КРАСОТА

Красота, которую видишь только ты, не имеет смысла. Она словно сон или галлюцинация. Чувства, которые она рождает, делают больным, но эти механизмы невидимы. Ты заперт наедине с изматывающим переживанием, его невозможно никому передать. Виде́ние приходит и ускользает, оставляя тебя изолированным, одиноким. «Ну вот, все закончилось, ничего больше нет», – говорят просыпающимся. Но они не правы. Остается воспоминание.

Воспоминания гораздо опаснее живых людей, потому что никогда не разочаровывают. Мне не удалось избавиться от воспоминаний о прошлом, да я, может, плохо старался, в глубине души считая, что только эта одержимость и имеет значение. Периодически я оставался наедине с памятью, совершая прегрешения против настоящих союзников. Ни мораль, ни благодарность не отменяли страсть. Она не знает таких категорий и этим привлекательна.

Человеческое в тебе будет стремиться на берег, чувствуя опасность, но нечеловеческое, беспредельное, дикое напомнит о сжимающей все внутри бурлящей бездне, о ее противоестественной красоте. Она не дает спать, эта мечта о битве смертного и страшной бесконечности, открытой человеку через страсть. Не важен тот, кто вызывает такие чувства, важна ядовитая беспечность, отчаянность, заставляющая ощущать себя обездоленным и одновременно свободным. Да, меня спасли люди Сета, но не было ни дня, чтобы я не думал о том, чтобы отомстить Дрейку.

– С тех пор со мной не происходило ничего знаменательного, – ответил я на шпильку Сета о том, что Дрейка прогнали в горную цитадель, а я все не могу успокоиться.

– Ну, я спас тебя от смерти, – поднял бровь Сет.

– Это твое событие, – усмехнулся я. – Для меня же спасение – всего лишь продолжение поражения. Даже не поворотная точка, а только начало долгого восстановления. Жаль это говорить, но такие вещи не осознаются как переломные моменты.

– Ты свинья! – Сет рассмеялся. – Тебя размажут, только и всего. Не вижу ничего героического в осевшей куче мяса после повешения.

Сет смотрел на вещи практично, и он во всем был прав, когда говорил, что не стоит искать Дрейка и бросать ему вызов. Но я не мог. Я хотел встречаться с ним снова и снова, дерзко швырять в лицо обвинения. К щекам приливала краска. В голове немедленно запускалась череда картин, в каждой из которых я убивал Дрейка, и даже думать об этом было запретно и дико, потому что окружающим я врал. Я врал, что мне нет до него дела, и это было эталоном лжи.

Конечно, я пытался полюбить спокойную жизнь и забыть, как Дрейк вышвырнул меня из отряда. Часто мне казалось, что это получилось, но воспоминания возвращались, и, что более страшно, я находил в них удовольствие, потому как боль позволяла выбраться из мешка равнодушия. Каждый день мне ни до чего не было дела, но стоило вспомнить Дрейка, как я загорался. Правда заключалась в том, что я хотел снова драться, рубить его солдат. Единственное, что меня по-настоящему заводило, – это мысли о необходимости вызвать его на поединок.

Я понимал, что мечты гораздо более притягательны, чем исполнение, что в реальности загнанный Дрейк может оказаться слабой жертвой, но в мечтах он был силен, как бык, и мы бешено дрались, прежде чем я отправлял его к праотцам. Дрейк стал моим темным двойником. Я разговаривал с ним в мыслях. Сет – отличный парень, но войну не любит, а вот я ее очень любил. Я вспоминал крики, лязг железа, запах горящих домов, дым разрушения, хоть и платил благодарностью за то, что Сет не дал мне сдохнуть как собаке.

Ночью я вдруг вскакивал и не понимал, что забыл здесь, в этом месте, где приходится изображать фермера. В такие моменты я искал меч, выходил на воздух, чтобы унять дрожь, и холодный ветер обещал, что меня ждут в других краях. Что куда бы я ни пошел, меня ждет Дрейк. Это было маловероятно, но в воображении Дрейк тоже хотел сразиться, поставить решительную точку в затянувшемся противостоянии, существовавшем только в моей голове.

Как-то Сет сказал, что если изъять из моей жизни воображаемые драки с Дрейком, в ней ничего не останется. Поэтому он не удивится, обнаружив, что в одну из опасных, соблазнительных ночей я отправился в сарай, откопал в соломе старый сундук, где хранилось оружие, и сбил с него замок.

Меч и кольчуга отряда все еще лежали там, новехонькие, готовые к походу. Я облачился, взмахнул клинком, привыкая к нему заново, с неизбывным наслаждением чувствуя, как отзываются мышцы. Пока Сет спал, я выскользнул во тьму, пересек молчаливое поле и направился к башне Дрейка.

Как же сладостен стал воздух, когда я отказался от спокойной жизни! Я пил ночь, шагая по одинокой проселочной дороге, земля катилась под ногами, будто я направлялся на свадьбу. Крики филинов летели вслед, когда я вошел под сень мрачного леса. Все знали, что по ночам разбойники караулят там запоздавших торговцев и дерут с них мзду, но единственная плата, которую я смог им предложить, – это кровавый клинок. Встретив фермера, они очень удивились, обнаружив в своих сетях обученного убийцу.

Обычный путник, увидев бандитов, обмер бы от страха, но я встретил их с распростертыми объятиями, жадным смехом, почти по-братски, если братство подразумевает кровавый конец. Мне хотелось, чтобы меня боялись, как раньше, когда я потрошил чернокнижников под сощуренным взглядом Дрейка. С разбойниками я покончил очень быстро, все еще вспоминая доброту Сета, но, покинув лес, я быстро забыл об уравновешенном и мудром человеке, спасшем мне жизнь.

С каждой минутой с меня словно спадала короста, кусками отваливалась наносная терпимость, которой я с таким трудом обучался. Нет в мире ничего хуже терпения, нет ничего ужаснее смирения, когда ты не можешь взрезать глотку врагу, а должен только кивать и ждать. Как же мерзко умереть в постели, как паскудно склоняться перед ударами судьбы, делая вид, что покорность побитого раба – это обретенная мудрость! Чего во мне было в поразительном недостатке, так это покорности. Что же это за добродетель – привыкнуть к поражению? Я честно старался научиться прощать, но лишь заработал себе кровавые мозоли. Сокол, завидев добычу, рвется в небо. Время тишины завершилось, началось время алого.

Шел я быстро, и с каждым шагом еще быстрее. Вскоре я почти бежал, отдаляясь от места, где провел последние два года, – и редкие утренние путники отшатывались и с ужасом смотрели на мой окровавленный меч и одежду. Встрепанные волосы, безумный взгляд, лицо, окропленное каплями крови, – я потерял всякое желание следить за тем, каким меня видят чужаки. Опьяняющая свобода совершать зло переполняла нутро, я будто снова встретился с самим собой.

Рядом с Сетом я старался перенять непривычную терпимость к людям, в знак признательности скрывал черное пламя внутри, которое распирало днем и ночью. Как же приятно было позволить простолюдинам как следует испугаться! Именно ужас в чужих глазах я привык видеть, именно для этого родился – для битвы, для противостояний, горячих и ожесточенных, для того, чтобы отдавать приказы и бить ногой по склоненным головам. Кто-то рожден выращивать репу, а кто-то – свергать королей, и хуже нет истории, когда один из этих людей оказывается на чужом месте.

Я мог бы подготовиться, разведать обстановку, спланировать месть, но даже если бы все дороги мира переплелись узлом, будто змеи весной, а горы зашевелились и заходили ходуном, мое внутреннее чутье привело бы меня к Дрейку. Я бы нашел его, будучи слепым, глухим, безруким. Мне не требовались карты, чтобы отыскать мерзавца. Никто не знал Дрейка так, как я, – конечно, до того, как он меня предал. За сумеречной горой, воткнувшейся в небеса, за кладбищем чернокнижников, за рокочущей рекой Шор, за перевалом, за стенами, гордо старающимися достичь звезд, сидит Дрейк и его темный отряд. Король загнал убийц в горы, но никто не рискнул выследить их, все боялись злого колдуна.

Раньше разбитная жизнь отряда, находящего удовольствие в узорах гибели, была и моей жизнью, раньше их жестокие песни вырывались из моей глотки, раньше и передо мной расступалась земля, пока всего этого не лишил меня Дрейк. Вот к нему в волчье логово я и шел, не останавливаясь, без еды и отдыха. Только после четырех дней пути, окончательно выбившись из сил, я переночевал в обшарпанной таверне, но вместе с первыми лучами солнца украл лошадь и помчался туда, где туманы обвивали вершину сумеречной горы.

Никто не пытался меня остановить. Аура одержимости отпугивает людей получше прямых угроз. Как же восхитительно упиваться яростью, а не пытаться от нее избавиться, зарывшись в землю или повседневные дела. Я пришпоривал коня, а когда он упал, весь в пене, продолжил идти, не замечая ни ветра, ни дождя. Мой план был очень прост: я намеревался разбежаться и прыгнуть в бездну, обнять ее со всем жаром, насадить себя на торчащие из нее острые зубы скал.

Я плохо понимал, день сейчас или ночь, меня не трогала погода, я не замечал окриков и, кажется, убил кого-то так, как убивают муху, которая отвлекает от насущных дел. Был ли это мужчина или женщина, я не запомнил. Если бы кто-то встал на моем пути, я прорубил бы себе дорогу через целое войско, ведомый единственной страстью, делающей все простым и достижимым. Люди буксуют в жизни, запутываются в выборе целей, и это придает им слабость. Когда у тебя всего одна цель, ты становишься всемогущим.

Чувства мотали по извилистым ущельям уязвленного самолюбия и нестерпимого предвкушения встречи, которая по воле обстоятельств отложилась слишком надолго. Вряд ли любовник, охваченный желанием, ощущал бы такую тягу домчаться до предмета страсти, как я. «Дрейк. Дрейк. Дрейк…» – билось в жилах. Я видел его насмешливые глаза, сардонически улыбающиеся губы, такие узкие, бледные, холодные. Ни тени сожаления, пустые глаза подлеца, усмешка змеи, движения духа погибели.

– Бегите! – кричали жители деревень, через которые я проходил.

Людские проповедники убеждают, что обиду можно отпустить. Что можно простить грешников, повернуться к пережитому спиной и навсегда отрезать себя от болезненных воспоминаний. Может, это и так, но для меня весь мир – лишь брошенная между мной и Дрейком перчатка. Я пожирал расстояния, словно голодный гигант, а на привале точил клинок.

Как пожар, расцветающий на сухих скученных домах, во мне горела, меня звала невероятная красота. Такой беспримесной, чистой была эта страсть, что все остальное меркло внутри, и я пылал, никогда прежде не испытывая ничего столь же сильного. Месть и жажда за прошедшие годы не скрылись, не ослабели, а будто выкристаллизовались в черные драгоценности, делающие бессмысленным все остальное. Я жаждал Дрейка, я любил Дрейка, как единственно важное в целом мире существо. Больше не нужно притворяться, будто я испытываю что-то еще, кроме желания выпустить ему кишки или умереть, захлебываясь кровью.

Путь мой был почти завершен. За плечами остались леса и молчаливое, черное кладбище, на котором похоронено чародеев без счета. Дрейк убил их всех, чтобы остаться лучшим чернокнижником, – убил моими руками, ведь не было злее боевого пса, чем я. Духи убитых плакали в ночи, когда я проходил мимо, хватали за изорванную в пути одежду, но что они перед цветами тьмы, из которых я состоял? Истлевшие куски их душ ветер унес, словно сухие листья.

Скоро, уже совсем скоро я загляну в глаза человека, наблюдавшего, как я умираю в деревенской грязи. Ни одна история любви не сравнится с узами, которые связывают людей, пытавшихся друг друга уничтожить. Пусть слабые мирятся с поражением и бросают опасные дороги. Их путь мне не по нутру – я пришел, наступил час расплаты.

– Открывай, Дрейк! – Я ударил в ворота старого убежища, и они рассыпались в прах.

Вороны взвились крикливой тучей. Никто не встретил меня во дворе, не вонзились в сердце ядовитые стрелы лучников, не кричали бойцы, не гудели заклинания. Двор поприветствовал лишь пустотой и тишиной, похожей на могильную. Отряда здесь не осталось.

Усталость и голод накатили, едва не сбивая с ног. Я широко раскрыл глаза и понял, что в старое укрытие Дрейка никто не заходил очень давно. Туман ярости расступился, и жизнь обрушилась во всей своей безнадежной буквальности. Везде валялась брошенная утварь, тут и там белели кости и ржавились доспехи. В землю вросли рукояти мечей. Битва, которая здесь развернулась, прошла без меня, и сердце сжалось от одиночества. Не было красоты в этих пустых руинах, только иссохший колодец и старые мертвецы.

Я искал изо всех сил, заглянул в каждый уголок, выбил каждую дверь, но убежище, покинутое обитателями, было пустым и мертвым. Шатаясь, совершенно потерянный, вышел я из крепости, обворованной и брошенной, словно надоевшая шлюха. На губах появился вкус пыли и тлена, бессмысленности и опустошения.

– Где же темный отряд? – Я догнал и схватил за рукав перепуганного до смерти торговца, которого встретил на перевале. – Где чернокнижник, которого боялся сам король?

– Неужто ты не знаешь? Или ты злой дух? – вытаращил глаза он. – Его год как схватили, уже много месяцев он сидит в темнице, а палачи пытают его день и ночь за то, что он пытался убить короля и сесть на трон. Ни следа не осталось от темного отряда…

Я оставил торговца и прислушался к карканью птиц. Сердце билось гулко и тяжело, словно гигантский маятник. Тело знало, что делать дальше, но умом я еще медлил.

– Где его держат, человек? – обернулся я к дрожащему путнику.

– В Осколье, добрый господин. – Он попятился к телеге. – Когда исполнится год, его казнят на площади. Так говорят. И случится это в грядущую субботу.

Я вошел в Осколье утром судного дня. Все ждали казни Дрейка, и я ждал ее больше всех, вот только не загнанным в ловушку и спеленатым веревками. Дрейк заслуживал большего, только самых лучших смертей. Сильнее всего я боялся опоздать, но боги долины оказались благосклонны. Когда я приехал, городишко уже готовился к жестокому зрелищу, народ толпился и судачил, продавцы торговали пирожками. Не каждый день казнят незадачливого убийцу короля, и для народа это веский повод выпить и спустить пару монет, а ведь я даже не подозревал, что Дрейк метит на престол. С такими аппетитами неудивительно, что он всадил нож мне в спину.

Не знаю, чего я ожидал, раскидав простолюдинов и пробравшись в самые первые ряды толпы зевак. Наверное, чтобы Дрейк поднял голову, окинул скопище кровожадных сельских недоумков высокомерным взглядом и проклял их всех напоследок, а затем похолодел, заметив меня. Да, сладок вкус мести, приятно о ней мечтать. Но вместо этого на помост швырнули куль с костями, в котором я с трудом распознал человека.

Руки и ноги пленника были изломаны, а сил у бедолаги не осталось даже на то, чтобы встать. Длинные волосы скатались и поседели, тут и там зияли проплешины, побелела и борода. Все тело, словно дурная летопись, испещрено ранами и шрамами, и хотя их прикрыли одеждой, порезы и изломы ошеломляли, как и то, что он получил их – и все еще жив. Вонь от заключенного шибанула в нос, и зрители отпрянули, не готовые к такому нравоучительному спектаклю.

Когда Дрейка подняли, так как сам чернокнижник встать уже не мог, я увидел бескровные, облупившиеся губы. Его осквернили чужие орудия пыток, он потерял человеческий облик и остатки духа, не в силах даже застонать. Какое расточительство, какая мерзость. Я так жаждал посмотреть ему в лицо, но когда палач убрал волосы, называя имя пленника, стало очевидно, что Дрейк больше ни на кого не посмотрит. В прошлом остался надменный взгляд. Глазницы пустовали, лишь ожогами и струпьями мог он ответить.

Мы стояли очень близко, и я вдруг понял, что звуки исчезли, только пульс стучал в висках. Время как будто застыло, поместив меня в одном бесконечном миге. Я ощущал идущий от Дрейка смрад и горячечное тепло – видно, у него была лихорадка; видел грязь под оставшимися ногтями, эту развалину, обломок человека, а он даже не мог понять, что я нахожусь напротив. Вместо злорадства я ощущал себя глубоко уязвленным, обворованным, покинутым. С секунду я даже представлял, как изрежу палача на куски.

Но я не дурак. Одного взгляда на Дрейка достаточно, чтобы понять, что ему конец. Этот человек даже не был Дрейком, это его обрубок, тень. Все внутри меня покрыл иней, в голове воцарилась совершенная, холодная ясность. Судьба снова обокрала меня, обессмыслила жизнь. Дрейк опять все испортил. Проклятый слабак.

Чиновник зачитывал обвинения, толпа бесновалась, но я замечал только шевеление губ и колыхание людской массы. Только я и Дрейк, вот что было важно, и теперь Дрейка больше нет.

– Я здесь, – прошептал я.

Он дернулся. Что-то от чернокнижника в нем все же осталось.

Охрана косилась на грязного бродягу, которым я стал, но не думала, что я могу создать проблемы, и очень зря. Я разметал их ленивые, упитанные тела по сторонам и взбежал на помост, встал напротив Дрейка и крепко обнял сухое, испорченное тело. Оно оказалось таким мучительно слабым, словно сухая ветка. Я так долго желал разорвать его на куски, а теперь мог только утешить – как последний осколок прошлого, не вымаранный палачами из памяти.

– Я здесь, – повторил я и никак не мог остановиться. – Я здесь. Здесь.

Так он и умер, зажатый в моих руках, слепой, немой и немощный, прежде чем охрана оттащила меня прочь.