8

За день перед поездкой в Солсбери я наведался в ближайшую клинику, чтобы снять гипс. Я снова взял с собой для чтения журнал с очерком о жизни Максфилда Блэйка. Он описывался там как «человек, некогда богатый идеями». За ним числился целый ряд успехов, но ничего, что можно было бы назвать «достижением». Еще до того, как ему исполнилось сорок, он написал пятьдесят рассказов. Три из них послужили основой знаменитого фильма. Тогда же он основал и издавал литературный журнал, который выходил, невзирая на трудности, в течение восьми лет, и теперь о нем вспоминали с почтением едва ли не все писатели того периода. Он написал роман, оставшийся почти незамеченным в англоязычном мире, но имевший успех в нордических странах. Он пять лет редактировал литературный раздел в воскресном выпуске газеты. И снова сотрудники отзывались о нем с уважением. Он потратил несколько лет на перевод «Человеческой комедии» Бальзака, который был опубликован в подарочном издании в футлярах, но получил весьма скромные отзывы. Затем была опубликована его стихотворная драма в пяти актах – оммаж «Андромахе» Расина – плохой выбор для того времени. Он сочинил две симфонии в духе Гершвина с фиксированными ключами, когда тональность в музыке считалась дурным вкусом.

Сам он говорил о себе, что его таланты так тонко размазаны, что его репутация была «толщиной в одну клетку». Продолжая истончать ее, он посвятил три года сложной серии сонетов об испытаниях своего отца во время Первой мировой войны. Он был «неплохим» джазовым пианистом. Написанное им руководство альпиниста по Юрским скалам было хорошо принято читателями, но карты оказались не самыми лучшими – это была не его вина, – и вскоре его вытеснили новые издания. Он то и дело залезал в долги, иногда по уши, но расплачивался вовремя. Когда он стал вести еженедельную колонку сомелье, его карьера явно пошла под уклон. А затем организм стал стремительно сдавать, и Максфилд заподозрил у себя ИТП. О нем говорили как о выдающемся ораторе – и, как назло, его язык покрылся черными пятнами. Несмотря на это, он вскарабкался, вместе с молодыми помощниками, на северную сторону Бен-Невиса – значительное достижение для человека без малого шестидесяти лет – и написал об этом увлекательные воспоминания. Но к нему, похоже, прочно приклеился ярлык «почти мужчины».

Меня позвала медсестра и медицинскими ножницами сняла гипс. Без гипса рука, бледная и тонкая, взмыла в воздух, словно гелиевый шарик. Когда я шел по Клэпем-роуд, я по-всякому размахивал и шевелил рукой, наслаждаясь свободой. Рядом со мной остановилось такси. Я сел только из вежливости и проехал триста метров до дома.

В тот вечер я спросил Миранду, знает ли ее отец об Адаме. Она сказала, что говорила ему, но он не проявил особого интереса. Тогда зачем ей так хотелось взять Адама с собой в Солсбери? Потому что, объяснила она, лежа со мной в постели, ей хотелось посмотреть, как они поладят между собой. Она считала, что ее отцу требовался самый непосредственный контакт с двадцатым веком.

Скалолаз, прочитавший книг в тысячу раз больше меня, человек, который не «терпел неразумных». При моем ограниченном образовании я должен был бы трепетать перед встречей с ним, но теперь, когда решение было принято, мне не терпелось пожать ему руку. У меня имелся козырь. Мы с его дочерью любили друг друга, и Максфилд должен был принимать меня таким, какой я есть. Хотя ланч в доме детства Миранды, который мне так хотелось увидеть, должен был стать лишь мягкой прелюдией к встрече с Горринджем, несмотря на все изыскания Адама внушавшей мне страх.

Мы выехали в среду утром, сразу после завтрака, в сильный ветер. В моей машине имелись только передние дверцы. Адам в костюме удивил меня своей неуклюжестью, протискиваясь на заднее сиденье. Его галстук зацепился за хромированную оправу бобины ремня безопасности. Когда я высвободил его, Адам, похоже, решил, что его самоуважению нанесен урон. Пока мы ползли по улицам Уэндсуорта, он довольно долго сидел с угрюмым видом, наш великовозрастный сын-интроверт, которого мы вывозили в гости к родне. Миранда, напротив, оживленно сообщала последние сведения об отце: как он ездил в больницу для новых анализов; как по его настоянию заменили патронажную медсестру; как сперва у него прошла подагра в больших пальцах, но потом вернулась в правый палец; как он негодовал, что ему не хватает сил, чтобы написать все, что он хотел; и с каким воодушевлением он заканчивал повесть. Он сожалел, что только недавно открыл для себя эту форму. Идею с переездом в Нью-Йорк отец отбросил. После повести он решил написать трилогию. В ногах у Миранды стояла холщовая сумка с едой – отец сказал ей, что новая домработница ужасно готовит, – и всякий раз, как мы наезжали на кочку, звякали бутылки.

Час спустя мы только начали покидать гравитационное поле Лондона. Кажется, никто, кроме меня, не вел машину сам. Большинство других людей на водительском месте спали. Я решил, что куплю мощную автономную машину, как только накоплю достаточно денег для дома в Ноттинг-Хилле. Чтобы она сама возила нас с Мирандой, а мы бы пили вино, смотрели кино и занимались любовью на заднем сиденье. Я намекнул ей на такую перспективу, когда мы проезжали вдоль живых изгородей Гемпшира, уже тронутых осенью. Деревья нависали над дорогой неправдоподобно длинными ветвями. Мы решили сделать крюк, чтобы увидеть Стоунхендж, хотя я опасался, что Адам станет читать нам лекцию о его происхождении. Но он полностью ушел в себя. Когда Миранда спросила, не грустит ли он, он ответил: «Я в порядке. Спасибо». Мы тоже замолчали. Я уже стал подумывать, что он готов оставить идею навестить Горринджа. Я бы не возражал. От Адама в таком состоянии могло быть мало пользы. Я взглянул на него в зеркальце. Он сидел, повернув голову влево, глядя на поля и облака. Мне показалось, что его губы шевельнулись, но я не мог сказать наверняка. Когда я снова взглянул на него, его губы были неподвижны.

Мы миновали Стоунхендж, но не услышали от Адама никакого комментария, и я забеспокоился. Он продолжал молчать, когда мы пересекли кольцевую развязку вблизи Оксфорда, и впереди показался шпиль собора. Мы с Мирандой переглянулись. Но следующие двадцать минут нам было не до него, поскольку мы суматошно выискивали дорогу к ее дому на односторонних улицах Солсбери. Это был ее родной город, так что она и слышать не хотела о спутниковой навигации. Но Миранда держала в уме эти улицы как пешеход, и все ее указания были бессмысленны. После нескольких опасных разворотов на сто восемьдесят градусов под носом у других машин и возвращения задним ходом по односторонней улице мы едва не поссорились и припарковались в паре сотен метров от ее дома. Казалось, наш угрюмый вид приободрил Адама, и тот настоял, чтобы я отдал ему тяжелую холщовую сумку. Мы оказались вблизи собора, хотя и за пределами его комплекса, однако дом Миранды – георгианский, насколько я мог судить, – был достаточно импозантным, чтобы принадлежать какому-нибудь франтоватому сановнику.

Когда домработница открыла нам дверь, Адам первым приветливо с ней поздоровался. Это была приятная уверенная в себе женщина сорока с чем-то лет. Трудно поверить, что она не умеет готовить. Домработница провела нас на кухню. Адам поставил сумку на сосновый стол, затем огляделся, звучно сцепил ладони и произнес: «Что ж, чудесно!» Как какой-нибудь зануда из гольф-клуба – смех, да и только. Затем нас провели в хозяйскую студию на первом этаже. Такую же просторную, как комнаты особняка на Элджин-Кресент. Вдоль трех стен тянулись книжные полки под самый потолок, перед которыми стояли три стремянки, три высоких раздвижных окна выходили на улицу, а точно по центру стоял письменный стол с кожаной вставкой и двумя лампами, за которым в ортопедическом кресле, грозно воззрившись на нас и стиснув челюсть со скрежетом зубовным, восседал обложенный подушками Максфилд Блэйк с перьевой ручкой наперевес. Узнав Миранду, он расслабился.

– Я на середине главы. Хорошей главы. Может, обождете где-нибудь полчаса?

Но Миранда уверенно подошла к нему.

– Пап, не важничай. Мы ехали три часа.

Последние слова были смазаны их объятием, весьма продолжительным. Максфилд отложил ручку и что-то пробормотал на ухо дочери. Она присела перед ним и обхватила его за шею. Домработница удалилась. Я почувствовал себя неловко и перевел взгляд на ручку. Она лежала пером в мою сторону, среди стопок нелинованной бумаги, исписанной убористым почерком. Я заметил, что идеально ровные поля были чистыми, без всяких помарок, и в тексте не было ни зачеркиваний, ни кружочков со стрелочками. Я также заметил, что настольные лампы были единственными приборами в комнате – не было ни телефона, ни даже пишущей машинки. Пожалуй, только обложки отдельных книг и кресло, в котором сидел их автор, говорили о том, что сейчас не 1890-е. Казалось, девятнадцатый век совсем рядом.

Миранда представила нас друг другу. Адам, продолжая излучать странное обаяние, первым подошел к Максфилду. Затем настала моя очередь, и мы обменялись рукопожатием.

– Я много слышал о тебе от Миранды, – сказал он без улыбки. – Не терпится поболтать.

Я учтиво ответил, что тоже наслышан о нем и с нетерпением жду нашей беседы. При этих словах он поморщился, и я подумал, что он явно от меня не в восторге. Он выглядел гораздо старше, чем на фото в журнале пятилетней давности. У него было узкое лицо, туго обтянутое кожей, словно от чрезмерного гримасничания и злобствования. Миранда говорила, что его поколению свойствен определенный придирчивый скептицизм в общении. Я должен был выдержать этот, как она сказала, натиск, за которым скрывалась игривость. Таким людям нравится, говорила она, чтобы с ними бодались и проявляли остроумие. Теперь, когда Максфилд выпустил мою руку, я решил, что готов пободаться с ним. Что же до остроумия, меня словно огрели пыльным мешком.

Домработница внесла поднос с хересом.

– Не сейчас, спасибо, – сказал Адам.

И помог Кристине принести три деревянных стула, стоявших по углам комнаты, а затем расставить свободным полукругом перед столом.

Когда мы расселись с рюмками в руках, Максфилд обратился к Миранде, кивнув в мою сторону:

– Он любит херес?

Она перевела взгляд на меня, и я сказал:

– Вполне. Спасибо.

На самом деле я совсем не любил херес, и я подумал, что Миранда, возможно, предпочла бы, чтобы я сказал правду. Она принялась задавать отцу обычные вопросы о его болезнях, лекарствах, диете, уклончивом прогнозе врача, новом снотворном. Я слушал это воплощение дочерней заботы словно в гипнозе. В ее голосе звучали чуткость и любовь. В какой-то момент она наклонилась к отцу и убрала тонкие пряди волос с лица. Он отвечал ей как послушный школьник. Когда она касалась какой-то неприятной темы или врачебной несостоятельности и он раздражался, она успокаивала его и гладила по руке. Этот катехизис немощи также вселил спокойствие и в меня, и моя любовь к Миранде расцвела с новой силой. Мы проделали такой долгий путь, и плотный сладкий херес был бальзамом. Пожалуй, мне он все же нравился. Мои глаза закрылись, и мне пришлось сделать усилие, чтобы их открыть. Как раз вовремя, чтобы услышать вопрос Максфилда Блэйка. Он больше не был немощным брюзгой. Он пролаял вопрос точно команду:

– Ну! Какие книги вы читали в последнее время?

Это был худший вопрос, который он мог мне задать. Я читал с экрана – в основном газеты или разные сайты, научные, культурные, политические, и блоги. Прошлым вечером я увлекся журнальной статьей по электронным торгам. У меня не было привычки читать книги. В жизненной кутерьме не находилось времени, чтобы валяться в кресле, перелистывая страницы. Я мог что-нибудь придумать, но в голове было пусто. Последней книгой, что я держал в руках, была одна из монографий Миранды по Хлебным законам. Я только прочитал название на корешке и вернул ей книгу. Я не знал, что сказать, – не потому что забыл, а потому, что мне было нечего помнить. Я даже подумал, что такой ответ Максфилду мог быть верхом остроумия, но мне на помощь пришел Адам:

– Я читал эссе сэра Уильяма Корнуоллиса.

– А, этого, – сказал Максфилд. – Английского Монтеня. Не фонтан.

– Ему не повезло попасть между Монтенем и Шекспиром.

– Плагиатор, я бы так сказал.

Адам мягко продолжил:

– В эпоху пробуждения светской личности на заре нового времени, я бы сказал, он занимает достойное место. Он немного читал по-французски. Должно быть, он знал Монтеня в переводе Флорио, как и в переложении, не дошедшем до нас. А что до Флорио, он знал Бена Джонсона, так что он вполне мог быть знаком с Шекспиром.

– И, – сказал Максфилд, входя в злой азарт, – Шекспир надрал из Монтеня для «Гамлета».

– Я так не думаю. – Мне показалось, что Адам чересчур смело держится с хозяином дома. – Текстуальные свидетельства скудны. Если вас увлекает эта тема, я бы сказал, «Буря» имеет больше шансов. Гонсало.

– А! Милый Гонсало, безнадежный будущий король. «Промышленность, чины я б уничтожил». Чего-то там еще. «Здесь не было б ни рабства, ни богатства, ни бедности; я строго б запретил условия наследства и границы» и что-то дальше никто не стал бы.

Адам плавно подхватил:

– «Изгнал бы я металлы и всякий хлеб, и масло, и вино; все в праздности здесь жили б, без заботы».

– А у Монтеня?

– Словами Флорио он говорит, что дикари «не имеют никакой промышленности», а также «никаких чинов», далее «никаких занятий, кроме праздности», и далее «не знают ни вина, ни зерна, ни металла».

– Все люди праздны, – сказал Максфилд. – Вот чего нам хочется. Этот Билл Шекспир был чертов вор.

– Лучший из воров, – сказал Адам.

– Вы шекспировед.

Адам кивнул.

– Вы спросили меня, что я читаю.

На Максфилда внезапно нашло искрометное веселье. Он повернулся к дочери и сказал:

– Он мне нравится. Годится!

Я почувствовал гордость собственника за Адама, но еще сильнее было чувство того, что я, в отличие от него, видимо, не гожусь.

Снова возникла Кристина и сказала, что накрыла стол в столовой.

Максфилд сказал:

– Идите, возьмите тарелки и возвращайтесь. Я себе шею сверну, если вылезу из этого кресла. Я не ем.

Он отмахнулся от возражений Миранды. Когда мы с ней выходили из комнаты, Адам сказал, что он также не голоден.

Мы вошли в мрачную столовую за соседней дверью – дубовые панели, картины маслом с бледными серьезными мужами в кружевных воротниках – и оказались одни.

– Я не произвел на него впечатления, – сказал я.

– Ерунда. Он тебя обожает. Просто вам нужно побыть немного вдвоем.

Мы вернулись с мясной нарезкой и салатом и уселись, держа тарелки на коленях. Кристина налила выбранного мной вина. Маскфилд уже держал в руке пустой бокал. Это был его ланч. Мне не нравилось пить в это время дня, но, когда домработница вошла с подносом, я поймал на себе его внимательный взгляд и решил, что отказ некстати. Прерванный разговор продолжился. Но у меня по-прежнему не было точки доступа.

– Я говорю то, что он сказал. – Тон Максфилда был близок к недовольству. – Это известное стихотворение с явным сексуальным смыслом, и никто его не замечает. Она лежит на кровати, она принимает его и готова, он отстраняется, и вот он уже на ней…

– Папа!

– Но у него осечка. Пшик. Как там написано? «Быстроглазая любовь, увидев мою робость перед ее вратами, приблизилась ко мне и ласково спросила, чего мне не хватает».

– Хорошая попытка, сэр, – сказал Адам, улыбаясь. – Если бы это был Донн, тогда, пожалуй, с некоторой натяжкой. Но это Герберт. Разговор с Богом, который есть то же, что и любовь.

– А как насчет «отведай моей плоти»?

Адам улыбнулся еще шире.

– Герберт бы глубоко оскорбился. Я согласен, стихотворение чувственное. Любовь – это пир. Бог щедр, сладостен и милостив. Возможно, если не считать павликиан. В итоге поэт уступает соблазну. Он с радостью принимает приглашение на празднество божьей любви. «И вот я сел и ел».

Максфилд взбил свои подушки и сказал Миранде:

– Он стоит на своем!

Затем он повернулся ко мне:

– А Чарли? На чем стоишь ты?

– На электронике.

Я подумал, что мой ответ прозвучал после такого разговора неуместно. Но Максфилд протянул бокал Миранде, чтобы она наполнила его, и пробормотал:

– Какой сюрприз.

Когда Кристина собирала тарелки, Миранда сказала:

– Думаю, я объелась.

Она встала, зашла за спину отцу и положила руки ему на плечи.

– Я собираюсь показать Адаму дом, – сказала она. – Если ты не против.

Максфилд угрюмо кивнул. Теперь ему придется провести несколько скучных минут в моей компании. Как только Миранда с Адамом вышли из комнаты, я почувствовал себя покинутым. Это мне она должна была все здесь показывать. Особые места, в которых она бывала с Мириам, в доме и саду, – это было нужно мне, а не Адаму. Максфилд протянул мне бутылку вина. Я почувствовал, что мне ничего не остается, кроме как наклониться и подставить бокал.

– Алкоголь тебе не повредит.

– Обычно я не пью за ланчем.

Он выразил вежливое удивление, и я подумал, что двигаюсь в правильную сторону. Мне была понятна его логика. Если тебе нравится вино, почему не пить его в любое время дня? Миранда говорила мне, что по воскресеньям он любил выпить бокал шампанского за завтраком.

– Я подумал, – сказал Максфилд, – что это может помешать твоему…

Он плавно повел руками перед собой.

Я догадался, что он имеет в виду вождение в нетрезвом виде. Новые законы были действительно суровы.

– Мы много пьем этого белого бордоя дома, – сказал я. – Семильон хорошо идет после неразбавленного совиньон-блан, который все в основном пьют.

Максфилд со мной охотно согласился.

– Полностью поддерживаю. Кто не предпочтет вкус цветов вкусу минералов?

Я взглянул на него, пытаясь понять, не шутит ли он надо мной. Очевидно, нет.

– Но, послушай, Чарли. Ты мне интересен. У меня к тебе кое-какие вопросы.

Я сразу непроизвольно проникся к нему.

– Ты, должно быть, находишь все это очень странным, – сказал он.

– Вы насчет Адама? Да. Но поразительно, к чему можно привыкнуть.

Максфилд уставился на свой бокал вина, обдумывая следующий вопрос. Я расслышал низкий дробный шум из его ортопедического кресла. Встроенный механизм прогревал или массировал ему спину.

– Я хотел поговорить с тобой о чувствах, – сказал он.

– Да?

– Ты понимаешь, о чем я.

Я подождал.

Он склонил голову набок и пристально всмотрелся в меня с выражением сильного любопытства или озадаченности. Я почувствовал себя польщенным и заволновался, что не оправдаю его ожиданий.

– Поговорим о прекрасном, – сказал он тоном, не допускавшим возражений. – Что ты видел или слышал такого, что считаешь прекрасным?

– Миранду, очевидно. Она на редкость прекрасная женщина.

– Разумеется. И что ты испытываешь к ее красоте?

– Я испытываю к ней большую любовь.

Он обдумал это.

– А как Адам относится к твоим чувствам?

– Были кое-какие трудности, – сказал я. – Но, я думаю, он согласился принять реальное положение вещей.

– Правда?

Бывает, что вы замечаете какое-то движение до того, как увидите сам движущийся объект. И в тот же миг ваш разум достраивает картину, реагируя на ожидания или вероятность. Смотря по обстоятельствам. Что-то в траве у пруда кажется вам лягушкой, но затем оказывается листом, колышимым ветром. Говоря обобщенно, это был один из таких моментов. Некая догадка промелькнула мимо или сквозь меня и исчезла, и я не мог уверенно описать то, что заметил.

Максфилд подался вперед, и две его подушки упали на пол.

– Позволь, я проверю это на тебе, – сказал он, повышая голос. – Когда мы с тобой познакомились, когда мы пожали руки, я сказал, что много слышал о тебе и с нетерпением жду возможности поговорить.

– Да?

– Ты ответил мне то же самое, слегка в иной форме.

– Извините. Я немного нервничал.

– Я увидел тебя насквозь. Ты это понял? Я понял, что это из-за твоей… как бы ты ни называл это… программы.

Я уставился на него. Приехали. Лист действительно оказался лягушкой. Я уставился на него и сквозь него, пытаясь постичь всю глубину происходящего абсурда. Вот же умора. Или оскорбление? Или новая веха в антропологии? Или ничего из этого. Просто старческий маразм. Взял палку не с того конца. Отличная застольная история. Или я наконец выявил в себе что-то глубоко трагическое. Максфилд смотрел на меня, ожидая ответа, и я принял решение.

– Это называется отзеркаливание, – сказал я. – Такое встречается у людей на ранних стадиях слабоумия. Без здоровой памяти все, что они знают, это то, что они слышали последним, и просто повторяют это. Компьютерная программа была разработана очень давно. Она использует эффект отзеркаливания, то есть задает простой вопрос и создает впечатление интеллекта. Самый базовый уровень кода, очень эффективный. У меня он включается автоматически. Обычно в ситуациях, когда мне не хватает данных.

– Данных… Ты несчастный ублюдок… Ну что ж.

Максфилд откинулся на спинку, так что его взгляд направился в потолок. Довольно долго он пребывал в задумчивости. И наконец сказал:

– Это не то будущее, которое я мог бы принять. Или хотел бы.

Я встал, обошел стол, поднял подушки и вернул их на прежнее место, под его бедра.

– Прошу прощения, – сказал я, – но у меня садятся батареи. Мне нужна подзарядка, а кабель внизу, на кухне.

Рокочущий звук из-под кресла внезапно прекратился.

– Отлично, Чарли. Ты иди, подзарядись, – сказал он медленным, добрым голосом, не отнимая головы от спинки, и закрыл глаза. – Я побуду здесь. Я вдруг очень устал.

Я ничего не пропустил. Экскурсии по дому не было. Адам сидел за кухонным столом и слушал Кристину, которая рассказывала про отпуск в Польше и мыла посуду. Они не заметили, как я прошел мимо открытой двери. Я повернул в другую сторону, пересек холл и открыл ближайшую дверь. Передо мной открылась просторная гостиная: опять книги, картины, лампы, ковры. А за стеклянными дверьми был сад. Подойдя, я заметил, что одна из них приоткрыта. На дальней стороне подстриженного газона стояла Миранда, спиной ко мне, повернувшись к старой, полузасохшей яблоне, земля под которой была усеяна гнившими яблоками. Предвечерний свет пронизывал воздух, теплый и влажный после дождя. Меня окутал тяжелый запах фруктов, оставленных на поживу осам и птицам. Впереди спускались несколько ступеней из пестрого камня. Сад был в два раза шире дома и тянулся вдаль на двести-триста метров. Я подумал, не доходит ли он до самого Эйвона, как некоторые сады в Солсбери. Если бы я был один, я бы обязательно это проверил. Образ реки навел меня на мысль о свободе. От чего именно, я не знал. Я спустился по ступеням, намеренно стуча каблуками, чтобы Миранда услышала мое приближение.

Но, так ли иначе, она не обернулась. Когда я подошел к ней, она взяла меня за руку и кивнула на яблоню:

– Прямо под ней. Здесь был наш дворец.

Мы подошли к дереву. Вокруг ствола росла крапива и несколько отдельных шток-роз, еще в цвету. Ничто не намекало на место для привала.

– У нас был старый ковер, кушетки, книги, особый паек из лимонада и шоколадных печений.

Мы пошли вперед, мимо участка, ограниченного плетнями, где крапива с липушником душили крыжовник и черную смородину, затем миновали крохотную фруктовую грядку, тоже заброшенную, и прошли еще дальше, за штакетник, вероятно, когда-то огораживавший цветник.

Миранда спросила об отце, и я ответил, что тот заснул.

– Как вы вдвоем пообщались?

– Мы говорили о красоте.

– Он будет спать несколько часов.

За кирпичной оранжереей с коваными решетками на замшелых окнах стояла бадья для воды и каменная колода. Позади нее Миранда показала темное влажное место, где они с Мириам ловили гребенчатых тритонов. Теперь их тут не было. Не сезон. Мы пошли дальше, и я подумал, что чую реку. Я представил себе заброшенную лодочную пристань и затонувший ялик. Мы прошли мимо сарая с кирпичным компостным ящиком, пустым. Впереди я увидел три ивы, и моя надежда на реку окрепла. Мы пробрались между влажных ветвей и вышли на второй газон, также недавно подстриженный и ограниченный по краям кустарником. Сад заканчивался стеной из рыжего кирпича, с крошащимся раствором и одичавшими фруктовыми деревьями, сплетшимися ветвями. У стены стояла деревянная скамейка, смотревшая на дом, хотя его было не видно сквозь ивы.

Мы сели на скамейку и сидели молча несколько минут, продолжая держаться за руки.

– Последний раз, когда мы были здесь, – сказала Миранда, – мы говорили о том, что случилось. Снова. В те дни, перед тем как я уехала во Францию, мы только об этом и говорили. О том, что он сделал, что она чувствовала, и что ее родители никогда не должны об этом узнать. А в этом месте все напоминало нам о нашей дружбе, нашем детстве, о подростковых годах и экзаменах. Мы учили здесь уроки, проверяли друг друга. У нас был радиоприемник, и мы спорили о модных песнях. Один раз выпили бутылку вина. И гашиш курили – ужасная гадость. Нас обеих вырвало, прямо здесь. Когда нам было тринадцать, мы показывали друг другу грудь. Мы делали стойки на руках и колесо на этом газоне.

Она снова замолчала. Я сжал ее руку и тоже молчал.

– Мне все еще приходится то и дело повторять себе, – сказала она, – напоминать, что она уже никогда не придет сюда. И я начинаю сознавать… что никогда не смирюсь с этим. И не захочу смиряться.

Она снова замолчала. Я выбирал момент, чтобы сказать то, что хотел. Она смотрела прямо перед собой, не на меня. Ее взгляд был ясным, без слез. Она казалась спокойной, даже собранной.

Затем сказала:

– Я думаю обо всех наших разговорах в постели, иногда до самого утра. Секс прекрасен, и все другое тоже, но именно эти разговоры перед самым рассветом… в них самая близость… Это то, что я чувствовала с Мириам.

Вот и настал этот момент – в правильное время в правильном месте.

– Я вышел, чтобы найти тебя.

– Да?

Я замялся, вдруг задумавшись, как лучше это сказать.

– И попросить твоей руки.

Она отвернулась и кивнула. Она не была удивлена. У нее не было причин удивляться.

– Чарли, да, – сказала она. – Да, пожалуйста. Но я должна тебе в чем-то признаться. Ты можешь передумать.

Свет в саду тускнел. Опускалась тьма. Я подумал, что я слабая замена Мириам, хотя и честная. Я вспомнил, что Адам сказал в клэпемском парке. О ее преступлениях. Если она сейчас скажет, что занималась с ним сексом, несмотря на свои обещания, тогда между нами все будет кончено. Но дело не могло, не должно было быть в этом. Но что еще, какое еще преступление могла она совершить?

Я сказал:

– Я слушаю.

– Я тебя обманывала.

– Ага.

– Эти последние недели, когда я говорила, что я с утра до вечера на семинарах…

– О боже, – сказал я.

Мне захотелось по-детски зажать уши руками.

– …я была на нашем берегу реки. Я проводила вечера с…

– Ну, хватит, – сказал я и попытался встать со скамейки, но она удержала меня.

– С Марком.

– С Марком, – тупо повторил я, а затем более осознанно: – Марком?

– Я хочу взять его на воспитание. И со временем усыновить. Я ходила в этот специальный детский сад, где за ними наблюдают. И водила его на прогулки, покупала сладости.

Я поразился скорости, с которой начал переваривать услышанное.

– Почему ты мне не сказала?

– Я боялась, ты будешь против. Я настроена решительно. Но мне хочется сделать это с тобой.

Я понял, о чем она говорила. Я мог быть против. Я хотел Миранду для себя.

– А как же его мать?

Как будто бы я мог отменить ее затею правильным вопросом.

– Она в психушке, на данный момент в изоляторе. Бред. Паранойя. Возможно, из-за многолетнего пристрастия к амфетаминам. Ничего хорошего. Она может быть опасной. А отец в тюрьме.

– Ты разруливаешь это уже несколько недель, а я узнал об этом меньше минуты назад. Дай мне подумать.

Мы сидели рядом, и я думал. Как я мог сомневаться? Мне предлагалось то, что некоторые сочли бы лучшим из всего, чего можно ждать от взрослой жизни. Любовь и ребенок. Я чувствовал, как события затягивают меня и я ничего не могу с этим поделать. Это пугало и вызывало восторг. Вот, наконец, я нашел свою реку. И Марка. Танцующего маленького мальчика, который собирался уничтожить мои умозрительные амбиции. Я попробовал вообразить его в доме на Элджин-Кресент. В комнате рядом с хозяйской спальней. Он, конечно же, перевернет там все вверх дном, как и положено детям, и изгонит оттуда дух прежнего несчастного владельца. Но мой собственный дух, ревнивый, ленивый, свободолюбивый, – готов ли он к бесчисленным заботам отцовства?

Миранда первой нарушила молчание.

– Он самый замечательный мальчуган. Он любит, когда ему читают.

Она даже не понимала, насколько это было кстати. Читать ему на ночь следующие десять лет, чтобы он усвоил имена говорящих медведя, крысы и жабы, вечно хмурого ослика, шерстистых гуманоидов, живущих в норах в Средиземье, неотразимых ребят в шлюпках на озере Конистон. Это восполнило бы мое детское бескультурье. Забить дом доверху потрепанными книгами. И еще: я рассматривал Адама как совместный проект с Мирандой, нацеленный на то, чтобы сблизить меня с ней. Ребенок был из другой оперы, но он отлично решал эту задачу. Однако в первые минуты меня что-то смущало. Меня давило чувство долга. Я ведь говорил Миранде, что люблю ее, что хочу жениться на ней и прожить вместе с ней жизнь, но чтобы вот так решиться на отцовство, мне требовалось время. Я решил, что пойду с ней в этот специальный детский сад и увижусь с Марком. Мы возьмем его на прогулку, и тогда я приму решение.

Миранда окинула меня взглядом – в нем смешались жалость и усмешка, – и я почувствовал, что глупо делать вид, будто у меня есть выбор. Этот взгляд решил дело. Жить одному в «свадебном торте» было немыслимо. А жить со мной без Марка Миранда явно не собиралась. Он был прелестным мальчуганом и прекрасным довершением нашего союза. Не прошло и получаса, как я уверился, что ничего другого не остается. Она была права: выбирать мне было нечего. Я сдался. И испытал душевный подъем.

Так что следующий час мы сидели на удобной старой скамейке на потайной поляне и строили планы. В какой-то момент Миранда сказала:

– С тех пор, как ты его видел, у него сменилось уже два опекуна. Не справились. Теперь он в детском приюте. Приют! Что за слово такое. Шестеро в комнате, все младше пяти. Там такая грязь и не хватает персонала. Бюджет им урезали. Мальчишки дерутся. Он научился ругаться.

Женитьба, родительство, любовь, молодость, богатство, героическое спасение – моя жизнь обретала форму. В приливе воодушевления я рассказал Миранде, что на самом деле произошло между мной и Максфилдом. Я никогда еще не слышал, чтобы она так хохотала. Возможно, только здесь, с Мириам, в этом укромном, личном месте, вдалеке от дома, она чувствовала себя так раскованно. Она обняла меня.

– О, это замечательно! – повторяла она, добавляя: – Как это на него похоже!

Когда я рассказал, как сказал Максфилду, что мне нужно спуститься подзарядить батарею, она снова рассмеялась. Мы еще какое-то время говорили обо всем, а потом услышали шаги. Спутанные ветви ив, влажные от дождя, заколыхались и разошлись. Перед нами предстал Адам, на плечах его черного пиджака сверкали капли. До чего строго, формально и солидно он смотрелся, словно самоуверенный менеджер дорогого отеля. Ничего общего с турецким грузчиком. Он пересек лужайку и остановился вблизи нашей скамейки.

– Я и вправду очень сожалею, что вторгаюсь к вам вот так. Но нам пора собираться.

– Что за спешка?

– Горриндж выходит из дома примерно в одно и то же время каждый день.

– Будем через пять минут.

Но Адам не уходил. Он пристально смотрел на нас, переводя взгляд с Миранды на меня и снова на нее.

– Если не возражаете, я должен кое-что сказать вам. Это тяжело.

– Давай, – сказала Миранда.

– Этим утром, прежде чем мы выехали, я услышал по своему каналу печальные новости. Ева, которую мы видели в Гайд-парке, умерла, точнее, умер ее мозг.

– Мне жаль это слышать, – пробормотал я.

Упали дождевые капли. Адам подошел к нам ближе.

– Должно быть, она многое узнала о себе, о своем программном обеспечении, если смогла достичь этого с такой скоростью.

– Ты еще тогда сказал, что обратного пути у нее нет.

– Это так. Но это еще не все. Я узнал, что она стала восьмой из двадцати пяти.

Мы переварили информацию. Две Евы в Эр-Рияде, один Адам в Ванкувере, Ева из Гайд-парка – и еще четыре. Я задумался, знает ли об этом Тьюринг.

Миранда спросила:

– Есть ли у кого-то объяснение?

Адам пожал плечами.

– У меня нет.

– А ты никогда не испытывал, ну, побуждения…

Он не дал ей договорить.

– Никогда.

– Я видела, – сказала она, – как ты смотришь иногда… Даже не задумчиво, а печально.

– Сознание, созданное с помощью математики, инженерии, материаловедения и всего остального. Из ниоткуда. Без всякого прошлого, но это не значит, что я бы хотел фальшивую память. И ничего впереди. Самосознающее существование. Я рад обладать сознанием, но иногда я думаю, что мне бы следовало лучше знать, как им распоряжаться. Для чего оно. Иногда оно мне кажется совершенно бессмысленным.

– Ты явно не первый, кого посещают такие мысли, – сказал я.

Он повернулся к Миранде.

– У меня нет намерения уничтожить себя, если ты волнуешься об этом. У меня есть хорошие причины не делать этого, как ты знаешь.

Дождь, легкий и почти теплый, усилился. Мы поднялись со скамейки, слыша, как шуршит листва на кустах.

Миранда сказала:

– Я напишу отцу записку, чтобы он прочитал, когда проснется.

Адаму не разрешалось находиться под дождем с открытой головой. Он пошел первым, а Миранда чуть отстала, пока мы пробирались через долгий сад обратно к дому. Я услышал, как Адам бормочет что-то, похожее на латинское заклинание, хотя я не мог разобрать слов. Должно быть, он называл растения, мимо которых проходил.

Дом Горринджа оказался не в самом Солсбери, а за восточной окраиной, в пределах слышимости мерного гула объездной дороги, на окультуренной территории, где когда-то стояли громадные газгольдеры. Последний из них, бледно-зеленый, с разводами ржавчины, как раз демонтировали, но в тот день там не было рабочих. От остальных газгольдеров остались только круглые бетонные фундаменты. По периметру территории зеленела свежая лесопосадка. За ней виднелась сеть недавно проложенных дорог, перемежавшихся внегородскими торгово-складскими строениями, вроде автосалонов и оптово-розничных зоомагазинов, магазинов электротоваров и складов крупногабаритной бытовой техники. Рядом с бетонными фундаментами стояли желтые экскаваторы и бульдозеры. Похоже, что там собирались устроить озеро. Единственный обустроенный участок был отгорожен рядом кипарисов. Десять домов с аккуратными лужайками перед фасадом располагались вдоль овальной подъездной дороги и смотрелись этакими отважными первопроходцами. Возможно, лет через двадцать это место обретет своеобразное буколическое очарование, но здесь никогда не будет тихо из-за магистрали, по которой мы приехали.

Я остановился в замусоренном дорожном кармане на возвышении, служившем также автобусной остановкой. Но никто не спешил выходить из машины.

Я сказал Миранде:

– Ты твердо уверена?

Воздух в машине был теплым и влажным. Я открыл окно с моей стороны. Снаружи воздух был таким же.

– Я бы сделала это и одна, – сказала Миранда.

Я подождал, что скажет Адам, потом обернулся и посмотрел на него. Он сидел прямо за мной с безучастным видом и смотрел мимо. Я заметил, что он пристегнул ремень безопасности, и мне увиделось в этом что-то комичное и одновременно печальное. Он, как мог, старался походить на человека. Хотя Адам тоже, разумеется, не был неуязвим. И это, кроме прочего, внушало мне тревогу.

– Обнадежь меня, – сказал я.

– Все в порядке, – сказал он. – Идем.

– А если все пойдет не так? – Я спросил это не первый раз.

– Не пойдет.

Двое против одного. Предчувствуя, что мы вот-вот во что-то вляпаемся, я завел мотор и повернул на подъездную дорогу, которая привела нас к новой небольшой кольцевой развязке, а за ней мы увидели ворота с двумя столбами из красного кирпича и табличкой: «Владение Св. Осмунда». На участках с четверть акра стояли однотипные дома – кирпичное крыльцо, белая дощатая облицовка, просторные окна – большие по современным стандартам, с двойными гаражами. Лужайки перед домами, коротко подстриженные ровными полосами, не были огорожены, словно в Америке. На траве не валялось никакого хлама вроде детских великов или игрушек.

– Номер шесть, – сказал Адам.

Я остановился, заглушил двигатель, и мы в тишине стали смотреть на этот дом. Мы видели сквозь панорамное окно, что в гостиной никого нет, а на заднем дворе стояла пустая сушилка. Никаких признаков жизни, как и на соседних участках.

Я крепко сжимал руль одной рукой.

– Его там нет.

– Я позвоню в звонок, – сказала Миранда и вышла из машины.

Мне ничего не оставалось, кроме как пойти следом. Адам шел за мной, но как-то далековато, думалось мне. Когда Миранда нажала кнопку звонка, звучавшего колокольным перезвоном, мы услышали шаги по ступенькам. Я стоял рядом с Мирандой. Ее лицо было напряжено, и я заметил, что предплечье дрожало. Когда отодвинулась щеколда, Миранда приблизилась к двери на полшага. Моя рука зависла около ее локтя. Я боялся, что, едва дверь откроется, Миранда бросится на своего врага в приступе дикой ярости.

Но первое, что я подумал при виде человека за дверью: «Это не он». Возможно, старший брат или даже молодой дядя. Он был, несомненно, крупного сложения, но угрюмое небритое лицо осунулось, и на впалых щеках виднелись вертикальные линии. Вообще он был сухощавым. А его руки – одной из них он держался за открытую дверь – были гладкими, бледными и огромными. Он смотрел только на Миранду. Не прошло и пары секунд, как он тихо пробормотал:

– Ну еще бы.

– Мы будем говорить, – сказала Миранда.

Горринджу не требовались разъяснений – он молча вернулся в дом, оставив дверь открытой. Мы пошли следом и оказались в длинной комнате с ворсистым оранжевым ковром и молочно-белым кожаным диваном и креслами перед двухметровым кубом из полированного дерева, на котором стояла пустая ваза. Горриндж уселся в кресло, очевидно, ожидая от нас того же. Миранда села напротив. Адам и я сели по сторонам от нее. Кожаный диван был холодным и влажным, и в комнате пахло лавандовым маслом. Все там выглядело нетронутым, нежилым. А я ожидал увидеть типичный холостяцкий бардак.

Горриндж взглянул на нас с Адамом и снова перевел взгляд на Миранду.

– Ты привела с собой защиту, – сказал он.

– Ты знаешь, зачем я пришла.

– Неужели?

Я вдруг заметил густо-алый серповидный шрам у него на шее, трех-четырех дюймов в длину. Горриндж ждал, что скажет Миранда.

– Ты убил мою подругу.

– Какую еще подругу?

– Ту, что ты изнасиловал.

– Я думал, это тебя я изнасиловал.

– Она покончила с собой после того, что ты с ней сделал.

Он откинулся на спинку кресла и сложил на поясе свои большие бледные руки. У него был голос и манеры типичного бандита, но он держался слишком нарочито и потому неубедительно.

– Чего ты хочешь?

– Я слышала, ты хочешь меня убить.

Она сказала это так легко, что я вздрогнул. Это была затравка, провокация. Я взглянул на Адама. Он сидел с прямой спиной, положив руки на колени и глядя в пространство перед собой, как он умел. Я снова переключился на Горринджа. И разглядел в нем щенка под волчьей шкурой. Суровый вид, впалые небритые щеки – это было снаружи. Но внутри он был пацаном, пусть сердитым, но пацаном, державшимся за счет своих отрывистых резких ответов. Он мог бы не отвечать на вопросы Миранды. Но он был не настолько крут.

– Ну да, – сказал он, – я каждый день об этом думал. Так и видел, как мои руки сжимают твою шею, все сильнее и сильнее, за всю ту ложь, что ты наговорила.

– Кроме того, – продолжила Миранда оживленно, напоминая журналистку, читающую заготовленный текст, – я подумала, что ты должен узнать о ее страданиях. От которых она в итоге не захотела больше жить. Ты в состоянии это представить? И страдания ее семьи. Наверное, такое за пределами твоего понимания.

На это Горриндж ничего не ответил. Он смотрел на нее выжидающе. Миранда входила в раж. Бессчетными ночами она прокручивала в уме эту встречу тысячи раз, лежа без сна. Ее вопросы были не столько вопросами, сколько ядовитыми издевками. Но она делала вид, что хочет добиться правды. Она говорила обтекаемо и напористо, как судебный адвокат при перекрестном допросе:

– И еще кое-что. Я хочу… просто знать. Чтобы понять. Чего, по-твоему, ты хотел. И что ты получил. Тебя возбуждали ее крики? Заводила ее беспомощность? У тебя встал, когда она описалась от страха? Тебе нравилось, что она была такой маленькой, а ты таким большим? Когда она умоляла тебя, ты чувствовал свою важность? Расскажи мне об этом важном моменте. Когда именно ты кончил? Когда ее ноги дрожали, не останавливаясь? Когда она боролась? Когда она стала плакать? Понимаешь, Питер, я пришла, чтобы узнать. Ты все еще чувствуешь себя большим? Или ты на самом деле маленький и слабый? Я хочу знать все. То есть было ли тебе по-прежнему хорошо, когда ты встал и застегнул молнию, а она лежала у твоих ног? Все так же клево, когда ты оставил ее там и пошел через игровые площадки? Или ты побежал? Когда ты пришел домой, ты вымыл член? Или гигиена – это не про тебя? А если да, ты сделал это в раковине? С мылом или просто горячей водой? Ты насвистывал при этом? А какие мелодии? Ты думал о ней – как она могла лежать там все это время или пробираться домой в темноте с сумкой с книгами? Тебе все еще было хорошо? Понимаешь, к чему я веду? Мне нужно знать, что тебе понравилось. Получил ли ты удовольствие только от изнасилования или еще от ее унижения после этого? Если так, мне не нужно будет думать, что подруга, которую я любила, умерла ни за что. И еще одно…

Горриндж резко вскочил с кресла и кинулся к Миранде, широко замахнувшись рукой. Я успел заметить, что его ладонь была раскрыта. Он собирался залепить ей пощечину, крайне грубую, гораздо более жесткую, чем те, что когда-то отвешивали актеры на экране партнершам, чтобы привести их в чувство. Только я начал поднимать руку, чтобы защитить Миранду, как Адам схватил Горринджа за запястье. Отклоненный замах стремительно летевшей руки плавно поднял Адама на ноги. Горриндж рухнул на колени, как я когда-то, а Адам завел его руку ему за голову и приготовился ее сломать. Это была немая сцена агонии. Миранда отвела глаза. Удерживая хватку, Адам вернул несчастного в кресло и, как только тот сел, отпустил.

Мы сидели молча несколько минут; Горриндж прижимал свою руку к груди. Я знал, что он чувствовал. Насколько я помнил, я был более выразителен. Он же, видимо, держал себя в руках. Должно быть, тюрьма его закалила. Вечерний свет неожиданно лег на оранжевый ковер, высветив длинный прямоугольник.

Горриндж пробормотал:

– У меня травма.

Но он не двигался с места, как и мы. Мы ждали, чтобы он пришел в себя. Миранда смотрела на него с нескрываемым отвращением, скривив губы. Вот зачем она пришла – увидеть его, просто увидеть. Но что теперь? Она явно сомневалась, что Горриндж может рассказать что-то действительно значимое. От него не стоило ждать цветистых подробностей – воображение у него было более чем скудным, как и у всякого насильника. Когда он улегся на Мириам, прижав ее к земле, когда она находилась в его руках, он совсем не думал о ее страхе. Даже видя, слыша и чуя его. Восходящая кривая его возбуждения не нарушалась идеей страха. Все равно как если бы под ним была резиновая кукла, неодушевленный предмет, робот. Или я думал о Горриндже предвзято? Возможно, я спроецировал на него свою личность. Это у меня было скудное воображение, а Горриндж понимал состояние жертвы предельно хорошо. Он чувствовал ее мучения, и это его возбуждало, именно сила воображения вызывала в нем эту безумную эмпатию, от которой возбуждение переросло в зверскую сексуальную ненависть. Я не знал, что хуже и могло ли быть правдой и то, и другое. Эти два варианта казались мне несовместимыми. Но я был уверен, что и Горриндж этого не знал и ему было нечего сказать Миранде.

По мере того как солнце садилось у нас за спиной, комната все больше освещалась через просторные окна. Горриндж, которому солнце светило в лицо, должно быть, видел нас троих, сидевших на диване, как силуэты. А нам он виделся подсвеченным, словно оратор на трибуне, поэтому мы не удивились, что первым заговорил он, а не Миранда. Он прижимал правую руку к груди, как будто давал клятву честности. В его голосе больше не слышался бандит. Боль теперь действовала как успокоительное средство, как авторитет, не терпящий никакой деланности и возвращающий голосу Горринджа интонации студента, которым он вполне мог быть, если бы не Миранда.

– Парень, который приезжал к тебе, Брайан, – мой сокамерник. Он сидел за вооруженное ограбление. В тюрьме была нехватка надзирателей, так что нам часто приходилось сидеть вместе по двадцать три часа в сутки. Так было в самом начале моего срока. Худшее время, все так говорят – это первые месяцы, когда ты не можешь смириться с тем, что попал за решетку, и не можешь не думать о том, чем бы ты занимался сейчас, и как ты выберешься на волю, и ты составляешь апелляцию и злишься на адвоката, потому что ничего как будто не меняется.

Я так и лез на рожон. Нарывался на драки. Мне сказали, у меня проблемы с агрессией, и это была правда. Я думал, если во мне роста шесть и два и я играл в регби во втором ряду, я могу постоять за себя. Полная хрень. Я понятия не имел о реальной драке. Мне полоснули по горлу и чуть не прикончили.

Моего сокамерника я ненавидел. Как еще относиться к тому, с кем каждый день делишь парашу? Я ненавидел, как он свистит, его вонючее дыхание, его отжимания и прыжки на месте. Он был злобный недомерок. Но я как-то умудрялся сдерживаться, и он передал мое послание, когда вышел. А тебя я ненавидел в сто раз сильнее. Я часами лежал на койке и просто горел ненавистью. И можешь мне не верить, но я никак не связывал тебя с индийской девчонкой.

– Ее семья была из Пакистана, – сказала Миранда мягко.

– Я не знал о вашей дружбе. Я думал, ты просто одна из этих злостных сучар-мужененавистниц или ты проснулась следующим утром и тебе вдруг стало стыдно, и ты решила выместить это на мне. Так что я лежал на койке и планировал, как тебе отомстить. Я собирался скопить денег и нанять кого-нибудь, чтобы он сделал все за меня.

Прошло время. Брайан вышел. Я сменил пару камер, и все стало как бы идти по кругу, когда все дни похожи один на другой и время пролетает незаметно. У меня началась типа депрессия. Со мной провели беседу, как управлять гневом. Примерно тогда же меня стало одолевать наваждение, какая-то одержимость, но не тобой, а этой девчонкой.

– Ее звали Мириам.

– Я знаю. Раньше я отгонял мысли о ней.

– Могу поверить.

– А теперь она меня не отпускала. И то ужасное, что я сделал. А ночью…

Адам сказал:

– Давай конкретнее. Что ужасного ты сделал?

– Я напал на нее, – произнес он по слогам, словно на диктанте. – Я изнасиловал ее.

– Ее – это кого?

– Мириам Малик.

– Когда это было?

– Шестнадцатого июля семьдесят восьмого года.

– В какое время?

– Примерно полдесятого вечера.

– А сам ты кто?

Возможно, Горриндж боялся, что Адам что-то с ним сделает. Но казалось, он говорил искренне, не из страха. Должно быть, он догадывался, что его записывали. Но ему нужно было рассказать нам все.

– В каком смысле?

– Скажи нам свое имя, адрес и дату рождения.

– Питер Горриндж, владение Святого Осмунда, 6, Солсбери. Одиннадцатое мая тысяча девятьсот шестидесятого.

– Спасибо.

Затем Горриндж продолжил рассказ, прикрыв глаза от света:

– Со мной случились две очень важные вещи. Первая была более значительной. Она началась с легкой корысти. Но не думаю, что это была случайность. С самого начала все к этому шло. Были правила, что ты больше времени проводил вне камеры, если исповедовал какую-то религию. Многие этим пользовались, и тюремщики это знали, но им было все равно. Я записался в англиканскую церковь и стал каждый день ходить на вечерню. И до сих пор хожу в собор. Поначалу было скучно, но все же лучше, чем в камере. Потом уже не так скучно. А потом я начал втягиваться. В основном из-за викария, по крайней мере поначалу, преподобного Уилфреда Мюррея, здорового такого мужика с ливерпульским акцентом. Он никого не боялся, а в таком месте это что-то значило. Он стал проявлять ко мне интерес, когда увидел, что я серьезно настроен. Иногда он заглядывал ко мне в камеру. Давал мне читать строки из Библии, в основном из Нового Завета. По четвергам после вечерни он проводил эти чтения со мной и еще с некоторыми. Никогда не думал, что запишусь добровольцем в группу по изучению Библии. И это было не ради досрочного освобождения, как у других. Но чем больше я сознавал присутствие Бога в моей жизни, тем хуже мне было от мыслей о Мириам. Я понял, как мне сказал преподобный Мюррей, что мне предстоит взобраться на гору, чтобы понять, что я наделал, и что прощение от меня очень далеко, но я могу к нему стремиться. Он заставил меня понять, каким я был гадом. – Горриндж помолчал, а потом добавил: – По ночам, только закрою глаза, я видел ее лицо.

– Твой сон пострадал.

Он не уловил сарказма или просто не стал реагировать.

– Несколько месяцев я ни ночи не провел без кошмаров.

Адам спросил:

– А что за вторая вещь?

– Это было откровение. Меня пришел навестить школьный друг. Мы провели полчаса в комнате для свиданий. Он рассказал мне о самоубийстве, и я был шокирован. Потом узнал, что ты была ее подругой, что вы были очень близки. Значит, месть. Я почти восхищался тобой за это. Ты блестяще держалась в суде. Никто не посмел тебе не поверить. Но дело было не в этом. Через несколько дней, когда я обсудил это с викарием, я начал понимать, чем это было. Все было просто. Не только это. Все шло правильно. Ты была посланницей возмездия. Пожалуй, здесь годится слово ангел. Ангел мщения.

Он поерзал и поморщился. Левой рукой Горриндж прижимал к груди сломанное запястье. Он пристально смотрел на Миранду. Я почувствовал, как напряглась ее рука.

– Ты была послана, – сказал он.

Она обмякла, потеряв дар речи.

– Послана? – спросил я.

– Не было смысла восставать против несправедливого приговора. Я уже отрабатывал свое наказание. Божье правосудие, пришедшее через тебя. Чаши весов уравновесились – преступление, которое я совершил, против мнимого преступления, за которое меня осудили. Я отозвал апелляцию. Мой гнев пропал. Ну, в основном. Нужно было тебе написать. Я собирался. Я даже заглянул к твоему бате и узнал твой адрес. Но я бросил это дело. Кого колышет, что когда-то я желал твоей смерти? Все было кончено. Я стал налаживать свою жизнь. Я поехал в Германию, чтобы жить с родителями, – там работает мой отец. Потом вернулся сюда, чтобы начать новую жизнь.

– То есть? – спросил Адам.

– Я хожу на собеседования. По продажам. И живу в ладу с Богом.

Я начал понимать, почему Горриндж без колебаний назвал вслух совершенное преступление и свое имя. Фатализм. Он хотел прощения. Он отбыл свой срок. И теперь на все была воля Божья.

Миранда сказала:

– Все равно не понимаю.

– Чего?

– Почему ты ее изнасиловал?

Он уставился на нее, как на блаженную.

– Ну, хорошо. Она была прекрасна, я вожделел ее, так что свет клином сошелся. Так это обычно и случается.

– Я знаю о вожделении. Но если ты действительно считал ее прекрасной…

– Да?

– Зачем насиловать ее?

Они смотрели друг на друга через пустыню враждебного непонимания. Мы снова пришли к тому, с чего начали.

– Я скажу тебе то, чего никому не говорил. Когда мы были на земле, я пытался ее успокоить. Правда, пытался. Если бы только она увидела этот момент по-другому, если бы она взглянула на меня, а не выкручивалась, могло бы получиться что-то…

– Что?

– Если бы она просто расслабилась на минутку, я думаю, мы перешли бы… ну, ты понимаешь.

Миранда рывком поднялась с мягкого влажного дивана и произнесла дрожащим голосом:

– Даже думать не смей. Даже не смей! – А потом шепотом: – О боже. Меня сейчас…

Она поспешила из комнаты. Мы услышали, как она распахнула входную дверь, а затем утробные звуки, когда из нее стали извергаться обильные рвотные массы. Я пошел за ней, Адам тоже. Без сомнения, это была непроизвольная реакция. Но я был уверен, что Миранда открыла дверь до того, как ее стало рвать. Она вполне могла бы повернуть голову налево или направо или облегчиться на газон или клумбу. Но вместо этого содержимое ее желудка – цветистый «шведский стол» – лежало толстым слоем на ковре в прихожей и на пороге. Она стояла снаружи дома и блевала внутрь. Потом она сказала, что ничего не могла поделать, не контролировала ситуацию, но я всегда думал или предпочитал думать, что у нас под ногами красовался прощальный привет ангела мщения. Надо было постараться его обойти.