САТОРИ

От холода не разгибаются пальцы. Превращаются в клешню, в которой даже палочки не удержать, не то что оружие. Ветер спускается с гор и продувает жилище – промозглую и заиндевевшую клетку. Поджав жилистый живот, я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, как придет старик, а потом еще и еще. Все числа – словно старые знакомые. Если я выдержу, он заговорит со мной.

– Йошито!

Иногда мне мерещатся голоса и лица. Демоны искушают в те минуты, когда зябкость утра отступает перед жаром разогревшихся мышц. Если бы они меняли планы, было бы, как ни странно, проще. Они смотрят, шелестят, предлагают, а я держу меч. Мне просто хочется отблагодарить старика. Его глаза мерцают приглушенно, тускло, но я уверен, что скоро он заговорит. Не знаю, почему это так захватило; наверное, в прошлой жизни я был склонен совершать импульсивные поступки. Старик даже не мой учитель, он – стрела, указывающая путь, знак, но мне захотелось его одурачить.

– Вернись к нам. Ты же обещал, Йошито, – произносит женщина-девочка.

Ее голос – настоящая музыка, но сегодня важна другая мелодия – вверх, вниз, вбок. Я пренебрегаю демоном, и ее пощечины расцветают на замерзшей коже. Я молчу, выдыхаю пар. Кроме нее появляются многие другие, зовут в незнакомый мир, обещают совершить то, чего я никогда не желал.

Демоны плохо чувствуют людскую природу. Я согреваюсь. Приходит старик и смотрит, как я танцую на легком морозе, – с катаной и видениями, сам с собой. С каждым разом получается все проще.

У старика нет особенностей. Просто человек, молодость которого далеко позади, глыба, застывшая на осенней дороге. Он великий учитель, но давно не берет учеников, поэтому приходится совершать невозможное. Иногда кажется, что он мной доволен, но, возможно, я потакаю себе. Делаю взмах, поджимаясь, рисуя тенью, исчезая и появляясь, чтобы порадовать гостя.

– Приветствую тебя, старик.

Он кивает. Я посылаю тень к его высохшим ногам. Не угрожаю, просто показываю, что овладел даже чернильным отпечатком на земле. Перерезать солнечный луч, услышать звон умирающего света, поджечь взглядом падающую листву – все это я умею. Пора. Уже пора, старик! Сейчас – то самое время, звенящее струной бивы, когда ты должен разомкнуть морщинистые губы!

Но он отдает мне рис и снова уходит.

Одного ориентира вполне достаточно. Я никого не знаю в заброшенной деревне, у меня нет желаний, а потому исполнить волю старика стало так важно. Он долго заставлял меня сражаться с тенью, он не заговорил ни в первый год, ни во второй, но чем дольше он молчал, тем сильнее разгоралось упрямство. Каждый раз, когда мне казалось, что я достиг предела и продолжать тренироваться нет смысла, старик только протягивал рисовый шарик и поворачивался спиной, осторожно спускаясь вниз. И всегда был прав.

Я спускался в деревню следом, чтобы починить крышу старого дома, провожал взглядом разрушенный храм, к которому боялись приближаться, и уходящих в поле крестьян, пил подогретое саке, потом поднимался обратно. Когда-то эту деревню сожгли дотла, и она так и не ожила до конца, заполнившись призраками. Наш бой со стариком сулил множество изнурительных дней и ночей, но упорства мне не занимать. Когда-нибудь он устанет давать задания, список не может быть бесконечным.

– Вернись, Йошито, – звала женщина-огонь – но куда ей до терпения старика, и спустя год демоны исчезли.

Когда в очередной раз зацвела сакура, облив розоватой пеной склоны, а я сидел и вдыхал воздух весны, в деревню пришли враги. Меч звякнул, вспомнив о крови, снизу слышался конский топот, ржание, предсмертные стоны. Хижины пожирал огонь, по рисовым полям мчались всадники, пела сталь, пахло войной. Знакомый запах.

Они были везде – черные, стремительные, нахальные и высокие. Сталь чужих мечей также была черной, глаза – как зола. Брызги крови пятнали пустынную прежде дорогу. Все пришло в упадок за пару минут, в то время как я созерцал цветение сакуры.

Увидев меня, они остановились. Против укутанных в темные одежды воинов я выглядел пастухом, но босые ноги крепко стояли на потревоженной земле.

– Кто вы такие? – спросил я.

– Мы – гончие псы войны, – раздался негромкий голос.

Длинноволосый юноша – тонкий и прямой, как трость. Черные волосы пришельца развевались на ветру, словно у обесчещенной женщины. Трудно назвать его счастливым, хотя он только что почти разрушил деревню – по приказу или без. В его действиях нет ни наслаждения, ни усталости от чувства выполненного долга. Я разглядывал его с любопытством, потому что за два года жизни здесь не встречал никого, кто отличался бы от крестьян. Казалось, если я сделаю нужный жест, он спрыгнет с лошади, чтобы поприветствовать меня.

– Здесь не с кем воевать, – пожал плечами я.

– А как же ты? – усмехнулся юноша.

Я достал меч и убил их всех, отделив головы от туловища.

Говорят, злые духи могут воскреснуть, если их убить не по правилам, а эти были как раз из таких. Последним стал вожак стаи: пропуская тени сквозь пальцы, он продержался чуть дольше и невесело шутил, когда умирал. Мне понравилось его поведение, в нем крылось определенное достоинство.

Вот тогда старик и заговорил со мной. Он сказал, что убитого звали Рююске.

Мы недолго были вместе. Старик рассказывал, а я сидел, запоминая звук сухого, словно шелест листьев, голоса. Слова терпко, четко выходили из сморщенных уст, из окна доносился запах горелой соломы. В рассказе о человеке, который убил своего учителя, не было никакого величия, никаких чар, привлекающих упрямых становиться на сторону зла. История звучала буднично и мрачно, от нее веяло затхлостью плохо высушенного белья.

– Как его зовут? – спросил я.

– Не знаю, – покачал головой старик. – Он меняет имена так же просто, как и друзей.

– Где его найти? – снова задал вопрос я, не в силах сдержаться.

– Я знаю, откуда начать, а дальше тебе придется искать самому. Кто-нибудь из его слуг проговорится.

Он наклонился, прошептал название постоялого двора и снова сел, несгибаемый и отстраненный. Снаружи потрескивало пламя. Я кивнул и отправился прочь из деревни, собираясь отплатить за рассказ.

С тех пор прошел месяц, но цель вырывается из пальцев, словно скользкий угорь. Остановившись в захудалой таверне, я запивал весеннюю слякоть саке. Путники, усталые и неразговорчивые, следовали за хозяйкой, от котомок пахло дождем и едой. Бродяги и паломники, странники, невыразительные лица, черточки глаз, промокшие от дождя стрелы, доски для игры, плохо просохшие струны, грязные тарелки, тягучие песни. Никто не подходил ко мне.

– Я ищу человека по имени Исимура. Мне говорили, он играл здесь на биве.

– Да, играл, – подхватил пьяный ронин. – И это было ничуть не похоже на нытье теперешних слепцов! Исимура прекрасно видел, но это не мешало ему петь. Но его тут нет и не будет, Исимура проклят и выслан отсюда, а ты спрашиваешь так, словно готов хоть сейчас его послушать! Еще недавно он…

– Я… – прошептала взявшаяся откуда-то старушка. – Я видела, как он пел, а у самураев из ушей текла кровь.

– Заткнитесь! – прикрикнул хозяин и подлил саке. – Это недозволенные разговоры. Слава богам, все идет хорошо, но всегда найдется кто-нибудь, кому спокойно не сидится.

– Да-да, – подтвердил ронин и поскреб небритые щеки. – Исимура – один из тех, кого осквернил…

Саке разлилось по столу, хозяин навис над гостем сердитой массой и одарил неприятным взглядом. Никто не хотел говорить о человеке, который предал учителя, и его слугах. Одно упоминание заставляло самые беспечные лица покрываться сетью испуганных морщин, а раздвинутые в улыбке губы – сжиматься. Ты задал мне непростую задачу, старик.

В каждой таверне что-то знали, но соединить эти знания было трудно. Одна из женщин, отдающих тело в обмен на деньги, дернулась прочь, стоило упомянуть об Исимуре, и убежала. Но в мире полно людей, желающих рассказать чужие истории. Человек, предавший учителя, пришел в ее деревню, выбрал трех самых красивых жительниц и усадил Исимуру играть на биве, пока девушки танцевали. Та, что упадет без сил первой, должна была стать кормом для свиней. Та, что упадет второй, – стать добычей солдат Рююске. Та, что останется, могла жить. Вот только насладиться победой было не суждено – деревню сожгли, братьев повесили, а на спине танцовщицы выжгли клеймо рабыни.

Чем больше я узнавал, тем сильнее чувствовал, что старик поступил верно, поскупившись на слова. Легенды однобоки, а я мог идти за человеком, убившим учителя, след в след. Он был мудр, этот старик.

Я шел от селения к селению, от одного постоялого двора до другого, от одного стола с саке к следующему. Когда нужно было добыть денег, я нанимался на работу, но, говоря по правде, меня мало кто хотел брать. Даже в тяжелые времена, после разбоев черных отрядов, не оставивших камня на камне, жители предпочитали обойтись своими силами, чем связываться с чужаком.

Но я знал, что иду верным путем. Эти места подсказывали, что проклятый музыкант где-то рядом, а потерявшиеся ноты злой музыки все еще звучали в здешних горах, витали над бесплодными полями, не давали уродиться рису и отводили воду прочь. Он приближался.

Я звал его, и он приближался.

– Киоко, – расплатился именем кожевенник и тут же скрылся в доме.

Я нанизывал имена одно за другим, как швея нанизывает на иглу ткань, но больше верил в случай. Имя Киоко обещало многое. До той поры я слышал лишь о мужчинах, следовавших за предателем, – о цепных псах, рабах, слугах, но кожевенник был первым, кто упомянул женщину. Человек, за которым я шел, избегал становиться легендой, следуя на поводу дурного вкуса и опровергая то, что сделал еще вчера.

– Рююске был мальчиком для утех, – шептала слепая карга у рынка. – Тот человек дал ему в руки нож, а кое-кому стоит только показать куда идти – они и идут.

– Почему демоны следуют за дьяволом? – выругался монах. – У них нет выбора, это их природа.

– Говорили, что к нему пришли многие отступники, но он всех их сжег. Выбрал лишь Исикаву, потому что тот сумел отогнать языки пламени звуками бивы, – поведал прыщавый мальчишка, кативший бочку с соленой рыбой. – А потом… потом отрубил ему два пальца, чтобы Исикава не мог играть так, как прежде. – Он недоверчиво стрельнул глазами и исчез в переулке.

Ленточки на дереве трепетали, напоминая о близящемся конце лета. Менестрели чутки к слухам, которые множатся и растут в увитом узкими улицами городе. Их повезут торговцы на переполненных телегах, странники на своем горбу перенесут вести от одной таверны к другой. Взмах, еще один, еще. Мне некуда торопиться. Я вспомнил землистое, непроницаемое лицо старика, его уверенность, не боящуюся возраста, и продолжил движения катаной.

– Это ты ищешь Киоко? – Тьма навалилась брюхом на город.

Я не обернулся. За спиной слышались шаги, воздух колыхался, словно дыхание больного, умирающего от лихорадки. Окна захлопывались одно за другим, люди прятались по домам, хотя и знали, что хлипкие стены жилищ вряд ли смогут их укрыть. Тучи мошкары поднимались над загнившей вдруг рекой. Я смотрел на меч и считал оставшиеся взмахи, а Исикава, чумной менестрель, стоял сзади и играл на биве изуродованными руками.

– Я знаю, где Киоко, – добродушно сказал он.

– Тогда говори.

Тень потекла к ногам Исикавы, однако убегать он не собирался. Серебряные волосы спускались до пят, коренастое, некрасивое тело смеялось над роскошной гривой, превращая менестреля в чудовище. Он сжал биву и ударил по струнам, скрипучий звук вскрыл небу горло, поток дурной крови хлынул на землю.

– Ты пропадешь здесь.

Я осмотрелся, глядя, как сгнивают строения и плесень покрывает кожу горожан.

– Нет, – возразил я. – Я обещал старику, а значит, должен уйти живым. Почему ты последовал за предателем?

Исикава изменился в лице. Его терзала боль, обреченный город не мог ее исцелить. Как не смогли бы исцелить даже сотни обреченных городов с умирающими жителями, торговками, оружейниками, хлебопеками, ювелирами и бродягами, храмами и хижинами, дворцами и постоялыми дворами, с праведниками и грешниками, бывшими победителями и сегодняшними жертвами.

– Я пошел за ним потому, что больше не за кем было идти, – наконец разлепил запекшиеся губы он. – Я ждал, что он позовет меня с собой. Никто не звал. Зачем ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь и так.

– Где Киоко?

Исикава открыл изорванный рот и запел, указывая на север. Слова, вываливающиеся из нутра менестреля, были столь же уродливы, как и он сам. Я выдернул из его рук биву и разрубил пополам. Она издохла. Слезы потекли по щекам Исикавы. Он достал свое оружие, но тень уже ползла по ногам певца, обвила грудь, затекла в рот, заставив хрипеть и выплевывать сгустки черной крови. Это конец всех песен, чумной музыкант.

– Где он?

Дождь доедал остатки города.

– Я не скажу, я обещал.

– Кому обещал? – Я чувствовал, как налет улыбки покрывает губы.

Но он, конечно, не ответил.

Северный осенний ветер снова привел за собой холод. Все, к чему мне хотелось прикоснуться, стало ледяным. Во дворе лежала издохшая кобыла. Пыль покрывала стылые полы, перед статуей Будды бурлил синий яд. Никто не жил здесь очень и очень давно, ведь даже проклятым нужно есть и спать. Если Киоко и пряталась здесь, то теперь ушла.

– Он требовал преданности, а сам не был предан никому, – говорили мне в Эдо. – Он мог потребовать несбыточных обещаний, а потом проверял, исполнены ли они. И слуги все выполняли.

Несколько лет не появлялся человек, превративший в руины множество храмов и безобидных деревень ради прихоти, но о нем все еще говорили, все еще произносили шепотом имя, меняющееся от города от городу. Его помнили лучше, чем тех, кто раздавал бесплатный рис.

– Я слышала о тебе.

Маленькая Киоко, с глазами слепыми и синими, как небо, подкралась так тихо, что ее не учуяла даже моя тень. Черно-синий шелк покрывал волосы, крепился к плечам, задрапированным тканью. Говорили, что иероглифы на ее коже нарисовал предатель, и они остались там навсегда. Шею охватывал браслет из сыромятной кожи, зашнурованный под подбородком.

– А я слышал о тебе, – отозвался я, глядя на черную катану в женских руках.

Киоко не умела играть на биве, драться не умела тоже, да и лошади повиновались ей плохо. Глаза-пленки, нестареющий стан – кукла из театра кабуки. Как сестра северного бога, что правила колесницей своего брата, она следовала за предателем и передавала его приказы. Кроме нее, не осталось никого, кто мог бы знать, где скрывается хозяин Рююске и Исикавы. Ветер шевельнул шерсть на одеревеневшей туше лошади, а потом теми же морозными пальцами забрался под шелк, обволакивающий Киоко, тиская молодое тело. Губы изогнулись розовой каплей на белой бумаге.

– Странно, что ты добрался сюда. – Она опустила меч.

– Я ищу предателя, за которого во всех школах боевых искусств назначена самая высокая цена, – поведал я, и улыбка умерла на прозрачном лице Киоко.

Она задрожала, почувствовав у сердца черную пиявку тени. Я мог бы заставить ее сделать все, что мне захочется, – женщины слабы, хотя иногда их верность не знает границ, но хитрая девчонка не оставила мне ни малейшего шанса, отточенным движением вогнав сталь в живот и проглотив рыдание. Если не сможешь удержать тайну, умри. Может, Киоко и не умела воевать, но у нее была хорошая память.

Нет, ты все-таки ошибся, старик. Все держали слово, никто из моих слуг не проговорился.

Я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, чтобы забыть глаза Киоко и плач бивы. Взмах, еще, вбок, вниз… 1098 шагов на морозе, щиплющем продубленную дождями и войнами кожу. Вряд ли после того, как закончится тренировка, я вспомню их голоса.

Это нетрудно для человека, убившего своего учителя.