ОСТАНОВИ ЕГО, У НЕГО ПИСТОЛЕТ

Имени у него не было. Вернее, может, и было, но каждый раз его называли по-разному, а как на самом деле – не знаю. Мне нравилось звать его Билли, словно хичхайкера, маленького парнишку-убийцу из записей умершего от передозировки героина певца. Когда он нагибался и выдыхал дым, ожидая очередную машину, а потом смотрел на тлеющий огонек сигареты, то внутри взметался пепел тревоги и появлялось сосущее чувство, толкающее уйти в ночь, подальше от насиженных мест, в пустыню или в горы.

В подъезде редко горел свет, поэтому сейчас его силуэт освещался лишь косой стеной синеватых лучей из открытой мной двери. Он вполне мог быть идущим из пустошей стрелком Роландом; возвращающимся, чтобы отобрать свой замок и девушку, которая его давно не любит, Джеком-из-Тени или даже Эльриком из Мельнибонэ в тот момент, когда он говорил бескрылой женщине «нет». Лицо, на котором обозначилось несколько складок, но все такое же молодое, как много лет назад.

Когда-то я пытался с ним соперничать, но теперь не делаю этого даже в мыслях. Не потому, что боюсь, а потому, что предопределенность портит нервы. Быть смешным неприятнее, чем просто отступить.

– Здравствуй, Билли.

– Здравствуй. Каждый раз, когда я возвращаюсь, не могу отказать себе в удовольствии увидеть свою тень, – дружелюбно улыбнулся он, но потом улыбка по капле стекла и впиталась в серый бетон ступеней. – Больше никто не может говорить со мной на равных.

– А как же Лау́ра?

Рука с сигаретой на миг замедлила движение.

– Лаура пуста. – Он оперся на футляр с гитарой, вдумчиво рассматривая стену, покрытую росписью из чужих слов. – Уже много лет она разговаривает, ее руки пишут, губы убедительно шевелятся, а тело упруго прогибается под другими телами. Но внутри остались только черные хлопья, которые обычно наполняют пепельницы.

– И ты не думал ее спасти?

Он морщит лоб, словно вспоминая что-то. Иногда его глаза смотрят в стены так, будто видят через них. Тонкая линия рта стала еще тоньше, превратившись в щель, сжавшую цилиндр сигареты. На его ботинках пыль множества дорог, в кармане – немного кокаина и поцарапанный револьвер, который ему подарила Лаура. Она умела делать нужные подарки, и револьвер носил ее имя.

– От черного ветра нельзя спасти. Однажды вечером, когда деревья стонут за окном, он всколыхнет шторы, пробежит по комнате и заберет с собой что-то неуловимым движением, которого ты можешь даже не заметить. – Косой луч отрезал половину лица убийцы, оставляя ее тьме. – И ничего тут нельзя поделать.

– Ты трус, Билли. Ты боишься снова ее увидеть.

– Не более чем ты, тень, – качнул он головой. – Не более чем ты.

Я бы хлопнул дверью, но перед ним не так просто захлопнуть дверь. Мы давно не разговаривали, тихий голос пробуждал воспоминания. Лифт прожужжал вверху, таща очередную коробку, но Билли больше ничего не произносил. Край плаща отогнулся, лег на ступень, обнажая потертую подкладку.

Молчание было значимо. Для всего есть время, и время для слов еще не наступило. Когда же оно пришло, он потушил сигарету и сказал только одно:

– Собирайся.

Лаура была бесподобной и безнравственной. Ее рыжие волосы никогда не сочетались ни с одним из нарядов, а пальцы любили карты, оружие и мужские тела. Она пела песни-ловушки в мексиканских барах, она снилась невинным, но уже горящим юнцам в порочных снах, смеялась в лицо инквизиторам, задирая юбку, но резала пальцы, чтобы не прикасаться к тому, кто ей действительно нужен. Лаура никогда не молилась и никогда не отдавалась, а только забирала, чтобы потом сорить, как любят делать богачи.

Когда кто-то смотрел на нее в первый раз, он мог ее не заметить, но если кто-то останавливал взгляд дважды, то больше никогда не желал ее покидать. Голос Лауры капал расплавленным воском, шелестел горящими партитурами Моцарта и звенел выброшенным в гневе и отчаянии оружием лучших мастеров.

Я следовал за Билли, прорезавшим целеустремленностью шагов туманный город. Его лица почти не было видно из-за жесткого воротника, под ногами тихо хрустела чахлая трава.

– Ты должен вспомнить все, что умеешь, тень, чтобы встретиться с ней. Это трудно – быть рядом, но сохранить разум.

Гитара постукивала в такт шагам, а на чехол садилась морось, покрывая черную ткань бесцветными каплями. Пустынные улицы молчали. Они свивались в один, понятный нам обоим путь, на который бросали блики алые вывески баров и залов игровых автоматов, спрятавшихся в подвалах. Надписи скользили по блестящему плащу Билли, цеплялись за чехол, а потом опадали. Продажные женщины покачивались, даря ему влажные взгляды, но он никого не замечал.

Лаура была бессмертной и бесстыдной. Она танцевала, как богиня Кали, и распутничала, как Мессалина, оставляя в мятых постелях только карты. Лаура – последний неумирающий рыцарь, плюющий грязью в лицо тех, кто выжигал на ней клеймо. Я помнил, как она брала пленниц на постоялом дворе, на засыпанных соломой телегах; их крики разносились в морозном воздухе, как звон битого хрусталя. Она пела, разъедая ржавчиной сердца, и воевала на стороне того, на кого указывали карты или кости.

Времена тех древних войн давно закончились, но мы до сих пор бродили по земле, развлекая себя пугающими людей способами.

– Чего ты хочешь от меня?

Билли продолжал шагать, не обернувшись на вопрос.

– Чтобы ты составил мне компанию.

Лаура не умела принадлежать одному мужчине, никто ее этому не научил. «Один – это слишком мало. Вас должно быть по крайней мере двое, чтобы я не чувствовала себя в рабстве», – сказала она, когда Билли спросил. Лаура была не из тех, чье решение можно изменить убийствами, угрозами или уходом; она овладела искусством расставаться в совершенстве. Тогда Билли и оживил свою тень, чтобы нас стало двое, но это никого не спасло.

– Мы пришли.

Дверь под аркой дохнула затхлостью покинутого дома и обветшалой ткани. Ветер пронес мимо несколько бумаг, ударил их о коричневато-серую стену, а потом протащил по земле, словно приговоренного к смерти. Где-то наверху поскрипывала незакрытая ставня. Я задрал голову, но ничего, кроме тумана, не увидел.

– Как думаешь, я в достаточной степени ее забыл?

– Вряд ли. – Билли толкнул дверь, та не поддавалась.

Он провел рукой по мелким трещинкам на дереве, на некоторое время замер, прижался к иссохшим доскам лбом. Дуга его спины четко выделялась на свету в конце арки; резко торчал темным закутанный в чехол гриф.

Мне казалось, я понял, зачем он взял меня с собой. Несмотря на ненависть, которая пришла к нему после той ночи на троих, у Билли больше не было никого, кто мог бы шагать с ним в ногу. Мы с Билли – словно уставшие от жизни старики, которые не в восторге друг от друга, но если один из них умирает, их охватывает невыносимая тоска и одиночество. Бессмертных, кроме нас, больше не осталось – только он, я и Лаура.

Ветер взвизгнул ставней, застонал, завыл в трещинах, пробегая по переулкам и чердакам, взметая волосы, толкая прочь, кидая в глаза горсти дворовой пыли. Осень продувала город, как старую флейту. Билли повернул голову навстречу порывам, несущим с собой мелкий мусор, и что-то прочертило воздух, ударив его по лицу.

Джокер.

Я ни разу не видел, чтобы Билли прикасался к струнам. Быть может, он вовсе никогда не играл. Что вообще было в этом чехле?

Лестница спускалась в подвал, на стенах шелестели приклеенные много лет назад афиши и афишки, просто насаженные на жвачку листки, фотографии, перемежавшиеся надписями, сделанными помадой или просто нацарапанными от руки. Красивый профиль Моррисона, зеленоватые глаза Кобейна, чьи-то ухмылки, мозаика из пальцев, ставящих аккорды. Многие из сообщений оторвались по прошествии времени, на них осел слой пыли, и теперь бессмысленные листки усеяли ступени. На маленьком подоконнике подвального окошка скопились дохлые насекомые.

Из глубины старого клуба тихо шептало рваный джаз пианино. Звуки падали будто нехотя – нежно, но бездушно, без энергии, которую должен отдавать музыкант. Просто фарс, хождение по черно-белым клавишам, бесконечно виртуозное, но дающееся слишком легко, чтобы заворожить.

– А ты хочешь увидеть ее лицо?

– Да.

На его щеке осталась царапина от джокера. Кровь быстро засохла и выглядела в скудном освещении коричневой, словно тонкая ниточка грязи.

Лаура была живой пощечиной. Проклятие тысячи поэтов, которые вешались, не вынося пытки заключения в тесных стенах, наполненных ее безразличием. Лаура всегда находилась на поле битвы, мешая грязь раздолбанными сапогами, среди пьяного смеха крестоносцев, среди закопченных сгоревших руин – даже тогда, когда время пересыпалось в другую половину песочных часов. Время изменилось, а она – нет. Мы скрывались, потому что безумие Лауры заражало, а разбитое сердце кровоточило.

– Я хочу, чтобы ты остановил меня, когда я захочу ее позвать, – произнес Билли.

Ветер приоткрыл лишенную запоров дверь, хлопнул ею, прокрался внутрь по нашим следам. Билли наклонился, чтобы не удариться головой о низкий проем, пригнул гитару и оказался внутри зала. Там было темно, но тьма скрывала что-то живое. Мне стало не по себе.

Я следовал за Билли, почти касаясь плаща, повторяя линии движений. Потрескавшийся от старости стол стоял там же, где и прежде, но на него налипла грязь многих прошедших лет.

– Как скучно… – вздохнула невидимая Лаура, и человек в темном плаще, настоящего имени которого я не знал, вздрогнул.

Он стискивал рукоять револьвера и смотрел вперед, видя то, чего я не видел. Билли хотел освободить ее от тоски, и я хотел того же, но в пустых глазах Лауры остался лишь черный ветер. Пальцы Билли сжимались и разжимались в ритме сомнений и невыносимой тяги к непоправимому. Скупые лучи обрисовали сухое лицо, губы соприкоснулись, превращаясь в небрежно нанесенный штрих. Хичхайкер потянулся к ремню гитары, и тут я положил руку на плечо, сжал, напоминая. Я надеялся, но здесь ничему нельзя было помочь.

– Мы прокляты, тень.

Билли одернул себя, развернув стремящееся подойти к женщине тело, бросил на стол револьвер Лауры, с которым не расставался даже тогда, когда расстался с ней, и почти бегом покинул клуб, жадно вдыхая холодный, напитанный осенней пылью воздух.

Больше он никогда не приходил ко мне.