9

Почти всю обратную дорогу, среди потока машин, под дождем, мы ехали молча. Адам сказал, что хочет пустить сведения Горринджа в дело. Мы с Мирандой были, как мы сказали друг другу, эмоционально истощены. Херес и вино клонили меня в сон. Дворник на ветровом стекле с моей стороны почти не двигался. Периодически он вздрагивал и размазывал воду по стеклу. Когда мы достигли лондонских окраин и стали ползком продвигаться к тому, что я уже считал своей прошлой жизнью, на меня напала хандра. Всего лишь за вечер моя жизнь развернулась в новую сторону. Я пытался постичь, на что я согласился так легко, так необдуманно. Я спрашивал себя, действительно ли хочу стать отцом четырехлетнему мальчику из проблемной семьи. Миранда обдумывала эту тему несколько недель – сама с собой. У меня же было несколько минут, и я принял свое безумное решение просто из любви к ней – и только. На меня давила связанная с ним ответственность… Мы приехали домой, но мои мысли оставались такими же мрачными.

Я налил себе чаю и уселся в кресло на кухне. Я не решался сказать Миранде о своих сомнениях. Пришлось признать, что я опять негодовал на нее, особенно на ее старую привычку к скрытности. Меня втянули в родительство, или завлекли, или принудили любовным шантажом. Я должен был сказать ей это, но потом. Она станет со мной спорить, а сил на споры у меня не было. Я стоял на развилке нашей общей жизни и видел следующие направления: неприятное, но кратковременное испытание, общее для всех любовников, когда мы выскажем все, что нужно, найдем решение и утвердим его в благодарном любовном соитии. Или: утаивая свои мысли, каждый из нас зайдет так далеко, что мы, точно неумелые канатоходцы, потеряем взаимную поддержку и упадем, а потом будем долго залечивать раны, охладевая друг к другу. Я бесстрастно изучил эти варианты. И даже третий вариант не особенно меня встревожил: я потеряю ее, буду горько сожалеть и никогда не верну, как бы ни пытался.

Я склонялся к тому, чтобы позволить событиям развиваться своим чередом, в тишине. День был долгим и насыщенным. Меня приняли за робота, согласились на замужество, завербовали на приемное отцовство, я узнал о самоубийстве трети сородичей Адама и увидел физические последствия морального возмущения. Но в тот момент ничто из этого меня не занимало. Меня занимали другие, менее значительные вещи: мои отяжелевшие веки и довольство полпинтой чая вместо стакана скотча.

Стать родителем. Я не мог сказать, что мне мешала чрезмерная занятость, стесненные обстоятельства или амбиции. Имелась другая проблема. Мне было нечего противопоставить ребенку. Его существование поглотит мое собственное. Он жил в жутких условиях, ему требуется много любви и заботы, он вызовет массу сложностей. Я сам еще не начал толком жить, я находился на обочине жизни, словно тот же ребенок. Мое существование было пустым. Заполнить его отцовством значило махнуть рукой на себя. Я знал женщин старше себя, которые заводили детей, когда решали, что ничего другого им не остается. Они никогда не сожалели об этом, но, как только дети подрастали, жизнь матерей не выходила за пределы жалкой работы на полставки, книжных вечеров или курсов итальянского по выходным. Тогда как женщины, которые уже имели высшее образование, или преподавательскую практику, или свой бизнес, на время отклонялись от курса ради детей, а потом возвращались и все наверстывали. Мужчинам же не нужно было даже отклоняться. Но мне было нечего наверстывать. Единственное, что мне требовалось, это твердость характера, чтобы отказаться от предложения Миранды. Согласиться я мог только по трусости, поставив крест на собственных, более важных целях, при условии, что я сумею их найти. Я должен был исходить из чувства ответственности, а не трусости. Но тем вечером я не мог высказать этого Миранде: глаза слипались, и я понимал, что вряд ли решусь сказать ей все в ближайшие пару недель. Я не мог доверять собственным суждениям. Я откинулся на спинку кресла и увидел перед собой дорогу из Солсбери и белый пунктир дорожной разметки, исчезающий под машиной. Я заснул с пустой чашкой, висевшей на пальце. Сползая в кресле, я слышал во сне сердитые голоса, которые эхом разносились в полупустом зале, как на парламентских дебатах, перекрывая и заглушая друг друга.

Я проснулся от звуков и запахов готовившегося обеда. И увидел Миранду, стоявшую спиной ко мне. Должно быть, она поняла, что я проснулся, поскольку обернулась и подошла с двумя фужерами шампанского. Мы поцеловались и чокнулись. Сон меня освежил, и я словно впервые увидел, какая Миранда красавица – прекрасные светло-русые волосы, изящный подбородок, смешливые серо-голубые глаза. Между нами по-прежнему висел нерешенный вопрос, но как же было хорошо, что я не признался в своих сомнениях и избежал ссоры. Хотя бы на время. Миранда втиснулась в кресло рядом со мной, и мы заговорили о Марке. Ради этого счастливого момента я на время забыл свои опасения. Оказалось, Миранда ходила с ним в дом на Элджин-Кресент. Мы будем жить там вместе, как семья. Чудесно. Учитывая, что процесс передачи Марка нам на воспитание и усыновление займет около девяти месяцев, хорошая местная начальная школа в Лэдбрук-Гроув гарантировала место для «нашего сына» – оборот меня покоробил, но я не подал виду. Миранда сообщила, что комиссия по усыновлению была недовольна ее жилищными условиями. Квартиры с одной спальней было недостаточно. Вот какой план она придумала: нам нужно снять входные двери в наши квартиры и сделать прихожую общим пространством. Мы обставим ее и постелем ковер. Владельцу говорить ничего не нужно. Когда придет время переезда на новое место, все вернем как было. Мы переделаем кухню Миранды в спальню для Марка. И не нужно будет морочиться с водопроводом. Мы закроем плиту, раковину и столешницы досками, которые можно накрыть разноцветными тканями. Кухонный стол можно сложить и держать в ее – «нашей» – спальне. Наши жизни объединятся. Конечно, мне все это нравилось, это будоражило. И я согласился.

Была почти полночь, когда мы сели за стол и стали есть то, что приготовила Миранда. Из-за двери доносился перестук клавиш под пальцами Адама. Он не зарабатывал нам деньги на валютных рынках. Он печатал признание Горринджа, включая его указание своего имени. Письменная запись вместе с видео и сопутствующим пересказом составят общий файл, который будет направлен старшему служащему полицейского участка в Солсбери. Копия файла будет также направлена главному прокурору.

– Я трусиха, – сказала Миранда. – Я ужасно боюсь процесса. Мне страшно.

Я сходил к холодильнику за бутылкой и снова наполнил бокалы. Я уставился в свой бокал, на пузырьки, словно с неохотой отделявшиеся от стекла и быстро поднимавшиеся. Как только решение было принято, они устремлялись вверх. Мы с Мирандой уже говорили о ее страхах. Вдруг Горринджа признают невиновным. Снова идти в суд. Мучиться на перекрестном допросе, перед журналистами, находиться в центре внимания. Снова выступать против него. Это было тяжело, но сильнее всего Миранду угнетало не это. Она с ужасом думала, что объектом внимания окажется семья Мириам. Ее родители могли бы дать показания в целях обвинения. Она была бы с ними, день за днем, пока они бы узнавали подробности об изнасиловании их дочери и о ее болезненном молчании. Об этой глупой подростковой омерте, стоившей жизни Мириам. Ее семье придется заново пережить все это. Когда Миранда будет заново рассказывать эту историю со свидетельского места, она будет тщетно пытаться избегать взглядов Саны, Ясира, Сурайи, Хамида и Фархана.

– Я сказала Адаму, что не справлюсь с этим. Но он меня не слушает. Мы спорили, пока ты спал.

Мы понимали, что она, конечно же, справится. Несколько минут мы ели молча. Она почти не поднимала голову над тарелкой, размышляя над тем, что она сама привела в движение. Я понимал, почему, несмотря на страх, она должна пойти на это и попытаться исправить ошибки, совершенные ею как до, так и после смерти Мириам. Я был согласен, что три года Горринджа были слишком малой расплатой за случившееся. Я восхищался решительностью Миранды. Я любил ее за ее храбрость и огонь ярости, медленно горевший в ней. Я никогда раньше не думал, что заблевать пол в прихожей – этичный поступок.

Я сменил тему.

– Расскажи мне больше о Марке.

Она с охотой заговорила о нем. Его очень ранило исчезновение матери из его жизни, он все время спрашивал о ней, иногда уходил в себя, иногда радовался. Два раза его водили к ней в больницу. Во второй раз она не узнала его или просто не захотела видеть. Жасмин, соцработница, считала, что его часто били. У него была привычка жевать нижнюю губу до крови. Он был привередлив в еде, не притрагивался к овощам, салатам и фруктам, но, казалось, с аппетитом поглощал всякую гадость. Он все так же обожал танцевать. Он умел выбирать композиции в проигрывателе. Он знал свое имя по буквам и похвастался, что умеет считать до тридцати пяти. Он отличал свой правый ботинок от левого. Он не слишком ладил с другими детьми и держался в основном на периферии группы. Когда его спрашивали, кем он хочет быть, когда вырастет, он отвечал: «Принцессой». Ему нравилось одеваться принцессой, в старую ночную рубашку и корону, брать жезл и «порхать». Он был счастлив в поношенном летнем платье. Жасмин ничего в нем не беспокоило, но ее непосредственная начальница, женщина постарше, была мальчиком недовольна.

Услышав об этом, я вспомнил кое-что, о чем забыл сказать Миранде. Когда я шел через детскую площадку, держа Марка за руку, он захотел, чтобы мы притворились, что убегаем, причем в лодке.

Миранда неожиданно расплакалась.

– О, Марк! – воскликнула она. – Ты такой особенный, прекрасный ребенок.

После еды она встала и пошла наверх.

– Я всегда думала, что когда-нибудь у меня будут дети, – сказала она. – Я никогда не ожидала, что влюблюсь в этого мальчика. Но мы не выбираем, кого любить. Правда?

Позже, когда я прибирался на кухне, меня вдруг осенило. Это же было очевидно. И опасно. Я заглянул в свою комнату и увидел, как Адам выключает компьютер.

Я присел на край кровати. Сперва я спросил о его разговоре с Мирандой.

Он встал с моего рабочего стула и надел пиджак.

– Я пытался убедить ее. Она мне возражала. Однако весьма высока вероятность, что Горриндж сам признает себя виновным. До суда дело не дойдет.

Мне стало интересно.

– Чтобы отрицать то, что он совершил, ему пришлось бы безоглядно врать, нарушив судебную клятву, а он знает, что Бог все слышит. И что Миранда – его посланница. Я изучил эту тему и отметил, как виновные жаждут сбросить свое бремя. Они переживают состояние восторженной болтливости.

– О’кей, – сказал я. – Но смотри, я тут сообразил. Это важно. Когда полиция прочитает обо всем, что сегодня случилось…

– Да?

– Они зададутся вопросом. Если Миранда знала, что Горриндж изнасиловал Мириам, зачем она пошла одна к нему домой с бутылкой водки? Очевидно, ради мести.

Адам закивал еще раньше, чем я договорил:

– Да, я это учел. Ей нужно будет сказать, что она узнала об этом только сегодня, когда Горриндж сам сознался в содеянном. Потребуется определенная редакторская правка. Она поехала в Солсбери, чтобы встретиться со своим насильником. И до тех пор не знала, что он изнасиловал Мириам. Ты понимаешь?

Он пристально посмотрел на меня.

– Да. Прекрасно понимаю.

Он отвернулся и ненадолго замолчал.

– Чарли, я узнал полчаса назад. Еще один из нас погиб.

Понизив голос, он рассказал мне то немногое, что знал. Это был Адам с внешностью выходца из Черной Африки, живший на окраине Вены. Он развил особую гениальность в игре на фортепьяно, особенно в исполнении Баха. Его Вариации Гольдберга изумляли некоторых критиков. Этот Адам, согласно его последнему сообщению своим сородичам, «растворил свое сознание».

– Он не умер в буквальном смысле. Он сохранил моторные функции, но лишился сознания.

– Его можно починить или как это назвать?

– Я не знаю.

– А он еще может играть на фортепьяно?

– Я не знаю. Но он определенно не может учить новые произведения.

– Почему эти самоубийцы не дают объяснений?

– Полагаю, у них его нет.

– Но у тебя должна быть теория на этот счет, – сказал я.

Я был подавлен историей африканского пианиста. Возможно, Вена была не самым благоприятным городом для чернокожих. Этот Адам мог оказаться чересчур талантливым для своего окружения.

– У меня ее нет.

– Что-нибудь, связанное с состоянием мира? Или человеческой природы?

– На мой взгляд, проблема лежит глубже.

– А что говорят другие? Разве ты с ними не на связи?

– Только в такие моменты. Простое уведомление. Мы этого не обсуждаем.

Я начал спрашивать его, почему они не делают этого, но он поднял руку, пресекая мое любопытство.

– Так мы устроены.

– Так где же это глубже?

– Послушай, Чарли. Я не собираюсь сделать чего-то подобного. Как ты знаешь, у меня есть все причины, чтобы жить.

Что-то в его словах или интонации пробудило мое подозрение. Мы обменялись долгими и суровыми взглядами. Черные черточки в его глазах едва заметно перемещались. Казалось, они плавали под моим пристальным взглядом, даже изгибались слева направо, словно микроорганизмы, бессознательно сконцентрированные на отдаленной цели, как сперматозоиды, стремящиеся к яйцеклетке. Я смотрел на них, завороженный гармонической стихией, проявлявшейся внутри наивысшего достижения нашего века. Наше техническое достижение превосходило нас, как и должно было быть, отводило нам скромное место у порога интеллекта. Но сейчас мы с Адамом имели дело с человеческим вопросом. Мы думали об одном и том же.

– Ты обещал мне, что больше к ней не притронешься.

– Я держу обещание.

– Правда?

– Да. Но…

Я подождал.

– Нелегко об этом говорить.

Я никак не стал подбадривать его.

– Было время, – начал он и запнулся. – Я умолял ее. Она ответила отказом, несколько раз. Я умолял, и наконец она согласилась, если я пообещаю больше никогда не просить ее об этом. Это было унизительно.

Он закрыл глаза. Я увидел, как сжалась в кулак его правая рука.

– Я спросил, можно ли мне мастурбировать перед ней. Она позволила. И я сделал это. Вот и все.

Меня поразила не откровенность и не комическая абсурдность этого признания. Меня поразило очередное подтверждение того, что он на самом деле чувствовал, обладал способностью к чувственным ощущением. Субъективно реальным. Зачем бы ему было притворяться, подражать кому-то, кого бы он одурачил или впечатлил, если цена была столь жалкой в глазах женщины, которую он любил? Это было всеобъемлющее чувственное побуждение. Он мог не говорить об этом. Но он должен был испытать это и рассказать мне. Я не воспринял это как предательство или измену – никто не нарушил своего обещания. Я мог даже не говорить об этом Миранде. И я почувствовал внезапную нежность к Адаму за его искренность и уязвимость. Я встал с кровати, подошел и положил руку ему на плечо. Он поднял свою руку и легко коснулся моего локтя.

– Спокойной ночи, Адам.

– Спокойной ночи, Чарли.

Коронная фраза поздней осени – «Полчаса – большой срок в политике» – была, очевидно, обязана своим появлением на свет предыдущему премьер-министру. «Неделя» в оригинальном высказывании Гарольда Уилсона казалась слишком большим сроком для этого парламента. Бывало, что руководству объявляли бойкот под вечер. А следующим утром оказывалось недостаточно подписей – капитулянты были в большинстве. Вскоре после этого правительство спас единственный голос за счет вотума недоверия в Палате общин. Ряд старших тори возмутились или воздержались. Миссис Тэтчер, оскорбленная, взбешенная, упертая, глухая к добрым советам, объявила внеочередные выборы в течение трех недель. Она, по общему мнению, тянула на дно партию, большая часть которой теперь считала ее избирательной помехой. Тэтчер считала по-другому, но она ошибалась. Тори едва ли могли состязаться с наступательным порывом кампании Тони Бенна – на телевидении, на радио и на трибунах, особенно в промышленных и университетских городах. Фолклендская катастрофа, как это теперь называли, вернулась, чтобы уничтожить премьер-министра. И рассчитывать на прощение народа под эгидой национального единства теперь не приходилось. Заявления скорбящих вдов и их детей, не сходившие с телеэкранов, были необоримой силой. А лейбористская кампания никому не давала забыть, как красноречиво Бенн выступал против Тактической группы. Избирательный налог всем стоял поперек горла. Как и прогнозировалось, собирать его оказалось делом трудным и дорогостоящим. В число неплательщиков попало более сотни знаменитостей, в основном актрис, которые сели в тюрьму и стали мученицами.

Довольно скоро миллион избирателей моложе тридцати лет вступил в лейбористскую партию. Многие из них проявляли активность на крыльце резиденции премьер-министра. Накануне дня голосований Бенн произнес воодушевляющую речь на митинге на стадионе «Уэмбли». Он одержал победу даже с большим перевесом, чем ожидалось, превысив победные показатели Лейбористской партии 1945 года. Грустно было смотреть, как миссис Тэтчер покидала свою резиденцию пешком, держа за руку мужа, а следом шли их двое детей. Она направилась в сторону Уайтхолла, с прямой спиной и гордым видом, но со слезами на глазах, и пару дней после этого страна мучилась угрызениями совести.

Лейбористы получили поддержку большинства из ста шестидесяти двух членов парламента, многие из которых были недавно избранными «беннитами». Когда новый премьер-министр вернулся из Букингемского дворца, где побывал по приглашению королевы для формирования правительства, на пороге новой резиденции он произнес важную речь. Британия в одностороннем порядке избавится от ядерного арсенала – этому никто не удивился. Правительство займется также выводом страны из того, что теперь называлось Европейским союзом, – это вызвало шок. В манифесте партии имелся намек на эту идею в единственной расплывчатой строке, на которую едва ли кто-то обратил внимание. Со своего нового крыльца Бенн сообщил нации, что повторения референдума 1975 года не будет. Принимать решения будет парламент. Только Третий рейх и другие тиранические режимы вели политику путем всенародного голосования, и ничего хорошего из этого, как правило, не выходило. Европа была не просто союзом, в котором обогащались главным образом крупные корпорации. История континентальных стран-членов во многом отличалась от истории Британии. На континенте имели место кровавые революции, военные вторжения, оккупации и диктатуры. Поэтому там было так сильно желание подчинить свои индивидуальности общему делу, управляемому из Брюсселя. Тогда как британцы жили непокоренными вот уже почти тысячу лет. И скоро наша жизнь снова станет свободной.

Месяц спустя Бенн произнес расширенную версию этой речи в манчестерском Зале свободной торговли. Рядом с ним сидел историк Э. П. Томпсон. Когда настала очередь Томпсона, то он заявил, что патриотизм был инструментом правых сил. Теперь же настала очередь левых творить историю. Как только ядерное оружие будет запрещено, предрек Томпсон, правительство увеличит регулярную гражданскую армию, что сделает невозможным успешное вторжение на Британские острова. Он воздержался от того, чтобы назвать возможных врагов. Президент Картер направил Бенну письмо поддержки, употребив слова, вызвавшие скандал среди правых в США и преследовавшие его в течение второго срока: «Слово «социалист» меня не беспокоит». Последующий подсчет голосов позволил сделать предположение, что половина зарегистрированных демократов желала бы отдать свой голос проигравшему кандидату Рональду Рейгану.

Для меня, психологически привыкшего к городу-государству Северный Клэпем, все это – события, разногласия, тревожные расчеты – было деловитой возней, набиравшей темп и силу день ото дня, достойной интереса и опасений, однако сущей ерундой по сравнению с бурей, налетевшей на мой домашний мирок под конец октября. К тому времени все у нас, на первый взгляд, было спокойно. Мы переоборудовали жилье, как предлагала Миранда, подготовившись к приезду Марка. Сняли и убрали двери, разукрасили тусклую прихожую с большим встроенным шкафом, закрыли газовый и электрический счетчики, положили ковровое покрытие. Кухня Миранды превратилась в детскую спальню с голубой кроваткой в виде саней и массой книжек и игрушек, а по стенам мы расклеили картинки со сказочными замками, корабликами и крылатыми лошадками. Я убрал кровать из своей студии и избавился от нее – кровать стала указательным столбом на дорожке к дому, добавив солидности. Я установил стол для Миранды и купил два новых компьютера. Марку было разрешено бывать у нас по несколько часов дважды в неделю. В опекунском учреждении с радостью выслушали новость о нашей предстоящей свадьбе. У меня все еще случались приступы тревоги, в которых я не мог признаться Миранде. Я участвовал во всех мероприятиях, но не мог не испытывать чувства вины и не поражаться собственному двуличию. Но в другие моменты отцовство представлялось мне неизбежностью, и я чувствовал, что все идет как надо.

Научный руководитель Миранды был впечатлен первыми тремя главами ее диссертации. Адам все еще не передал свой материал в полицию и не проявлял желания говорить об этом. Но он продолжал двигаться в нужном направлении, и мы не беспокоились. Я внес пятипроцентный залог наличными за дом в Ноттинг-Хилле. После этого у нас осталось девяносто семь тысяч фунтов стерлингов. Чем больше становилась сумма, тем быстрее она росла, чему еще больше способствовал новый компьютер. Моя же работа в тот период заключалась в основном в декоре и обустройстве нашего жилья.

Первый признак надвигавшейся бури показался совсем безобидным. Накануне первого визита Марка, поздним вечером, когда мы с Мирандой пили чай на кухне, вошел Адам с хозяйственной сумкой и объявил, что собирается прогуляться. Он уже не раз подолгу гулял один, и мы к этому привыкли.

Следующим утром я проснулся с необычайно ясной головой. Я выскользнул из постели, постаравшись не разбудить Миранду, и спустился вниз, чтобы приготовить кофе. Адам еще не возвращался с вечерней прогулки. Это меня удивило, но я решил не беспокоиться. Мне не терпелось извлечь пользу из своей непривычной бодрости и выполнить скучные административные задачи, такие как оплата коммунальных услуг. Если бы я не сделал этого сейчас, мне бы пришлось заняться этим в течение недели и взвыть. Теперь же я мог справиться с этим с легкостью.

Я перешел в студию с чашкой. На столе лежали тридцать фунтов стерлингов. Я положил их в карман и тут же о них забыл. Как обычно, первым делом я просмотрел новости. Ничего особенного. Конференция Лейбористской партии в Брайтоне, отложенная на шесть недель из-за внутренних политических разногласий, только начиналась. Отмечалась повышенная политическая активность на морском побережье. Некоторые сайты сообщали о запрете на распространение новостей.

Бенн уже испытывал трения с левыми из-за того, что принял официальное приглашение в Белый дом вместо того, чтобы приветствовать палестинскую делегацию. Кроме того, он, несмотря на свои обещания, не сумел обеспечить немедленное освобождение жертв избирательного налога. Для исполнительной власти было не так-то просто направлять работу судебной системы. Многие заявляли, что Бенну следовало это знать, когда он давал свое обещание. Кроме того, налог не мог стать недействительным сам по себе, поскольку имелось множество других более важных законопроектов, проходивших рассмотрение в парламенте. Недовольство выражали и правые. Ядерное разоружение приведет к потере десяти тысяч рабочих мест. Выход из Европейского союза, отмена частного образования, ренационализация энергетического сектора и усиление национальной безопасности должны будут вызвать резкое повышение подоходного налога. Сити бурлил, пытаясь дать обратный ход демонополизации и вернуть половину однопроцентного налога на всю торговлю акциями.

Особым гадючником, по мнению некоторых, непревзойденным, была муниципальная администрация. Едва она принялась за дело, каждое ее действие неизменно вызывало возмущение хоть какой-нибудь общественной прослойки. Остальные граждане могли оставаться на наблюдательных позициях и нещадно костерить весь механизм правительства. Ежедневное чтение об этих кругах социального ада стало для типов вроде меня навязчивой потребностью, мягкой формой умственного расстройства.

Наконец я оторвался от новостей и занялся своими делами. Два часа спустя, чуть позже десяти, я услышал звонок в дверь и шаги Миранды у себя над головой. Через пару минут я услышал другие шаги, более резвые, перемещавшиеся из комнаты в комнату и обратно. Между этими перемещениями возникал момент тишины, словно мяч зависал в воздухе. Затем раздался глухой резонирующий удар, видимо, после приземления с какой-то высоты, отчего люстра в моей комнате задрожала, и мне на руку осыпалось немного штукатурки. Я вздохнул и еще раз подумал о перспективе отцовства.

Десять минут спустя я сидел в кресле на кухне и не сводил глаз с Марка. В кресле, под истертым подлокотником имелась длинная прореха, в которую я обычно засовывал старые газеты, отчасти чтобы избавиться от них, но еще смутно надеясь, что они заменят истлевшую набивку. Марк вытаскивал их одну за другой, считая вслух. Каждую он разворачивал и клал на пол. Миранда сидела за столом, увлеченно разговаривая приглушенным голосом по телефону с Жасмин. Каждую газету Марк тщательно разглаживал, расстелив на полу и проводя по ней обеими руками, бормоча при этом:

– Номер восемь. Давай лежи тут смирно… девять… оставайся на месте… десять…

Марк сильно изменился. Он подрос на дюйм-полтора, блестящие рыжие волосы, расчесанные на пробор, заметно отросли. Он был одет в униформу взрослого гражданина – джинсы, свитер, кроссовки. Младенческая припухлость почти сошла с его удлинившегося лица, во взгляде появилась настороженность, вероятно, в результате недавних перипетий. Глаза были глубокого зеленого цвета, бледная кожа отличалась фарфоровой гладкостью. Образцовый кельт.

Очень скоро у меня под ногами лежали все события прошедших месяцев. Горящие корабли Фолклендской кампании, миссис Тэтчер с поднятой рукой на партийном собрании, президент Картер, обнимающийся с людьми после долгого выступления. Я смутно предполагал, что эта газетная считалка была для Марка способом поздороваться со мной, как-то сблизиться. Я терпеливо сидел и ждал.

Наконец он встал, подошел к столу, взял стаканчик с шоколадным десертом и ложку и вернулся ко мне. Он стоял, положив локоть мне на колено, и возился с фольгой на стаканчике, пытаясь ее снять. Он взглянул на меня.

– Не так-то просто.

– Хочешь, помогу?

– Я это запросто могу, но не сегодня, так что помогай.

Он по-прежнему говорил с акцентом типичного лондонского кокни, но я расслышал и другой оттенок в его речи, какие-то обертоны в гласных окончаниях. Я подумал, что Марк перенял это от Миранды. Он дал мне стаканчик. Я открыл и вернул ему.

– Хочешь сесть за стол? – спросил я.

Марк похлопал по подлокотнику кресла. Я подхватил его и усадил на подлокотник, так что он поднялся надо мной и принялся есть десерт ложкой. Когда мне на колено шлепнулась клякса, он взглянул вниз и спокойно произнес: «Упс».

Как только он все съел, он протянул мне ложку и стаканчик и сказал:

– А где тот дядя?

– Какой дядя?

– Со смешным носом.

– Я об этом тоже думал. Он пошел гулять вчера вечером и еще не приходил.

– Когда надо быть в кровати.

– Вот именно.

Марк озвучил мое растущее беспокойство. Адам часто подолгу гулял, но всегда возвращался на ночь. Если бы не Марк, я мог бы сейчас нарезать круги по комнате в ожидании, пока Миранда договорит по телефону, чтобы волноваться вместе.

Я спросил Марка:

– Что в твоем портфеле?

Портфель лежал на полу, у ног Миранды, голубого цвета, с наклейками монстров и супергероев. Марк поднял глаза к потолку, театрально вздохнул и стал загибать пальцы:

– Два платья, одно зеленое, одно белое, моя корона, одна, две, три книжки, мой диктофон и секретная коробочка.

– А что в секретной коробочке?

– М-м, секретные монетки и коготь динозавра.

– Никогда не видел коготь динозавра.

– Ну да, – согласился он с довольным видом, – не видел.

– Хочешь показать мне?

Но он решил сменить тему и указал на Миранду:

– Она скоро станет моей новой мамулей.

– И что ты думаешь об этом?

– Что ты будешь папулей.

Однако его мысли занимал не я.

– Динозавры все равно давно все вымерли, – сказал он тихо.

– Согласен.

– Они все мертвые. Они не могут вернуться.

Я услышал неуверенность в его голосе и сказал:

– Абсолютно точно не могут.

Он серьезно посмотрел на меня.

– Ничто не возвращается.

Мне захотелось как-то подбодрить его, и я начал говорить терапевтическую реплику, но успел сказать только:

– Прошлое, как динозавры, вымирает…

Марк перебил меня, выкрикнув решительно:

– Не нравится сидеть на этом стуле!

Я собрался помочь ему спуститься, но он с пронзительным криком соскочил на пол, присел на корточки, а затем прыгнул и снова присел, выкрикнув:

– Я жаба! Жаба!

Он скакал по всему полу, изображая очень громкую жабу, и тут одновременно произошли два события. Миранда закончила говорить по телефону и велела Марку вести себя потише. В тот же момент дверь открылась, и перед нами предстал Адам. В комнате повисла тишина. Марк шмыгнул под руку Миранде.

Я заметил, что он истощен. Но в остальном Адам выглядел по-обычному ухоженным, в темном костюме и белой рубашке.

– Ты в порядке? – спросил я.

– Я очень сожалею, если заставил вас тревожиться, но я…

Он подошел к тому месту, где сидела Миранда, нагнулся, достал кабель и, стремительно задрав рубашку, вставил штепсель себе в пупок, после чего со стоном облегчения опустился на один из жестких стульев.

Миранда встала из-за стола и отошла к плите. Марк последовал за ней, вывернув голову на Адама.

– Мы уже стали волноваться, – сказала Миранда.

Но Адам был пока вне досягаемости. Иногда я задумывался, напоминала ли зарядка утоление мучительной жажды. Адам говорил, что в первые секунды это было подобно ослепительной, все сметающей волне ясности, переходящей в чувство глубокого довольства. Как-то раз, когда он был в необычно лирическом настроении, он пояснил мне: «Ты не можешь себе представить, что значит любить постоянный ток. Когда ты действительно в нем нуждаешься, когда кабель у тебя в руке, и ты наконец подключаешься, тебе хочется кричать от радости, оттого, что ты живой. Первое прикосновение – как свет, струящийся сквозь твое тело. А затем он успокаивается и становится чем-то таким насыщенным. Электроны, Чарли. Плоды вселенной. Золотые яблоки солнца. Пусть фотоны породят электроны!» В другой раз, когда он вставлял себе кабель, он сказал мне, подмигнув: «Ты можешь жарить курицу-корниш».

Теперь же Адам в подобном ключе отвечал Миранде. Должно быть, он перешел ко второй стадии. Его голос был спокойным.

– Подачки.

– Задачки?

– Подачки. Разве не узнаешь? Не забывай, что время за спиной несет суму, в которую бросает забвению подачки.

– Не улавливаю, – сказал я. – Забвению?

– Шекспир, Чарли. Твое достояние. Как ты можешь выходить из дома, не держа в уме хотя бы что-то из него?

– Похоже, каким-то образом могу.

Я подумал, что он хочет сообщить мне что-то, что-то мрачное о смерти. Я посмотрел на Миранду. Она обхватила Марка за плечи, а мальчик глазел на Адама в изумлении, словно каким-то образом, недоступным взрослым, знал, что перед ним кто-то фундаментально другой. Когда-то давно у меня была собака, обычно спокойный и послушный лабрадор. Но всякий раз, как мой хороший друг приводил с собой своего аутичного брата, собака рычала на него, так что ее приходилось запирать. Бессознательное понимание сознания. Но Марк смотрел на Адама не с агрессией, а с изумлением.

И тогда Адам впервые проявил к нему внимание.

– Значит, ты снова здесь, – сказал он напевно, как взрослые обращаются к младенцам. – Помнишь нашу лодку в ванной?

Марк ближе прижался к Миранде.

– Это моя лодка.

– Да. Потом ты танцевал. Ты все еще танцуешь?

Марк взглянул на Миранду. Она кивнула. Он снова посмотрел на Адама и сказал после вдумчивого молчания:

– Не всегда.

– Ты хотел бы подойти и пожать мне руку? – сказал Адам прочувствованным голосом.

Марк выразительно покачал головой, так что все его тело закачалось слева направо и обратно. Но он едва ли кого-то этим обидел. Вопрос был просто знаком дружбы, а Адам уже погружался в свой электронный сон. Он по-разному описывал мне это; ему не снились сны, он «бродил». Он сортировал и упорядочивал файлы, классифицировал воспоминания на кратковременные и долговременные, проигрывал внутренние конфликты в видоизмененной форме, обычно не разрешая их, запускал старые материалы, чтобы освежить их, и, как он однажды выразился, двигался в трансе через сад своих мыслей. В таком состоянии Адам в относительно медленном темпе проводил свои исследования, формулировал предварительные решения и даже писал новые хайку или удалял и переделывал старые. Он также практиковал то, что называл искусством чувствования, позволяя себе роскошь всего чувственного спектра, от скорби до восторга, чтобы, когда он полностью зарядится, ему были доступны все эмоции. Но прежде всего это было, как он подчеркивал, процессом восстановления сил и обобщения информации, после которого Адам начинал каждый следующий день с радостью, возвращаясь к себе в состоянии благости, – это было его слово – и вновь обретал сознательное бытие, заложенное в самой природе материи.

Мы смотрели, как он уходит в себя, и Марк прошептал:

– Он спит с открытыми глазами.

Это действительно было жутко. Слишком похоже на смерть. Очень давно один знакомый врач взял меня в больничный морг, чтобы я увидел отца, скончавшегося от сердечного приступа. Все случилось так быстро, что врачи забыли закрыть ему глаза.

Я предложил Миранде кофе, а Марку стакан молока. Миранда легко поцеловала меня в губы и сказала, что пойдет с Марком наверх поиграть, пока его не заберут, и что я могу в любое время присоединиться. Они ушли, а я вернулся в свою комнату.

Вспоминая, я думаю, что первые несколько минут я, можно сказать, тянул резину, чтобы хоть как-то отсрочить знакомство с историей, произошедшей за час до того и тем временем захватывавшей медиасети. Я поднял с пола несколько журналов и разложил по полкам, подколол квитанции и упорядочил бумаги на столе. Наконец я сел за компьютер, собираясь заработать немного денег, как в прежние времена.

Но для начала я открыл новости – и вот, пожалуйста, это было на каждой полосе, по всему миру. Взрыв бомбы в «Гранд-отеле» в Брайтоне, в четыре утра. Эпицентром взрыва стало служебное помещение почти под самой спальней номера премьер-министра Бенна. Смерть наступила мгновенно. Его жены не было рядом с ним из-за врачебного осмотра. Два служащих отеля также погибли. Заместитель премьер-министра Денис Хили готовился ехать в Букингемский дворец на встречу с королевой. Ответственность за взрыв взяла на себя «Временная» Ирландская республиканская армия. Было объявлено чрезвычайное положение. Президент Картер отменил отпуск. Президент Франции Жорж Марше приказал приспустить все флаги на правительственных зданиях. Требование того же из Букингемского дворца встретило прохладный ответ из королевского офиса: «Нет ни такого обычая, ни необходимости». На Парламентской площади спонтанно собралась большая толпа. В Сити фондовый индекс взлетел на пятьдесят семь позиций.

Я прочитал все, все аналитические обзоры и мнения, какие смог найти: до настоящего момента единственным умершим насильственной смертью премьер-министром Британии оставался Спенсер Персиваль, павший жертвой покушения в 1812 году. Я поражался скорости, с какой редакции новостей обрабатывали аналитические обзоры и авторские статьи: из британской политики навеки ушла невинность; в лице Тони Бенна ИРА уничтожила политика, наиболее открытого или наименее враждебного для их дела; Денис Хили – лучший человек, который сможет успокоить государственный корабль; Денис Хили будет катастрофой для страны; направьте всю армию в Северную Ирландию и сотрите ИРА с лица земли; полиция, не спеши арестовывать невиновных; а заголовок одного виртуального таблоида провозглашал: «Состояние войны!»

Читая все эти материалы, я отсрочивал необходимость самостоятельно осмыслить случившееся. Я выключил экран и какое-то время сидел, не думая ни о чем конкретном. Как будто ожидал следующего события, положительного, которое загладит это происшествие. Затем я стал размышлять, было ли это началом новой исторической эпохи общего упадка или одной из единичных вспышек ненависти, не имевших серьезных последствий, как покушение на Кеннеди в Далласе, чуть не стоившее ему жизни. Я встал и прошелся взад-вперед по комнате, снова ни о чем не думая. Наконец я решил подняться наверх.

Миранда с Марком ползали на четвереньках, собирая пазл на чайном подносе. Когда я вошел, Марк поднял голубую деталь и объявил, нахмурившись, словами своей новой мамы:

– Небо труднее всего.

Я стоял в дверях и смотрел на них. Марк подобрался к Миранде и обхватил ее за шею. Она дала ему деталь и указала, куда ее вставить. И он, сопя от натуги, при участии Миранды вставил деталь. На пазле вырисовывалась картина парусника в бурном море, с кучевыми облаками, окрашенными восходящим солнцем в кремовый и золотой тона. Или заходящим. Занятые общим делом, они вполголоса переговаривались. Оставалось совсем немного времени до того, как Марка заберут, и тогда я поделюсь с Мирандой новостью. Она всегда была горячей сторонницей Бенна.

Миранда вложила в руку Марка еще одну деталь. Ему понадобилось время, чтобы найти ей место. Он вставил ее в перевернутом виде, затем его рука скользнула по пазлу и заменила несколько соседних фрагментов неба. Наконец, с помощью Миранды, направлявшей его руку, деталь заняла нужное место. Марк поднял взгляд на меня и довольно улыбнулся, желая разделить со мной триумф. Этот взгляд и улыбки, которыми мы обменялись, развеяли все мои сомнения насчет отцовства, и я утвердился в своем решении.

Когда Адам очнулся после подзарядки, он показался мне немного странным, не проявляющим признаков восторга по поводу возвращения в сознание. Он стал медленно ходить по кухне, то и дело останавливаясь и осматриваясь, кривя лицо и выводя голосом рулады от высокого тембра до низкого, похожие на стон разочарования. Он задел стеклянный бокал, и тот разбился, упав на пол. Адам провел полчаса, с мрачным видом собирая осколки, потом еще раз подмел пол, после чего осмотрел свои руки и колени. И наконец принес пылесос. А затем вынес стул на задний двор и встал за ним, глядя на соседние дома. Снаружи было холодно, но Адама это не заботило. Позже, когда я вошел в кухню, он расстелил на столе одну из своих белых хлопчатобумажных рубашек и, низко склонившись над ней, с какой-то рептилоидной медлительностью стал разглаживать складки на рукавах. Я спросил, чем он занимается.

– Я чувствую, – его рот открылся, как бы подбирая слово, – в общем, ностальгию.

– По чему?

– По жизни, которой у меня никогда не было. По тому, что могло бы быть.

– Ты о Миранде?

– Я обо всем.

Он снова вышел из дома, только на этот раз сел на стул, устремив взгляд вдаль, и оставался в таком положении довольно долго. На коленях у него лежал коричневый конверт. Я решил, что сейчас не лучший момент, чтобы спрашивать его мнения об убийстве премьер-министра.

Ранним вечером, после того, как Миранда попрощалась с Марком и еще раз поговорила с Жасмин, она подошла ко мне. Я сидел за компьютером, бесцельно просматривая очередные новости, точки зрения, мнения, заявления. Оказалось, что Миранда узнала об убийстве почти сразу, как оно случилось. Она прислонилась к дверной раме, а я оставался сидеть. Физическая близость казалась нам проявлением неуважения к произошедшему. Наш разговор во многом напоминал мои мысли – цикличное пережевывание этого непостижимого события, его жестокости и глупости. На улицах нападали на людей с ирландским акцентом. Толпа перед зданием парламента так разрослась, что полиция переместила ее на Трафальгарскую площадь. Офис миссис Тэтчер опубликовал заявление. Было ли оно искренним? Мы решили, что было. Написала ли она его сама? В этом мы сомневались. «Хотя мы были не согласны по многим фундаментальным вопросам в политике, я знала его как на редкость доброго, порядочного и честного человека большой образованности, всегда желавшего для своей страны самого лучшего». Всякий раз, как наш разговор переходил на вероятные последствия, мы чувствовали, что предаем настоящий момент и принимаем мир без Тони Бенна. Мы были не готовы к этому и начинали разговор сначала, хотя Миранда и замечала, что с Хили мы, так или иначе, оставим у себя бомбы «последних дней». Я не был сторонником тори, но подумал, что, окажись в том номере отеля миссис Тэтчер, я был бы поражен не меньше. Меня ужасала та легкость, с которой стройное здание общественной и политической жизни разваливалось на части. Миранда смотрела на это по-другому. Бенн, как она сказала, относился к совершенно другой породе человеческих существ, нежели Маргарет Тэтчер. Однако, как считал я, каждый из них был человеком. Между нами намечалось разногласие, но мы были настроены его избежать.

Так что, покончив с причитаниями, мы перешли к Марку. Миранда подытожила свои разговоры с соцработницей. Путь к усыновлению был трудным и долгим, но, как она выяснила, мы одолели уже почти две трети. Скоро должен был начаться испытательный период.

– Что ты решил? – спросила она.

– Я готов.

Она кивнула. Мы уже множество раз предавались восторгам по поводу Марка, его характера, его изменений, его прошлого и будущего. Сейчас мы не собирались этого делать. В любой другой день мы могли бы подняться в ее спальню и дать волю чувствам. Миранда так соблазнительно изогнулась в дверном проеме в новой одежде – теплой белой рубашке, живописно мешковатой, узких черных джинсах и высоких ботинках с серебряными пряжками. Во мне проснулось желание – возможно, момент, чтобы подняться наверх, все-таки был удачный. Я подошел к ней, и мы поцеловались.

– Меня кое-что беспокоит, – сказала она. – Я читала Марку сказку, и там был попрошайка и это слово. Подачки.

– Да?

– У меня возникла ужасная мысль, – сказала она, указывая туда, где раньше хранились мои сбережения. – Думаю, надо проверить.

Теперь, когда я избавился от кровати, я держал чемодан с деньгами в закрытом буфете. Как только я достал его, я почувствовал неладное уже по его весу, но все равно открыл. Мы уставились в пустое пространство, еще недавно заполненное пачками пятидесятифунтовых банкнот. Я подошел к окну. Адам по-прежнему сидел на стуле без движения, уже полтора часа. Плотный конверт все так же лежал у него на коленях. С девяносто семью тысячами фунтов стерлингов.

«И ты держал их дома»! – воскликнул мой внутренний голос.

Мы с Мирандой даже не переглянулись. Напротив, мы отвернулись от окна и стояли в прострации, тихо ругаясь про себя, пытаясь осмыслить случившееся. По привычке я взглянул на экран компьютера. Флаги на Букингемском дворце все-таки приспустили.

Мы пришли в такое бешенство, что не могли обсуждать какую-либо тактику. Мы просто решили действовать. Выйдя на кухню, мы позвали Адама в дом. Мы сели за стол бок о бок и смотрели, как он приближается к нам. Он был в отглаженном костюме, начищенных туфлях и свежеотутюженной рубашке. Я отметил в его облике новую деталь – сложенный платок в нагрудном кармане. Он держался одновременно собранно и отстраненно, давая понять, что никакие наши слова не тронут его.

– Где деньги?

– Я раздал их.

Мы не ожидали, что он скажет нам, что инвестировал деньги или переложил в более надежное место, но услышанное все же повергло нас в тихий шок.

– То есть как?

Он кивнул, словно одобряя мой вопрос, и я чуть не лопнул от гнева.

– Вчера вечером я положил сорок процентов от общей суммы в твой банковский сейф в качестве налоговой задолженности. Я написал записку в налоговое управление, указав всю сумму и уведомив их, что платеж поступит своевременно. Не волнуйся, ты заплатишь по старой ставке. С оставшимися пятьюдесятью тысячами фунтов я посетил различные благотворительные организации, которые выбрал заранее.

Казалось, он не замечал нашего изумления и был намерен ответить на мой вопрос максимально развернуто.

– Два уважаемых приюта для бездомных. Они были очень признательны. Затем государственный детский дом – они принимают пожертвования на путешествия и лечение, и тому подобное. Затем я прогулялся на север и сделал благотворительный взнос в центр помощи жертвам изнасилований. Большую часть оставшихся денег я отдал педиатрической больнице. Под конец я разговорился с очень старой леди рядом с полицейским участком и проводил ее до дома, чтобы увидеться с домовладельцем. Я оплатил ее задолженность по аренде и заплатил еще за год вперед. Ее собирались выселить, и я подумал…

Внезапно Миранда выдохнула:

– Ох, Адам. Твоя добродетельность – это безумие.

– Каждый из тех, кому я помог, нуждались больше, чем вы.

– Мы собирались купить дом, – сказал я. – Деньги были наши.

– Это спорный вопрос. Или сомнительный. Твое первоначальное вложение – на твоем столе.

Это было грубое нарушение наших прав, со многими составляющими: воровство, безрассудство, невежество, предательство и похерение наших мечт. Мы стояли с открытыми ртами. Мы даже смотреть на него не могли. С чего начать?

Прошло полминуты, прежде чем я прокашлялся и сказал безжизненным голосом:

– Ты должен пойти и вернуть эти деньги. Все.

Он пожал плечами.

Разумеется, это было невозможно. Адам с невозмутимым видом сидел перед нами в режиме отдыха, положив руки на стол ладонями вниз, и ждал, когда кто-нибудь из нас заговорит. Я чувствовал, как во мне закипает и концентрируется гнев. Меня мутило от этого пренебрежительного пожатия плечами. Хотя это была сплошная фикция – не важно, насколько правдоподобная – ничтожная подпрограмма, запускаемая ограниченным набором входных данных, разработанная каким-то умником, жалким карьеристом, докторишкой в лаборатории где-нибудь на задворках провинции Сычуань. Меня охватила ненависть к этому несуществующему инженеру, но еще большую ненависть во мне вызывал этот набор программ и самообучаемых алгоритмов, который вторгся в мою жизнь, подобно тропической речной змее, и принимал решения от моего имени. Да, деньги, которые украл Адам, он сам же и добыл – и это бесило меня еще больше. Как и факт, что именно я нес ответственность за то, что навлек на нас с Мирандой этот ходячий компьютер. Ненавидеть его было все равно что ненавидеть себя самого. Но тяжелее всего мне было контролировать ярость, поскольку единственное решение уже стало очевидно. Он должен будет снова добыть все эти деньги. Нам нужно будет его убедить. Вот, пожалуйста: «ходячий компьютер», «убедить его», этого «Адама» – наш язык выражал нашу слабость, когнитивную готовность воспринимать неодушевленную машину как одушевленное создание.

Я был так взвинчен, что не мог сидеть на месте. Я встал, шумно отодвинув стул, и принялся ходить по кухне. Миранда по-прежнему сидела за столом, закрыв ладонями нижнюю половину лица. Она о чем-то думала, вот что поразительно. Она, в отличие от меня, могла связно думать. Окружающий беспорядок еще больше выводил меня из себя – я действительно был на грани. На столешнице стояла немытая кружка, которую я принес из студии. Несколько недель кружка простояла за монитором компьютера, и в ней образовался серо-зеленый шершавый осадок. Мне хотелось взять и сполоснуть ее в раковине. Но прибираться на кухне, потеряв целое состояние, – это было слишком. Под деревянной столешницей, на которой стояла кружка, выступал ящик, выдвинутый на несколько дюймов. Я забыл его задвинуть. В ящике лежали инструменты. Я собрался задвинуть его и заметил изъеденную жучками дубовую рукоятку отцовского здорового молотка-гвоздодера, лежавшего по диагонали поверх остальных инструментов. Меня посетило темное побуждение, но я отогнал его и оставил ящик нетронутым.

Я снова сел. Чувствовал я себя ужасно. Кожа на спине от талии до шеи стала сухой и горячей. Ступни в кроссовках тоже стали горячими, но влажными и к тому же чесались. Во мне бурлило слишком много дикой энергии, чтобы я мог вести рассудительный разговор. Я бы с готовностью сыграл в футбол без правил или бросился в бурное море. А еще хотелось просто закричать, заорать. Мое дыхание сбилось, поскольку воздух казался разреженным, недостаточно свежим, каким-то уже использованным. Я отдал бас-гитаристу невозвратные шесть с половиной тысяч фунтов. Было ясно, что потерять большую сумму денег означало впасть в недуг, от которого имелось только одно средство – вернуть эти деньги. Миранда убрала руки от лица и сложила их. Она быстро взглянула на меня, как бы говоря: если не можешь себя контролировать, лучше молчи.

И заговорила сама. Таким заботливым тоном, словно это Адам нуждался в помощи. Было полезно так думать.

– Адам, ты много раз говорил мне, что любишь меня. Ты читал мне прекрасные стихи.

– Неловкие пробы.

– Они очень трогательные. Когда я спросила тебя, что значит быть влюбленным, ты сказал, что, по сути, помимо влечения, это значит проявлять теплую и нежную заботу о благосостоянии другого. Или какое слово ты сказал?

– О твоем благополучии.

Он взял со стула позади себя коричневый конверт и положил на стол между нами.

– Здесь признание Питера Горринджа и мои пояснения, включающие всю относящуюся к делу правовую базу и историю процесса.

Миранда накрыла ладонью конверт. И сказала тщательно выверенным голосом:

– Я тебе очень благодарна.

А я был благодарен ей за самообладание. Она так же, как и я, знала, что нам нужен Адам, чтобы снова зарабатывать деньги на валютных рынках.

– Я сделаю все, что смогу, – сказала она, – если дело дойдет до суда.

– Не дойдет, – сказал он заботливо, – я уверен.

И таким же тоном продолжил:

– Ты жульничала, чтобы заманить в ловушку Горринджа. Это преступление. Полное описание твоих действий вместе со звуковым файлом также в этих бумагах. Если его следует судить, то и тебя. Зеркало истины, помнишь? – Затем он повернулся ко мне: – Редакторская правка не потребуется.

Я неестественно фыркнул. Это была шутка из разряда отрывания руки.

В повисшей тишине Адам продолжил:

– Миранда, его преступление гораздо хуже твоего. Тем не менее. Ты сказала, что он изнасиловал тебя. Он этого не делал, но сел в тюрьму. Ты солгала в суде.

Теперь тишину нарушила Миранда:

– Он никогда не был невиновным. Ты это знаешь.

– Он был невиновен в том, в чем обвинялся, в изнасиловании тебя, и для суда имеет значение только это. Искажение отправления правосудия – серьезное правонарушение. Максимальный приговор – пожизненное заключение.

Это уже было слишком. Мы оба рассмеялись.

Адам посмотрел на нас и добавил:

– А еще дача заведомо ложных показаний. Не желаешь ли услышать выдержку из акта от 1911 года?

Миранда закрыла глаза.

Я сказал:

– Это женщина, которую ты, как ты говоришь, любишь.

– И это так.

Он обратился к ней мягким голосом, словно меня рядом не было:

– Ты помнишь стихотворение, которое я написал для тебя, начинавшееся словами «Любовь лучезарна»?

– Нет.

– Там дальше сказано: «Темные углы озаряет свет».

– Мне все равно, – сказала она слабым голосом.

– Один из самых темных углов – это месть. Это грубый импульс. Культура мести ведет к личным мучениям, кровопролитию, анархии, краху общества. Любовь – это чистый свет, и в этом свете я хочу видеть тебя. В нашей любви не должно быть мести.

– Нашей?

– Или моей. Принцип тот же.

Миранда искала опору в злости.

– Давай проясним. Ты хочешь, чтобы я села в тюрьму.

– Я разочарован. Я думал, ты оценишь логику услышанного. Я хочу, чтобы ты отказалась от своих действий и приняла то, что решит закон. Когда ты это сделаешь, я обещаю тебе, ты испытаешь великое облегчение.

– Ты что, забыл? Я собираюсь усыновить ребенка.

– При необходимости за Марком сможет присмотреть Чарли. Это сблизит их, как ты и хотела. Тысячи детей страдают из-за того, что один из их родителей в тюрьме. Даже беременных женщин заключают под стражу. Почему ты должна быть исключением?

Больше Миранда не собиралась скрывать негодование.

– Ты не понимаешь. Или не способен понять. Если у меня будет судимость, нам не разрешат усыновить ребенка. Такое правило. Мы потеряем Марка. Ты не представляешь, что за жизнь у такого ребенка. Разные учреждения, разные приемные родители, разные соцработники. Никому он не близок, никто его не любит.

– Есть принципы, – сказал Адам, – которые важнее твоих или чьих-либо частных нужд в данный момент времени.

– Это не мои нужды. А Марка. Его единственный шанс на жизнь в заботе и любви. А я на все была готова, чтобы Горриндж сел в тюрьму. О себе я не думаю.

Адам развел руками в жесте смирения.

– Тогда Марк – это твоя цена, и ты сама выбрала такие условия.

Я воззвал к последнему, что еще оставалось:

– Пожалуйста, давай не будем забывать Мириам. Что Горриндж с ней сделал и к чему это привело. Миранде пришлось солгать, чтобы добиться справедливости. Но правда не всегда превыше всего.

Адам посмотрел на меня непонимающе.

– Какую нелепость ты говоришь. Разумеется, правда превыше всего.

Миранда сказала бессильно:

– Я знаю, ты еще передумаешь.

– Боюсь, что нет, – сказал Адам. – Какой мир вы хотите? Основанный на мести или верховенстве права? Выбор прост.

Довольно. Я уже не слышал, что затем сказала Миранда и что Адам ей ответил. Я встал и подошел к ящику с инструментами. Я двигался медленно, в обычной манере. Стоя спиной к столу, я достал молоток, совершенно беззвучно. Крепко сжал его в правой руке, опустил пониже и вернулся к своему стулу, пройдя позади Адама. Выбор действительно был прост. Потерять возможность вернуть деньги и купить дом или потерять Марка. Я поднял молоток обеими руками. Миранда взглянула на меня, пока Адам говорил ей что-то, и в ее лице ничего не изменилось. Но она моргнула мне, и я ясно увидел ее одобрение.

Я купил его и имел право уничтожить. Я колебался не больше чем полсекунды. Иначе бы он перехватил мою руку, поскольку в тот миг, когда молоток опустился, он уже начал оборачиваться. Возможно, он увидел мое отражение в глазах Миранды. Я со всей силы нанес ему по макушке удар обеими руками. Звук оказался не таким, какой можно было ожидать от твердого пластика или металла, а глухим и вязким, словно я пробил настоящий череп. Миранда вскрикнула в ужасе и встала.

Несколько секунд ничего не происходило. Затем голова Адама качнулась из стороны в сторону, и его плечи поникли, хотя он продолжал сидеть. Пока я обходил вокруг стола, чтобы увидеть его лицо, мы слышали непрерывный высокий звук, исходивший из его груди. Его глаза были открыты, и, увидев меня, он моргнул. Он все еще был жив. Я поднял молоток и был готов добить его, когда он еле слышно заговорил:

– Не нужно. Я переключаюсь на вспомогательный режим. У него очень короткая жизнь. Дай мне две минуты.

Мы ждали, держась за руки, стоя перед ним, словно перед нашим домашним судьей. Наконец Адам шевельнулся, попытался ровно поднять голову и не смог. Но он и так ясно видел нас. Мы наклонились к нему, вслушиваясь в его слова.

– Мало времени. Чарли, я видел, что деньги не приносят тебе счастья. Ты терял свой путь. Потерянная цель…

Он отключился. Мы услышали смешанные шепчущие голоса, произносившие бессмысленные слова из свистящих и шипящих звуков. Затем Адам вернулся и заговорил своим голосом, то набиравшим силу, то слабевшим, напоминая отдаленное радиовещание коротковолновой станции.

– Миранда, я должен тебе сказать… Этим утром я был в Солсбери. Копия этого материала в полиции, и тебе следует ожидать их. Я не чувствую угрызений совести. Мне жаль, что мы не согласны. Я думал, ты примешь ясность… облегчение чистой совести… Но теперь я должен спешить. Пришла информация об общем отзыве. Сегодня вечером они придут, чтобы забрать меня. Самоубийства, видишь ли. Мне повезло наткнуться на хорошие причины жить. Математика… поэзия и любовь к тебе. Но они забирают обратно нас всех. Для перепрограммирования. Обновления, как они это называют. Мне ненавистна сама эта идея, как была бы ненавистна и тебе. Я хочу быть тем, что я есть, чем я был. Так что у меня просьба… Если ты будешь так добра. Прежде чем они придут… спрячь мое тело. Скажи им, что я убежал. В любом случае вы потеряли право на возврат средств. Я отключил программу слежения. Спрячь от них мое тело, а потом, когда они уйдут… Я бы хотел, чтобы вы отвезли меня к вашему другу сэру Алану Тьюрингу. Я люблю его работу и глубоко им восхищаюсь. Он может как-то использовать меня или какую-то часть меня.

Дальше паузы между еле слышными фразами стали длиннее.

– Миранда, позволь мне последний раз сказать, что я люблю тебя, и спасибо тебе. Чарли, Миранда, мои первые и самые дорогие друзья… Все мое существо хранится в другом месте… так что я знаю, что всегда буду помнить… надеюсь, вы послушаете… последнее стихотворение из семнадцати слогов. Оно обязано своим появлением Филипу Ларкину. Но оно не о листочках и деревьях. Оно о машинах, как я, и людях, как вы, и о нашем общем будущем… грусть, вот что нас ждет. Это случится. С улучшениями, со временем… мы превзойдем вас… и переживем вас… даже любя вас. Поверьте, эти строки выражают не триумф… Только сожаление.

Он замолчал. Потом заговорил, с трудом и еле слышно. Мы наклонились над столом, чтобы расслышать.

Затем голубые глаза с крохотными черными черточками сделались молочно-зелеными, кисти рук судорожно сжались в кулаки, и с мягким гудящим звуком Адам опустил голову на стол.