж перекошены.
Ренс взволнованно вздохнула, но взгляд по-прежнему был нервным. — Тогда чего же вам нужно?
— Волшебница, — заявил Датенар, — кажется нам полезной.
— Что?!
— Если пробудить ее при сожительнице, ведь та, похоже, совестью не обижена…
— Нет. — Она подалась вперед. — Нет. Знать, что я сделала — уже дурно, но вспомнить… Нет.
Варез мгновенно понял ее. Разве не сладостно было бы забыть раскроенный котелок Ганза? Вес лопаты в руках, отдачу деревянной рукоятки, треск ломающейся шеи? «Взял лопату в руки. Промельк. Стою над телом. Всего лишь перешагнул момент и рад видеть последствия.
Ренс, женщина в тебе взяла ребенка и утопила. Ты ничего не помнишь. Волшебница не лишена милосердия, совести, она отчаянно защищала близняшку. Почти слышу ее: «Не для тебя, любимая. Я защищу тебя как смогу. Усни, милая сестра, без снов». — Сиры, она права, — сказал Варез вслух. Если у вас родился план уравнять двух в Ренс, прошу, не надо.
— Лейтенант, — ответил Датенар, не сводя взгляда с Ренс, — вы видите лишь одну сторону — Ренс, сидящую пред нами. Она тоже знает лишь свой мир. Но как насчет той, что таится внутри? Той, осужденной на тьму и ужас?
Празек постучал ножом по оловянной тарелке. — Пока они продолжают избегать одна другую, проходя мимо истины, остается нерешенный вопрос. От него зависит участь Ренс. — Он повел ножом в воздухе. — Возможно, мы вынуждены будем отказаться от плана из жалости к ней.
— Если бы не этот вопрос, — добавил Датенар. — Они должны повстречаться. Лишь в тот миг возможно прощение. Одна простит другую и наоборот.
— Что важнее, никто иной не убедит волшебницу прекратить убийства.
Ренс дрожала, отрицательно качая головой. Казалось, она не способна говорить.
Датенар вздохнул. — Мы не можем казнить невиновную женщину.
— Нельзя показывать, как спотыкается правосудие, — сказал Празек. — Ни сегодня, ни потом. Перед нами тест на состоятельность.
— Ритуал должен быть…
— Ритуал? — Варез уставился на Датенара. — Какой ритуал?
— Ночью мы выслали гонца, — сказал Празек. — На юго-запад, к Бегущим-за-Псами.
— Почему?
— Ищем гадающую по костям, — ответил Датенар. — Понятно, что Ренс одержима демоном и его следует изгнать. Но ритуал — хорошенько вслушайтесь в мои слова — ответит не только Ренс, но и заключенным, каждому заключенному, и самому Легиону Хастов.
— Демона нужно обнажить, — вмешался Празек. — Вытащить, так сказать, на свет дневной.
— А потом извлечь.
Варез смотрел на двоих офицеров. — Бегущие-за-Псами? Господа, мы солдаты на службе Матери Тьмы. Кто призывает ведьм от Бегущих? Мы Легион Хастов!
— Точно. Недавно этот легион, говоря простым языком, оттрахали по-королевски.
— Мы думаем, — добавил Празек, — что Галар Барес вернется с командующей Торас Редоне. Как насчет ее демонов, лейтенант?
— Но наша богиня…
Празек подался вперед, глаза вдруг сурово заблестели. — Ритуал, сир, от которого железо завоет. Пока не избавимся от дисбаланса сил, пока не станем хозяевами своих клинков, своих защитных одежд — мы будем никем. Нас окружили сонмы бесчисленных преступлений, мириады подробностей парализуют нас. Легиону и всем в нем нужна чистка. — Он не без сочувствия кивнул Ренс. — И она поведет нас. Лицом к лицу с той, кем она была и кто есть. С убийцей ребенка.
* * *
Фарор Хенд ожидала в отдалении, так, чтобы видеть вход в шатер. Вышедшая Ренс была так слаба, что едва держалась на ногах; Варез выскочил, помогая ей, но женщина оттолкнула его и сбежала в переулок, где начала блевать, упав на колени.
Листара Празек с Датенаром отослали в разгар ночи. Ведя двух запасных коней, молодой сержант ускакал на равнины. Листар, одержимый, носящий обвинение так, словно оно было нарядом по мерке, поскакал искать ведьму или шамана — Гадающего по костям из народа, не похожего на Тисте, народа дикого и примитивного.
«Ритуалы. Духи земли и неба, воды и крови. Головные уборы из рогов, меха хищников и шкуры жертв. Вот что станет зерцалом истины и перемен для Легиона Хастов.
Мать Тьма, где же ты?»
Утро выдалось светлым и холодным. Над лагерем, над тропами и дорогами низко повисли полотнища дыма — Легион пробуждался к новому дню.
